скачать книгу бесплатно
– И не говори. Все же знают, что настоящую проститутку можно встретить только ночью, в свете уличного фонаря, распевающей песни Эдит Пиаф.
Я не знал, кто такая эта Эдит Пиаф, и некоторое время шел молча, но потом снова заговорил:
– Ладно, хватит уже надо мной смеяться.
Квартира Ива оказалась на последнем этаже здания, похожего на рынок «Гоа». Первым делом я заметил окна с грязными металлическими решетками и то, что в комнатах не было ни одной кровати. Что ж, по крайней мере хозяин оказался дома. Он быстро вспомнил Сандрин и пригласил нас войти; с обледенелой улицы мы шагнули навстречу крупному бородатому мужчине в джинсовом комбинезоне. Он был похож на автомеханика из американской глубинки или на одного из персонажей «Посланника» по прозвищу Бастер Би. Ив дал нам по куску багета и крошечному шарику сыра в красной восковой оболочке. Рядом с нами сидели еще четыре или пять человек, но диван в комнате был только один, поэтому двое из них расположились на полу. У Сандрин на рюкзаке болтался тонкий спальный мешок. Раскатав его, девушка улеглась и почти сразу уснула. Ее лицо горело.
Прислонившись спиной к стене, я закурил сигарету и прислушался к остальным.
– У меня была комната в Клишису-Буа, в одной из огромных башен. Все было круто, пока этот чертов метис не выставил меня за дверь, потому что его брат со своим потомством должны были приехать в кузове фруктовой фуры. И вот я на улице, а через пять минут меня принимают шмитты — просто так, безо всякой причины!
По их разговорам получалось, что все плохое в их жизни происходило по вине кого-то другого. Все они были очень злыми и непристойно ругались в адрес людей другой расы. Даже тот, кто сам был африканцем, тоже ругался. Я не понимал их сленга, хотя о значении некоторых слов было нетрудно догадаться: «метис» – скорее всего, «человек смешанной расы», а «шмиттами» они, судя по всему, называли копов. Но многие другие слова – «bougnoules»[13 - Чурки (пренебр., фр.).], «youtres»[14 - Евреи (пренебр., фр.).] относились к арабам, африканцам и евреям и звучали крайне недружелюбно. В какой-то момент мне удалось выскользнуть в ванную, чтобы почистить зубы. Потом я вернулся и лег на пол рядом с Сандрин, надеясь, что собравшиеся скоро замолчат. Спальника у меня не было, поэтому пришлось надеть сверху запасной свитер и скрутить подушку из двух чистых футболок.
Мне хотелось согреться, но так, чтобы не подхватить от Сандрин этот мерзкий вирус, поэтому я пристроился к ней задом и повернул голову в другую сторону.
Всю ночь Ив то приходил, то уходил и разговаривал своим обычным голосом, словно не понимая, что пришло время спать. Другие люди продолжали гундосить, рассказывая друг другу истории своих несчастий; посреди ночи вдруг заявилась еще одна женщина. Думаю, хоть немного поспать мне все-таки удалось: просыпаясь, я помнил обрывки каких-то странных снов. Одно я решил наверняка: больше я тут не останусь.
На следующее утро мы снова спустились в метро, доехали до «Площади Италии» и пошли к тому месту, где накануне нас кормили рубцом (я его так и не съел). Наш план был прост: найти вчерашнюю нищенку и попросить, чтобы она устроила нам местечко в одной из панельных башен по соседству.
Мне казалось, я окончательно выпал из нормальной жизни. Не зная имени девушки, нам пришлось спрашивать других бездомных, не видел ли кто ее. Вот таким неожиданно стал мой мир. Ни мисс Азиз, ни Лейлы, а только разговоры в духе: «Давай найдем какого-нибудь бомжа и спросим, где искать попрошайку, если ее нет на ступеньках». Было часов восемь утра, дома в это время я бы еще спал, но тут мы уже умудрились не только встать, но и прийти в другой конец города. Казалось, в этом новом мире, куда меня занесло по ошибке, никто никогда не спал.
В конце концов нам все-таки удалось узнать все пароли и явки, и к полудню мы уже шагали по широкой площади, утыканной домиками с волнистыми красными крышами в восточном стиле, напоминавшими мультяшные картинки. «Олимпиады» – так называли этот район местные, поскольку площадь окружали башни, каждая из которых носила имя в честь города, в котором когда-то проходили Олимпийские игры. Одному богу известно зачем. Афины, Кортина, Токио, Саппоро… Все это напоминало сюжет научно-фантастического фильма, где сумасшедшему архитектору выдали слишком много денег на проект. Местный торговый центр назывался «Пагода». Что, черт возьми, общего у пагоды и Олимпийских игр? Какое отношение она имеет к Тринадцатому округу? Ледяные файерболы…
В конце концов дорога привела нас на двадцать первый этаж башни «Сараево». Там были одни китайцы. Все здание было китайским. Мы заселились в маленькую комнату с одной кроватью; постельного белья нам не полагалось, а единственную ванную мы должны были делить с восемью другими постояльцами. Владела всем этим китаянка лет пятидесяти по имени Бако или как-то так. У нее было бездушное плоское лицо, и все же она дала нам отсрочку с оплатой – до конца недели. Я пообещал Сандрин, что заработаю эти деньги. Ей же нужно было просто лечь и хорошенько проспаться, чтобы болезнь отступила. В таком состоянии ни о какой Англии ей, конечно, и думать было нечего.
Мы разложили спальный мешок Сандрин на кровати, чтобы ей было удобнее, еще я одолжил ей свой свитер. Это означало, что самому мне остались лишь футболка и худи, правда, оно было достаточно теплым. Я решил: все будет в порядке. Взяв все евро, что были у нас на двоих, я отправился купить какой-нибудь дешевой еды. Когда я спросил Бако, куда лучше идти, она прорычала:
– Ton fr?re[15 - Твой брат (фр.).].
Сначала мне показалось, что это какое-то ругательство.
Из той же серии, что «Ну тебя к черту и всю твою семейку».
– Mon fr?re[16 - Мой брат? (фр.).]? – вежливо переспросил я, а потом добавил: – Je n’ ai pas de fr?re[17 - У меня нет брата (фр.).].
Чистая правда. Никакого брата у меня не было.
– Non, non! Ton fr?re, ton fr?re! – прокричала в ответ китаянка.
В конце концов, после долгих криков и попыток найти бумажку и ручку, все прояснилось. Неподалеку работал большой супермаркет «Tang Fr?res[18 - Братья Тан (фр.).]». Бако, конечно, была не виновата. «Ton», «Thon», «Temps», «Tang»[19 - Твой, тунец, время, Тан (фр.).] — для китайцев все одно. Место оказалось огромным. Да, в медике у нас, конечно, был крытый рынок, прилавков, наверное, на сорок, но тут помещение оказалось раз в пять больше. Любая приправа, любой тип лапши, любой сорт капусты родом отовсюду – от Парижа до самой Индии – там было все. Метров пятьсот в длину занимал отдел кулинарии, но там все оказалось чересчур дорогим. В мясной секции я первым делом увидел лотки со свиным фаршем. Я не был верующим, просто такая еда в меня физически не лезла. Поэтому я купил разделанную курицу (очень дешево), пакет лапши (тоже почти задаром), мешочек специй, немного зелени и большую упаковку супа. И два литра «Спрайта». Со всем этим добром я поплелся назад в «Сараево».
Я собрался готовить, но Бако оттолкнула меня в сторону и сама взялась за дело. Чтобы хоть как-то приободрить Сандрин, я отнес ей тарелку супа. Запах от него стоял какой-то тухловатый, но девушка сказала, что на вкус нормально. С курицей Бако постаралась на славу: она добавила немного лука и чеснока из пластикового пакета, висевшего над дверью. Когда она выложила лапшу, та быстро набухла и заполнила всю сковородку. В награду за труды я предложил Бако поесть с нами. После обеда я наконец почувствовал, что наелся, впервые с тех пор, как уехал из дома. Пожалуй, даже переел. Потом я понял, что, оказавшись во Франции, так ни разу и не сходил в туалет по-большому.
Та крошечная квартирка в «Сараево» была, конечно, так себе. Мне пришлось спать на полу, потому что Сандрин в ее состоянии нужна была кровать. Она одолжила мне кое-какие вещи из своего рюкзака. Я выложил их на линолеум, но лежать все равно было жестковато, особенно бедрам. Ночью я слышал, как по квартире шарахались другие постояльцы: они то приходили, то снова уходили, громко хлопая дверями, перекрикивались, а потом все по очереди смывали воду в унитазе.
На третье утро я вышел на холодную улицу и побрел куда глаза глядят. Боже, как же я скучал по Лейле. И Фариде. И мисс Азиз. Даже по родителям и своей комнате, где за мной постоянно кто-то подглядывал. Мне начинало казаться, что решение уехать было не такой уж хорошей идеей.
Я прошелся по ресторанам с бумажными фонариками и поспрашивал, не требуется ли помощь. Что угодно. Мыть посуду. Мести полы. Ответом мне были лишь хмурые взгляды и невнятный гогот на каком-то восточном языке, которого я не понимал. Было ясно, что никто не хотел иметь со мной дела, лишь потому что лицо мое имело выпуклую, а не плоскую, как у них, форму.
На одном из ветреных бульваров рядом с «Tang Fr?res» я снова встретил попрошайку со ступенек – ту, которая могла бы позировать для картины «Отчаяние». На этот раз с ней была собака и выглядела она не такой уж и жалкой. Я рассказал ей, что Сандрин по-прежнему больна и что мне очень нужна работа.
– Думаю, что китайцы меня не любят, – пожаловался я.
– Конечно нет. Все они расисты. Может, тебе стоит попробовать в банльё? Там полно таких, как ты.
– А как мне добраться до банльё? Там есть метро?
– Тебе нужны высокие панельки на окраине города. Езжай по Тринадцатой линии, оттуда доберешься до коммуны Сен-Дени. Ты мусульманин?
– Да.
– Неужели? – Девушка улыбнулась. – А я не верю в бога.
– Я тоже не верю. Но я все равно мусульманин.
– Ладно, иди уже, чокнутый. Тринадцатая линия метро.
Она расхохоталась, а когда я спросил почему, ответила, что все дело в Тринадцатой линии, начинавшейся «Шатийон – Монруж» на юге и заканчивавшейся базарами Сен-Дени за северной границей города. Местные называли Тринадцатую «веткой отчаяния». Поезда там ходили без машинистов, а на платформах стояли ограждения, чтобы никто не кидался на пути.
Что ж, спасибо за наводку, Девочка-Попрошайка. О парижском метро я узнавал все больше: например, я быстро понял, что нельзя делать пересадку на крупных узловых станциях, особенно на «Монпарнасе», если не хочешь минут пятнадцать идти пешком.
Добравшись до Сен-Дени, я увидел, где местные власти держат всех неугодных. В основном, конечно, арабов и африканцев. В отличие от нашей касбы, где все выглядели одинаково, потому что так или иначе были друг другу родственниками, тут все люди были разные: одни – совсем черные, другие – коричневые. Объединял их лишь озябший, потрепанный вид. Все они – выходцы с бедных окраин Африки и Ближнего Востока, куда никто не захотел бы поехать туристом. Из таких мест, о которых весь мир знает только потому, что там постоянно голодают и режут головы.
Ту ночь я провел в какой-то студии для художников, в современном доме с желтой парадной дверью. Один незнакомый парень примерно моих лет рассказал мне, что там можно бесплатно переночевать, если только забраться внутрь до темноты и спрятаться. У меня получилось, но внутри оказалось очень холодно, а дверь открыли только на следующее утро, часов в десять. Этажом ниже располагался туалет, поэтому я смог нормально отлить, но с собой у меня не оказалось зубной щетки. К тому же я по-прежнему не мог сходить по-большому.
В следующие два дня я обошел практически все магазины и стройплощадки в округе. Наконец удача улыбнулась мне в «Панамской жареной курице» – крошечной забегаловке, в которой подавали куриный фаст-фуд. Заправлял в ней какой-то алжирец с рябым лицом, а фирменным блюдом считалась порция жареных наггетсов в большом полосатом ведре. Посетители могли есть на месте, но те, у кого было все в порядке с головой, конечно, брали заказ навынос. Мне предложили простенькую работу на кухне за восемь евро в час. Документы спрашивать не стали. Зарплату пообещали платить наличными, а на метро я тратиться и так не собирался – всегда можно перепрыгнуть через турникет. Думать было нечего, поэтому я согласился, но предупредил, что на работу смогу выйти только на следующий день. Сначала мне нужно сходить домой и предупредить свою девушку (мне показалось, что наличие «девушки» добавит мне авторитета). В ответ мой новый алжирский босс, назвавшийся Хасимом, посмотрел на меня с недоумением, но все-таки дал согласие.
Глава 4
Страсбург – Сен-Дени
Утром Сандрин выглядела лучше. Я накормила ее завтраком: кофе и хлеб с джемом. Потом я подумала, что, может, она не наелась, и на всякий случай оставила на столе немного сыра и банан. Накануне вечером, после того как девушка отмокла в ванной, я усадила ее в гостиной, и мы около часа проговорили о ней и ее ситуации: оказалось, она убежала от жестокого мужа и теперь собирается куда-то в Англию. Я одолжила ей кое-какую одежду, в том числе новый свитер, который на Рождество подарила мне мать, – я и взяла-то его, только чтобы та не обиделась, если вдруг случайно наткнется на него у меня в шкафу.
– Вернусь чуть позже, – объявила я. – Если будешь нормально себя чувствовать, мы попробуем отыскать твой дом. Тут есть второй ключ от квартиры – бери, если захочешь куда-нибудь выйти. Читай любые книги, какие приглянутся. Тут есть телевизор, но я не знаю, как его включить.
– Спасибо. У вас хороший французский.
– Только когда я говорю. Понимаю гораздо хуже.
Вскоре я совсем забыла о Сандрин. Я спустилась в метро и доехала до станции «Эколь Милитер». Вышла на рю Сен – Доминик, а дальше – на открытую всем ветрам авеню Раппа. Многие считают, что Седьмой округ – скучная мини-версия Шестнадцатого; они расположены по соседству, на противоположных берегах реки. Однако в Седьмом своя прелесть: большие высокие дома с просторной планировкой и невероятные образцы ар-нуво. Если не заблудишься в переулках, найдешь тут и недорогой отель, и гастроном со всем необходимым. Поравнявшись со входом в крошечное ателье, в стеклянной витрине я заметила женщину: она сидела за старинной швейной машинкой с ножной педалью и задумчиво смотрела куда-то вдаль. Наверное, точно так же она могла бы сидеть здесь и в позапрошлом веке, во времена Виктора Гюго. Для меня в Седьмом округе было еще одно развлечение: Американская библиотека на рю дю Женераль Каму. Когда-то много лет назад растерянная и очень одинокая версия меня нашла там временное убежище, среди знакомой речи и среднезападных акцентов.
Тут почти ничего не изменилось. Я заказала абонемент на полгода и сфотографировалась у стойки регистрации. Стеллажи ломились от книг, можно было найти издание на любую тему, хотя мне всегда казалось, что основной специализацией библиотеки были франко-американские отношения – долгая история безответной любви одной нации к другой. Сначала это были пилигримы, пьяневшие от доступного секса и коктейлей с коньяком, любители «Синего экспресса» и скачек в Ангене, завсегдатаи баров и ночных клубов на площади Пигаль. Потом, в годы войны, появились врачи, дипломаты и солдаты, личности вроде посла Буллита и доктора Самнера Джексона, которые помогали освобождать Париж от нацистов. С моего последнего визита прошло почти десять лет, и за это время им на смену пришло новое поколение молодых мужчин в роговых очках, которые пересекали океан, чтобы сложить свои дары к ногам холодной возлюбленной – Франции.
Стулья в читальном зале были по-прежнему жесткими, а запрет на еду и напитки никто не отменял. Все осталось таким же, за одним исключением: там, где раньше царила тишина, теперь постукивали клавиши компьютеров. Я взяла «Избранное собрание сочинений» Альфреда де Мюссе, скопировала оттуда «Декабрьскую ночь» и села за стол, чтобы пробежать текст глазами. Я была уверена, что поэма окажется слабенькой и чересчур манерной, – может, даже настолько, что я смогу подтрунивать над Джулианом, – однако между строчек заиграла мрачная мелодия. Я понимала, что мой визит в Американскую библиотеку – обыкновенное баловство. Настоящая работа ждала меня совсем в другом месте. И все же прежде, чем шагнуть в неизведанное, мне очень хотелось восстановить утраченную связь с прошлым.
В студенческие годы я снимала комнату на рю Шарон, неподалеку от площади Бастилии. Однако, как и другие студенты-мечтатели, все свободное время я проводила на Левом берегу – в погоне за призраками Хемингуэя и Сильвии Бич. Я не могла позволить себе ужин в «Клозери де Лила», но кроме него на бульваре Сен-Мишель работали только сувенирные лавки и забегаловки с кебабом; в летних кафе на соседнем бульваре Сен-Жермен иностранные туристы пили дорогой кофе. Я две недели копила деньги на ту самую брассери, в которой французские экзистенциалисты встречались со своими издателями. Вышла я оттуда с острым пищевым отравлением и следующие два дня провалялась с температурой.
По-настоящему я общалась только со своей домовладелицей, пожилой лионкой, которая все время сквернословила. Именно от нее мне достался «почти французский акцент» – редкое явление, особенно среди американцев. Заговорила я достаточно легко, а вот с пониманием возникли проблемы: в быстрой французской речи я почти не разбирала гласных звуков. Другое дело – чтение: слова, расписанные по буквам, предлагали все богатство вариантов. Но речь… Как французы умудряются нормально существовать, если слова «teint»[20 - Краска (фр.).] и «thym»[21 - Тимьян (фр.).], имея лишь одну общую букву, на слух звучат совершенно одинаково? Мой преподаватель французского в подобных случаях всегда советовал обращать внимание на контекст. Как бы то ни было, общаясь с местными, я начала проявлять излишнюю осторожность и говорила не как лионка, но как типичная жительница Бостона, в надежде, что мои собеседники притормозят и позволят мне спокойно разобраться, о чем идет речь: ont, ans, am, ent, ant, en, on, emps, ang… Через несколько недель хронического одиночества я начала придумывать себе оправдания. Я по-прежнему ходила на вечерние курсы французского и разговаривала с преподавателем, когда подходила моя очередь отвечать на вопрос. Но все мои попытки заманить других студентов после урока в какое-нибудь кафе заканчивались поражением: одни ссылались на срочную работу, другие – на семью. Вечера я проводила одна, в тишине библиотек и заточении съемной комнаты. Очень скоро все свободное время я стала посвящать учебе и собственным исследованиям. Тогда еще не придумали интернета, где можно найти хотя бы виртуального компаньона, поэтому мне оставались только книги. Благодаря чтению я очень быстро превратилась в примерную студентку, а девочка, мечтавшая о новых друзьях, постепенно исчезала.
В тот памятный первый вечер в Американской библиотеке я глазела по сторонам, дожидаясь начала мероприятия, и заметила мужчину, сидевшего в соседнем ряду с книгой. На мгновение он поднял голову и осмотрел собравшихся поверх очков – может, просто хотел дать отдых глазам. Вдруг наши взгляды встретились, и я улыбнулась краешком рта, словно мы с ним были знакомы. Он не обратил на это внимания и, посмотрев куда-то сквозь меня, снова вернулся к чтению. Мне оставалось только гадать, почему я решила поприветствовать какого-то незнакомца.
Через несколько минут заведующая библиотекой представила Джулиана Финча, и тот, поднявшись на сцену, вкратце рассказал о заезжей американской писательнице, звезде этого вечера. Женщине было чуть за пятьдесят, и всем своим видом она показывала, что предпочла бы оказаться где-нибудь в другом месте. Джулиан долго выпрашивал у нее профессиональный анекдот или хотя бы историю из жизни автора «путевых заметок», но писательница не уступала; в ней удивительным образом соединялись безразличие и самодовольство. Я снова отыскала глазами среди гостей того мужчину. У него были лохматые светло-каштановые волосы и темная борода с проседью; поверх бледно-голубой рубашки он носил бежевый вельветовый пиджак. Потрепанный, но чистенький. Судя по всему, лет ему было чуть за сорок – в два раза больше, чем мне. Я сразу представила его себе владельцем собственного издательства, которое публикует поэзию. Жил он с невыносимой женой-француженкой и двумя детьми, в просторной квартире с видом на реку. Где-то рядом с Бастилией. Может, на рю Шарон? Чуть позже я гуляла среди гостей с бокалом вина, и ноги будто сами привели меня к нему. Оставалось только заговорить. «Вы читали…» или так: «А вы знаете, что…» Пока я думала, он снова затерялся в толпе, и вскоре я поняла, что сотрудники библиотеки начали подгонять собравшихся на выход. Потоптавшись у дверей, я уже решила уходить, как вдруг за спиной раздался голос Джулиана.
– Ханна, поужинаешь с нами? – спросил он, приглашая меня присоединиться к компании из восьми человек, собиравшейся продолжить вечер в ресторане неподалеку.
Мое появление за столиком, похоже, никого не удивило. С заведующими библиотекой – двумя подругами-американками слегка за тридцать – мы на тот момент состояли почти в приятельских отношениях и при встрече всегда обменивались легкими кивками. В компании говорили по-английски. Вино лилось рекой, и вскоре за столом воцарилась атмосфера товарищества (все понимали, что встреча с писательницей безнадежно провалилась, но зато теперь можно было со спокойной душой о ней забыть). Именно так я представляла себе типичный парижский вечер. Мужчина, с которым я переглядывалась в библиотеке, оказался русским по имени «Александер» (или «Александр»? когда он заговорил о себе, я придвинулась поближе, но все равно понимала его с трудом). Он был драматургом, и его работа имела какое-то отношение к российскому посольству в Париже, точнее – к его отделу культуры.
Когда наша компания расходилась, я попросила у него визитку – на случай, если мне понадобится «помощь по проекту». Храбрый поступок, на который меня толкнули постоянное одиночество и почти целая бутылка красного вина, выпитая за ужином. Визитки у него не оказалось, но он записал свой номер на листочке, который я вырвала из блокнота. Спустя несколько дней я спешила в его квартиру на бульваре Барбес, куда потом приходила каждый день в течение месяца. В Петербурге у него была жена, но он сказал, что живут они раздельно; в Париж он приехал, чтобы, по его словам, «встряхнуться и кое-что переосмыслить». У него был переменчивый характер и очень пытливый ум; когда мы выбирались в кафе или на какой-нибудь фильм, его завораживало все происходящее вокруг.
Что бы ни случилось, будь то публичное проявление грубости, или неудача, или самое невероятное стечение обстоятельств, – любое событие он умудрялся вписать в собственную картину мира. Через две недели после знакомства мы впервые поцеловались, еще через неделю – переспали. Только теперь, много лет спустя, я наконец поняла, что именно в ту первую ночь я утратила власть над собой. Хотя тогда я, конечно, не замечала никаких проблем. Наоборот, мне казалось, все идет своим чередом, tout ? fait comme il faut, а наша встреча предначертана судьбой.
До него мое общение с мужчинами не имело никаких серьезных последствий. На первом курсе я пару раз встречалась с парнями постарше, но делала это в основном ради Жасмин, моей соседки по комнате, которой очень хотелось, чтобы я ходила на свидания. Мне нравился секс, но я не понимала, каким образом он может привести меня к «серьезным отношениям» с человеком, имеющим совершенно другие интересы. На втором курсе я стала встречаться с Максом. Мы познакомились на благотворительном вечере и следующие несколько месяцев провели в барах, клубах и квартире, которую он снимал с двумя приятелями-студентами. Мы говорили ночи напролет, и вскоре я к нему привязалась. После разлуки я всегда торопилась к нему на свидание и едва сдерживала улыбку. Но стоило мне заговорить о своих чувствах, Макс отдалился. Я предположила, что на самом деле его интересуют мужчины. Но, может, это было только самооправдание. Может, мне просто не хватило красоты или сексуальной привлекательности.
Расставшись с Максом, я неожиданно вздохнула с облегчением: теперь я могла честно сказать своей подруге Жасмин, что, по крайней мере, попыталась. Я не была ханжой и даже крутила мимолетные романы; а последний парень, Макс – тот и вовсе почти разбил мне сердце. Но встречаться, ходить всюду парочкой – такое поведение я считала пережитком глубокой древности. Когда-то это приносило практическую пользу (тепло, деньги, еда), но теперь обычай выжил лишь благодаря стараниям писателей-романистов, одержимых историями. Конечно, секс – занятие приятное, а иногда и очень приятное, но что такое эти несколько минут в сравнении с истинным сокровищем – прошлым, полным несправедливостей и бесценных исчезнувших жизней, которое лежало передо мной неразгаданным.
В четыре часа дня, слегка потрепанная и разбитая, я наконец восстановила связь с молодой версией себя и вышла из Американской библиотеки. По дороге домой я остановилась купить продуктов к ужину. Понадеявшись, что Сандрин составит мне компанию, я положила в корзину бутылку вина.
Когда я зашла в квартиру, из гостиной доносились голоса. Я заглянула в комнату: на диване сидела Сандрин, а в кресле напротив – молодой кудрявый незнакомец.
Заметив меня, Сандрин подскочила.
– Это Тарик, – сказала она. – Я все-таки сумела разыскать «Олимпиады» и оставила ему записку. Надеюсь, вы не против.
– Нет, все в порядке. Давайте выпьем чаю.
– Спасибо. Мы с Тариком снимаем комнату. На двадцать первом этаже «Сараево». А познакомились мы… Ну, можно сказать, что познакомились мы у грузового терминала.
Я налила в чайник воды и расставила чашки. Я не прочь выручить молодую женщину в беде – к тому же, признаюсь, в этой Сандрин была какая-то интрига, – но ее неотесанный друг, насквозь прокуривший мне дом? Нет, он в мою систему координат никак не вписывался.
За чашкой зеленого чая он рассказал, что убежал из дома, не имея ни малейшего представления о том, чем будет заниматься. Его мать была наполовину француженкой, дочерью французского колониста и алжирки. В результате парень не только свободно говорил по-французски, но и видел во Франции утраченную родину (сам он, конечно, выразился иначе). По-моему, первым делом он хотел найти в Париже подружку. Мне он показался легкомысленным и самовлюбленным, может, даже нарциссом, хотя о своей работе в забегаловке в Сен-Дени он рассказывал интересно и с юмором.
Я уже поднялась и хотела было попросить его на выход, но он меня опередил:
– Вы не возражаете, если я посплю на полу в комнате Сандрин? Только одну ночь? В «Сараево» очень холодно.
– Об этом тебе лучше спросить Сандрин.
– Может, только одну ночь? Если вы не против, конечно. – Девушка посмотрела мне в глаза, словно разговор касался только нас, женщин, а потом добавила: – С ним проблем не будет.
– Хорошо. Только одну ночь. Но курить я запрещаю.
– Спасибо, – ответила Сандрин. – А завтра мы вернемся в «Олимпиады».
– Боже, – вздохнул Тарик. – Бако и общий туалет.
В тот же вечер я взглянула на распечатку «Декабрьской ночи» и, к собственному удивлению, начала ее переводить. То была рассказанная простым языком история поэта, которому в разные периоды жизни, когда он был школьником, любовником, гулякой и так далее, встречался некто в черном, «как брат похожий» на него: «… qui me ressemblait comme un fr?re». Поначалу поэма казалась прелестной; особенно мне понравилась сцена с учеником, в которой незнакомец читает вместе с поэтом книгу, «прижавшись челом» к его руке «с улыбкою немой». Затем тон становился зловещим. Когда поэт упал на колени перед умирающим отцом, темный двойник, прикрыв красные от слез глаза, сел рядом – «son glaive dans sapoitrine».
Я попыталась найти перевод слова «glaive» в интернете. Мне казалось, что это мог быть какой-то религиозный символ, который висел на груди привидения, то есть на его «poitrine». Вай-фай работать отказался, но мне было так интересно, что я решилась сходить за помощью к Сандрин.
Когда я легонько постучала в дверь, из комнаты послышалось ворчание. Вскоре ко мне выглянул Тарик, на котором были только боксеры и футболка.
– Прости. А Сандрин уже спит?
– Да.
– Что ж, ладно. – Замешкавшись, я все-таки добавила: – Может, ты сумеешь мне помочь? Ты случайно не знаешь, как переводится на английский слово «glaive»?
– «Glaive»? По-моему, это «меч». Когда я был ребенком, моя мать иногда пела мне одну народную песню, и в ней, кажется, было это слово. Я могу ошибаться, но…
– Все сходится, спасибо.
Было видно, что Тарик хотел поскорее закрыть дверь, поэтому я не стала его задерживать. Вернувшись в гостиную, я снова села за перевод. До финала поэмы мне оставалось еще много строчек, а личность странного Видения открывалась лишь в самом конце.
Я сходила на кухню и зашторила окна. Решив еще раз проверить своих постояльцев, подошла к гостевой комнате и прислушалась: внутри было тихо. Тогда я закрыла на замок входную дверь и отправилась к себе. Лежа в кровати, я еще немного почитала и наконец потушила свет.
Вдруг меня охватила непонятная тревога. Я не могла уснуть, но не потому, что в моей квартире спали двое незнакомцев. Нет, все дело было в Александре: в голове у меня крутились слова, которые он когда-то мне сказал. Я не любила вспоминать о той другой, настоящей и полнокровной версии себя, поскольку однажды мне пришлось ее уничтожить. Другого выхода не было: только избавившись от нее, я могла навести в своей жизни хоть какой-то порядок. Перевернувшись на другой бок, я стала думать о работе, о предстоящем исследовании и обо всех тех женщинах, которым пришлось выживать в оккупированной Франции. Вот им на долю выпали настоящие трудности. А в моей ситуации поможет только сон. Пусть мои проблемы не исчезнут, но к утру, по крайней мере, позабудутся.
Глава 5
Тольбиак
Однажды Лейла призналась, что никогда не спала с мальчиком. Для Марокко ситуация вполне обычная, и все-таки это обстоятельство влекло его к ней еще сильнее. Казалось бы, такая мелочь, и в то же время – чрезвычайно важно. Неужели это и вправду так сложно? Всего-то лечь на спину и раздвинуть ноги; тем более если за окном ночь, ты уже и так лежишь в постели. На мой взгляд, это действие не требовало никаких дополнительных усилий, однако молодые девушки вроде Лейлы относились к нему серьезно. Многие переживали – и не только из-за религии, но в первую очередь из-за связанных с этим чувств. По крайней мере, так я понял со слов Лейлы.
Ее семья отличалась от других. У ее отца был крупный бизнес, он вел переговоры с очень важными людьми – с шейхами и президентами, которых, по слухам, знал лично. Сама Лейла об этом никогда не говорила. Несмотря на положение, ее отец держался просто, да и выглядел вполне обычно: низкорослый тихий мужчина с густой копной седых волос и аккуратными усами, с виду очень умный, особенно когда наденет свои дорогие очки. В коридоре я всегда натыкался на его багаж – портфель и несколько кожаных чемоданов с бирками международных аэропортов: CAI, MAD, CDG[22 - Аббревиатуры аэропортов городов Каир, Мадрид, Париж.]… Из-за его работы семья несколько раз переезжала, и Лейла некоторое время провела за границей. Она жила в Бейруте и еще каких-то городах, где, в отличие от Марокко, установились относительно свободные нравы. Разъезжая по Европе, отец Лейлы перенял кое-какие западные привычки; к тому же он зарабатывал достаточно денег, чтобы и дома позволять себе больше, чем другие. За закрытыми дверями он мог делать все что угодно. Конечно, иногда он ходил в мечеть, но никаких других связей с традициями не поддерживал. На заднем дворе он построил теннисный корт. В нашем городе тогда уже работал один теннисный корт, но то ведь общественный. Чтобы кто-то построил собственный? Неслыханно!
Когда я гулял по старой медине или где-то в касбе, я всегда пытался представить себе, что творится по ту сторону заборов. Штука в том, что угадать невозможно: через одни ворота ты попадешь в самую обыкновенную квартиру, а через другие – в роскошный внутренний двор с фонтаном. Примерно таким же оказался и дом Лейлы, только в нем все было еще удивительнее. В двух километрах от города, со стороны побережья стоял высокий забор из белого камня. За парадной дверью с металлической обшивкой, на территории размером с небольшой городской парк, раскинулся прекрасный сад с цветами и столетними деревьями. Когда я впервые пришел к Лейле в гости, я подумал, что попал в другую страну. Для начала: у них жил пес по имени Саша. К тому моменту городские службы уже много лет отстреливали и травили бродячих собак, поэтому на улице четвероногие встречались нечасто. Пару немецких овчарок держала полиция. В синагоге прикармливали бездомную псину, которая сторожила по ночам территорию. Изредка на помойке мелькала спина еще какой-нибудь дворняжки, но вот в общем-то и все. Домашних кошек тоже никто не держал, но под крышей центрального рынка обитали дикие. Саша был большим и мохнатым. Ему разрешали лежать на диванах и даже на кроватях. Иногда он тыкался носом Лейле в шею, и та начинала его целовать и целовала до тех пор, пока он вдруг не замечал на дереве белку. Тогда Саша неожиданно подскакивал и, махнув хозяйке на прощание своими яйцами, бросался в погоню.
Ах, Лейла. Я много думал о ней, засыпая на двадцать первом этаже «Сараево». Вернувшись домой после первого рабочего дня в «Панаме», я обнаружил, что моя соседка куда-то пропала. Я спросил Бако, но та ничего не знала. Похоже, она не очень интересовалась своими жильцами. В отсутствие Сандрин я мог переместиться на кровать, хотя покоя от этого не прибавилось: соседи постоянно чем-то гремели и ругались. В тот вечер я поужинал на работе: хорошенько порывшись в лотке с жареной курицей, выбрал куски поприличнее и съел их с багетом. В туалет не удавалось нормально сходить уже целую неделю, отчего меня порядком раздуло. Интересно, думал я, куда делась Сандрин?
На следующий день я отработал утреннюю смену и, вернувшись домой, первым делом разыскал Бако, чтобы заплатить за комнату. Спрятав деньги в сумку, женщина протянула мне листок бумаги.
– Записка от твоей подружки, – объяснила она и, вглядевшись в мое лицо, добавила: – Молодой человек, что с тобой? Выглядишь плохо, будто…
Вместо слов она скорчила гримасу.
– Проблемы с животом. – Я показал пальцем на больное место. – Вот здесь.
Бако расхохоталась.
– Наверное, не ходишь в туалет? Конечно. Ты ешь один багет. Я все вижу. Так никто не сходит! Следуй за мной.
Она отвела меня на кухню и дала тарелку жирной лапши, обжаренной с луком и ростками фасоли. Может, так она хотела отблагодарить меня за оплату комнаты.
– Ешь, – велела женщина и налила в тарелку острого соуса.
Выглядело не очень, но на вкус оказалось вполне сносно.
Сандрин писала: «Т., я нашла угол получше. Заходи, если хочешь. Тут есть еда и отопление работает. С.».
