скачать книгу бесплатно
– Уходи, – шиплю я.
– Но…
– Уходи.
Ее лицо сморщивается, будто я на самом деле ее ударила. Юлия делает шаг к двери, собираясь уйти, медлит, оборачивается ко мне.
– Я просто хотела тебя поддержать, – с трудом выговаривает она, и в ее голосе мешаются плач, ржавчина и острые камни, – хотя ты плохо ко мне относилась. Я просто хотела помочь.
Она спешит удалиться. Я слышу ее шаги на лестнице, резкие, торопливые. Сижу, сжимая в руках мертвую гладкую вещь – телефон. Сигурд, Сигурд, где ты?
Хлопает дверь. Я пытаюсь вдохнуть глубоко, животом. Суббота, и я совсем одна.
* * *
– Управление полиции Осло, – говорит женский голос в трубке.
– Здравствуйте; я вот, – говорю, – я звоню вам заявить о пропаже человека… ну, мужчины, моего мужа. Да. Так, значит. Он ушел вчера рано утром, и с тех пор от него нет вестей… или с половины десятого, я не знаю точно на самом деле. Он звонил мне чуть позже половины десятого. А потом – всё. Он должен был к пяти часам приехать на дачу, вот, но он туда не приехал.
– Понятно, – говорит дама. – Дело только в том, что обычно мы объявляем людей в розыск, только если прошло как минимум двадцать четыре часа.
– А, вот как, – мямлю я; я так далеко не загадывала, розыск там или что еще…
– Речь о взрослом человеке?
– Да, это мой муж, значит; ему тридцать два, вот.
– Понятно. Вы, конечно, можете приехать сюда и подать заявление, но мы всё равно сможем подключиться к этому делу только по прошествии двадцати четырех часов.
– Да, конечно.
Не знаю, что еще сказать. Двадцать четыре часа. Пропал, объявлен в розыск.
– В огромном большинстве случаев пропавшие отыскиваются в течение нескольких часов, – говорит дама, вроде бы уже дружелюбнее. – Как правило, оказывается, что люди не поняли друг друга, договариваясь, или в памяти у них что-то неверно отложилось…
Я покашливаю.
– Он оставил сообщение на моем автоответчике. Сказал, что он уже вместе со своими друзьями. А они говорят, что его там не было.
– М-м-м, – говорит она. – Ну что же, как я и говорила, так часто бывает, что люди друг друга неправильно поняли.
Компактная рубленая фраза: он уже вместе со своими друзьями. Конечно, это звучит как недоразумение.
– Да, понимаю. – Надо объясниться четче. – Но, видите ли, он сказал, что уже там, а они говорят, что его там не было. Значит, тогда, ну, или он говорит неправду, или они.
– Да-да, – говорит женщина; слышно, что она воспринимает меня как туповатую бабенку, жертву то ли шутки, то ли похода налево, слишком глупую, чтобы до нее дошло. – Да, в этом не так просто разобраться, но в любом случае, когда речь идет о взрослом человеке и ничего чрезвычайного не произошло, мы ничего не предпринимаем, пока не пройдет двадцать четыре часа. Так что вам лучше перезвонить попозже. Если, конечно, за это время он не объявится сам.
– Ну хорошо.
– Большинство находятся сами. Я вам говорила.
Кладу трубку. Ничего чрезвычайного. Это что же должно случиться? Я так и сижу в халате на постели.
* * *
Душ в какой-то степени приводит меня в чувство. Потом я заклеиваю пластырем большой палец на ноге. Одеваясь, думаю: а она ведь права, эта женщина. Большинство находятся сами. У полиции есть опыт в подобных делах. Они знают, о чем говорят. Мне надо успокоиться. Уж я-то, так успешно разруливавшая чрезвычайные ситуации на работе – оказать первую помощь, успокоить разбушевавшегося ребенка, отвезти в больницу на такси суицидального подростка, – я умею сохранять присутствие духа. Это одна из моих сильных сторон.
Я позволила себе распуститься. Ведь Ян-Эрик неустойчив по натуре, высмеивает всё и вся, для него нет ничего святого; ведь это, собственно, проявление неуверенности в себе? Из-за этой неуверенности он куксится при малейшем дуновении ветерка… Томас; ну ладно, Томас – разумный человек, но Ян-Эрик и его мог сбить с толку. Или Юлия. Да, конечно, человек, который мог жениться на ней, податлив внешним воздействиям.
Но я-то сильная. Должна была держать себя в руках. Может, подействовала встреча с Трюгве, может, бутылка вина… Конечно, странная эта история с сообщением на автоответчике, но ей наверняка найдется объяснение. Надо только расслабиться. Выждать, пока все не устроится само собой. Сигурд найдется, всё разъяснится…
Нехорошо, что я выставила Юлию. Вышло грубо. Не совладала с эмоциями, конечно; я же еще плохо соображала, только проснулась, накануне выпила… Да что там, из песни слова не выкинешь: вчера я была в подпитии, вот и вышла из себя. Она застигла меня тепленькой. В прямом смысле слова. Я вспылила. Я по натуре скрытна, и мы с ней не близки. Надо послать ей эсэмэску, извиниться…
Делаю глубокий долгий вдох. Да. Уже лучше. Чувствую только легкое беспокойство, так, тяжесть в животе. В остальном всё нормально. Расслабиться. Сегодня суббота. Займусь тем, чем и собиралась.
* * *
На первом этаже останавливаюсь. Я собиралась пойти сварить себе кофе и вдруг останавливаюсь. Осматриваюсь. Странная вещь…
Не сразу поймешь, что именно странно. Я хорошо помню все, что делала и чего не делала вчера днем, но вечер запечатлелся в памяти отрывочно. Виновата бутылка вина, да еще история с Сигурдом… Мысли разбегались. А мне, чтобы запомнить что-нибудь, необходимо сосредоточиться.
Нет, все-таки странно.
Вот: на плите стоит ковшик. Я оставила его там вчера, вскипятив воды для чая. Он пустой, даже мытый. С длинной ручкой. У нас дома было принято ставить кастрюльки и сковородки ручкой внутрь от края плиты. Мама за этим очень следила. За ручку могут схватиться маленькие дети, повторяла она. Когда мама умерла, мне было семь лет, кастрюли меня мало заботили, но я помню, как Анника говорила, что кастрюлю нужно ставить вот так – как говорила мама. Ручкой внутрь. Я всегда так делаю, Анника и папа тоже. Но сейчас ковшик стоит так, что кончик ручки выходит за край плиты. Если б у нас был ребенок, он мог бы схватиться за нее. Я бы ни за что не оставила ковшик так.
Или оставила бы? Это я в смысле неужели у меня вчера так помутилось в голове от вина, от того сообщения, что я не соображала, что делаю? Я помню чашку. Помню, что одновременно думала о Сигурде, о его вранье, была убеждена, что он наврал. Но зачем ему было врать? У него шашни с другой? С фру Аткинсон, например? Он вовлечен в какие-то темные делишки, о которых мне неизвестно? Или решил убраться подальше, потому что я пристаю к нему с ремонтом? Вот о чем я думала… Руки машинально заваривают чашку чая. Я лезу в мусорное ведро. Использованный чайный пакетик там. Я смотрю на кастрюлю. Меня переклинивает от одного ее вида: ручка выступает за край, так и тянет развернуть ковшик. Могла ли я так его поставить? Могли ли у меня так перекрутиться мозги?
А может, это Юлия? Я выдыхаю; вспоминаю, что, когда я лежала на постели, прижав ко лбу телефон, было слышно, как она бродит по кухне, зовет меня… Вот, значит, как, Юлия; ты шпионить приходила. Сунула нос в ковшик. Может, и в холодильник влезла? Не удержалась…
И опять я завелась от какой-то ерунды… Конечно, я выбита из колеи. Надо помнить о том, что сказала дама из полиции. Большинство сами возвращаются домой.
Пока сижу с чашкой кофе и обозреваю гостиную, вдруг осознаю, что еще что-то не так. Не знаю, что именно, в чем состоит изменение, но что-то выглядит иначе. Тут тоже Юлия шастала?
Тут я вспоминаю, что проснулась ночью. Позвала его по имени. Он что, был тогда в доме? Бродил по комнатам, а ко мне не поднялся?
Меня пробивает дрожь. Нет, я отбрасываю эту мысль. Это слишком невероятно. Это все Юлия, конечно же, Юлия; искала, о чем можно будет растрепать всему свету… Какая я стала вспыльчивая, нервы совсем никуда!
* * *
Вот сейчас подруга была бы кстати. Когда я четыре года назад познакомилась с Сигурдом, их у меня было немало. Ронья самая близкая, но были и другие: Бенедикте, Ида, Эва-Лизе…
Ронья, Бенедикте и я вместе снимали в Бергeне жилье – видавшую виды квартирку на улице Хоконсгатен, рядом с кино. Но позже мы не сумели сохранить тесные отношения. Ронья разъезжает по миру, нигде подолгу не задерживаясь. Время от времени публикует статьи в газетах, берется за разные подработки, едет дальше; за ней трудно уследить. На мои электронные письма она отвечает через три-четыре недели. Оказываясь время от времени здесь, звонит мне, и мы идем куда-нибудь посидеть, выпить пива; нам весело вместе, мы много смеемся, но я не успеваю посвятить ее во все свои дела, как бывало в студенческие времена. Ида вышла замуж и переехала в Ставангер. И она, и ее муж работают на износ в нефтепереработке, а когда берут отпуск, уходят покорять горные вершины. У Бенедикте годовалые двойняшки. Наши телефонные разговоры заглушаются их воплями и криками. Эва-Лизе живет в Тромсё, преподает в университетe. Ни она, ни я не любим общаться по телефону. Конечно, время от времени мы все равно созваниваемся. В общем-то, мне не на что жаловаться.
Но мы были так близки… Я могла говорить с ними о чем угодно. Под этим я подразумеваю важные темы, но, что еще важнее, и неважные темы тоже. Незначительные, обыденные вещи. «А знаешь, что я сегодня видела в автобусе?» – такие вещи; или: «А я тебе рассказывала про одного парня у нас на работе?» Когда твой муж несколько часов подряд не отвечает на телефонные звонки, хочется поговорить с подругами. В разговоре с ними не нужно напрягаться. С такими людьми разговор клеится сам собой, им можно сказать всё, что пришло в голову. Помолчать, если хочешь. Они могли бы отвлечь меня от мрачных мыслей. Но не могу же я ни с того ни с сего позвонить Эве-Лизе в субботу и спросить, как у нее прошел вчерашний рабочий день. Придется сначала перебирать массу других вещей, произошедших со времени последнего разговора. А мне требуется отвлечься именно от этого, от происходящего сейчас, от кричащего отсутствия Сигурда в доме…
* * *
Мне приходит в голову позвонить Маргрете. Может быть, Сигурд просто поехал к матери… Я уже слышу в голове, как он просит прощения, объясняя: понимаешь, телефон сел, а я забыл ключи, не стал тебя будить и поехал к маме. Хотя что значит «просит прощения»? В качестве просьбы о прощении сгодится объяснение.
Пока в трубке слышатся гудки, я думаю, что ей сказать. Звоню, дергаю ее… С другой стороны, она женщина чрезвычайно рассудительная, из тех, кто фыркает, когда люди жалуются на напряжение и нервы. Большинству моих пациентов она дала бы совет взять себя в руки, прекратить искать во всем тайный смысл, наладить сон и питание, уделять больше внимания учебе, навести порядок в своей комнате – и всё образуется. Впрочем, слово «рассудительная», наверное, не вполне подходит. Маргрете многого не понимает…
В трубке гудки, гудки, гудки; ответа нет.
* * *
Не могу больше сидеть дома; просто прочь отсюда. Машину взял Сигурд, поэтому я иду к метро и еду в центр.
Сегодня выглянуло солнце, бледное и холодное. Снег почти весь растаял. Чем ближе к центру, тем меньше снега. В вагоне сидят девочки-подростки, едут в город пройтись по магазинам.
Я же могу заглянуть к папе. Я давно не была у него. Навестить его надо бы. Но не могу себя заставить. Представляю: мы с папой сядем у камина в его кабинете, попьем чайку, поговорим. И мне придется рассказывать о чем-нибудь, желательно о прочитанной книге, которую можно обсудить; и лучше о романе, а не об актуальной публицистике. Чтобы сказать ему про это, про Сигурда, из-за чего меня всю трясет, пришлось бы подыскивать слова, способ преподнести это как поддающуюся решению проблему. Иначе лучше об этом не заикаться. Не знаю, может, стоило бы все-таки поехать к папе… Просто побывать у него. С папой хорошо то, что его внимания хватает только на главные события в моей жизни, а так особой близости, откровений он не ожидает. Я могу приехать к нему не одна, и он не будет приставать с вопросами. Но это не совсем то, что мне нужно сейчас, когда я выбита из колеи. А еще ведь, прежде чем ехать, нужно позвонить, узнать, один ли он, или дом полон студентов, которые поклоняются ему, как гуру… Нет, дурацкая идея; в такой день к папе ехать не стоит.
Я могу поехать к Аннике. Вот чего мне хочется. Мы договаривались, что я могу заехать к ним завтра пообедать, но ведь можно же взять и заехать сегодня. Просто заглянуть. Сказать «привет». Сказать, что я подумала, а вдруг они дома…
Нет, это, пожалуй, попахивает полной безнадегой. Так поступаешь, наверное, когда дойдешь до ручки и пуще смерти боишься оказаться в одиночестве. Я барабаню пальцами по сумке; проверить телефон, что ли? Хотя сигнал установлен на максимальную громкость и пропустить вызов вряд ли возможно.
Выхожу из метро на «Майорстюа», вливаюсь в поток спешащих к торговой улице Богстад-вей старшеклассниц с мобильными, длинными локонами и сумками. Может, и я себе прикуплю что-нибудь? Да, мы экономим, все заработанное нужно тратить на дом и ни на что другое – но плевать, Сигурд ведь покупает чертежные инструменты для работы; может, мне для моей работы нужны новые брюки. Я захожу в магазин, смотрю на снующих там школьниц: эти брюки офигенно на тебе смотрятся, восемьсот крон, мне мама дала денег, Амалия сказала, что они собираются приехать встретиться с нами. Эти девушки повсюду видят проблемы. Разговаривая, широко распахивают глаза, разевают рты, втягивают в себя воздух жадными глотками, все у них офигенно такое или офигенно сякое, самые обыденные вещи подаются как непреодолимые преграды. Подруг и парней они обсуждают так, будто не знают, что это только начало, что своего теперешнего возлюбленного они года через четыре и не узнают. Но я не собираюсь открывать им на это глаза. Ко мне они приходят, когда запутаются в жизни до крайности; да, они окажутся в моей комнате ожидания, когда все у них пойдет наперекосяк, когда у них разовьются депрессия, страхи, бессонница, ангедония. Прислушаешься к ним в магазине – и кажется, что все у них так просто; но мне-то их тайны знакомы.
Я вяло перебираю одежду, и ничто во мне не шевельнется: ничего из этого не хочу, не пойду в примерочную, нет сил раздеваться, расшнуровывать обувь, снимать куртку. Выхожу из магазина, бреду по улице дальше и думаю, что нет, не могу больше, не в состоянии гулять здесь; что если я наткнусь на кого-нибудь, с кем не хочу разговаривать, что если наткнусь на Юлию?
Я сажусь на трамвай и еду на Нордстранд. Хочу все-таки зайти к Аннике.
Трамвай громыхает вверх по склону, я ладонью молочу себя по ляжке. Времени скоро три. Со времени телефонного сообщения прошло двадцать восемь часов.
* * *
Анника с Хеннингом живут в самом последнем доме на улице, заканчивающейся тупиком. Они такие правильные люди; эта мысль всегда меня посещает, когда я бываю у них. Они живут в правильном доме: он намного меньше, чем наш с Сигурдом, но в нем все удобно устроено. Типовой таунхаус, достаточно новый, достаточно качественный. Там всегда беспорядок, но это из-за того, что в нем живут нормальной жизнью. Живут! У них трое мальчишек в возрасте от двух до семи. Всегда шумно, всегда потасовки, вечно кто-нибудь споткнется, постоянно приходится на что-нибудь отвлекаться, и кто-нибудь, обычно Анника, говорит: можете хоть на минуту угомониться? Всегда находится дело для каждого. Убрать на место валяющиеся в саду и на дороге перед домом велики, мячи и игрушки. Скосить траву, покрасить стены: всегда есть к чему приложить руки. Оба они много работают; должны бы уже окончательно вымотаться, но они вроде кроликов на батарейках: яростно улыбаясь, беспрестанно бьют лапками. Я как-то сказала Сигурду, что если они вдруг остановятся с мыслью, не пора ли отдохнуть, то, наверное, рухнут на месте от усталости.
Только я сворачиваю в тупик, ведущий к их дому, как тут же вижу Хеннинга – по той простой причине, что он маячит на дереве, у самой верхушки. В руках у него огромный садовый секатор; Хеннинг крутится туда-сюда, сгибается во все стороны. Меня он не видит – слишком поглощен работой. Тут раздается голос Анники:
– Осторожно, Аксель, сейчас ветка упадет, стой, Аксель, нет, иди сюда, сюда, кому говорят, Хеннинг, подожди, он прямо под деревом, Хеннинг!
Увидев ее, я останавливаюсь. Стою смотрю на них. На спину Хеннинга там, наверху. На свою сестру, в заношенных джинсах и клетчатой рубашке навыпуск, галопом несущуюся за вопящим от восторга двухлеткой: какой восторг, маме его не догнать… Двух других мальчиков я не вижу, но и без них эта сцена из жизни семьи Анники показательная: каждую секунду приходится предотвращать несчастья, потенциально угрожающие жизни.
Анника хватает малыша на руки, прижимает к груди. Toт возмущенно вопит: он хочет бегать, а мама ему мешает. Она кладет его себе на плечо, он сопротивляется: крутится, изворачивается, сучит ногами. Сестра, закинув голову, кричит мужу:
– Поймала, держу!
Повернув к дому, она замечает меня. Сначала просто останавливается, не сводя с меня глаз, и мне в голову приходит мысль, что она же действительно до крайности замоталась. Во время учебы Анника два года прожила в легендарной студенческой общаге на Фреденсборге, куда мог зайти любой: гости попивали кофе и вино, спорили об этике и философии, употребляя словечки вроде «метауровень». Теперь она смотрит на меня, и я понимаю, что нужно было позвонить и предупредить их: кожа ее лица в момент обвисает, она кажется старчески изнуренной. Но берет себя в руки – кожа упруго расправляется, и она устало, но дружелюбно улыбается. Сын продолжает барахтаться у нее на плечe.
– Кто к нам пришел! Сара, привет!
* * *
Вслед за Анникой, несущей вырывающегося, дрыгающего руками и ногами малыша, я прохожу на кухню. Прошу прощения за неожиданное вторжение, а она уверяет, что очень рада, но мы обе знаем, что это не так. Я уже искренне жалею, что пришла, но теперь уже слишком поздно. Разобравшись с ребенком, Анника приглаживает волосы руками, и на ее лице читается, что ей неудобно из-за того, что на самом деле ей вовсе не так приятно, как она говорит.
– Хочешь, чайку попьем, – предлагает она после обмена вежливыми фразами. Я соглашаюсь и предлагаю заварить чай.
– Пойду тогда гляну, что делают Тео и Юаким, – говорит мне Анника. – Я мигом.
Она выходит из кухни, скрипят ступеньки; потом я слышу, как она зовет мальчиков.
Еще до переезда в Нурберг мы с Сигурдом примерно с полгода пытались сделать ребенка. В то время визиты к Аннике с Хеннингом оказывали на нас превентивное воздействие. Сидя в метро по пути домой, мы переглядывались и спрашивали друг друга: «Как думаешь, это всегда так? Чтобы язык на плече? Может, обойдемся одним?»
Я у них на кухне, смотрю по сторонам. На не убранном после завтрака столе пластиковые и фарфоровые тарелки, чашки с носиком и кофейные чашки. Под магнитами на дверце холодильника уйма бумажек – кажется, холодильник вот-вот присядет под их тяжестью: планы на неделю, расписания занятий, списки покупок и памятки из детского сада о сборе вторсырья, о том, во что одевать ребенка в сад, и еще листовка с рекомендацией вести здоровый образ жизни и медитировать по двадцать минут ежедневно. Кое-где между бумажками попадаются фото. Десятилетней давности снимок Анники и Хеннинга, они тогда только познакомились. Она улыбается ему, обнимая его за плечи. Он смотрит в камеру, обвив рукой ее талию. Еще там фотографии мальчишек, по отдельности и всех вместе, детское фото нас с Анникой – мне на нем лет пять, ей около десяти – и фотография, на которой мы с Сигурдом и Тео, та самая, с апельсином. Как у меня на телефонe. Меня прошибает волна беспокойства. Снимок сделан в Линдеруде, мы катались там как-то в воскресенье на лыжах. Тому уж два года, с тех пор мы вместе на лыжах не ходили, но в тот день отлично отдохнули. Новая волна беспокойства. Но я знаю, что не стоит начинать волноваться раньше пяти часов: только к тому времени пройдет двадцать четыре часа с его исчезновения. И до этого он наверняка найдется. В полиции знают, что говорят.
В этот момент звонит Маргрете. От звонка я вздрагиваю – Сигурд? Звонит развеять этот кошмар, мол, всё в порядке и он дома; какая-то доля секунды, пока я отчаянно надеюсь, что всё разрешилось… Но нет.
– Сара, – потрескивает в трубке, – это Маргрете.
А то я сама не вижу! Но она всегда так разговаривает. Мне сразу представляются далекие времена, которых я не застала, но о которых читала в книгах или видела по телевизору: тогда разъезжали на спортивных автомобилях, носили шелковые шарфы, перманент и губную помаду, а перед ужином пили в библиотекe аперитив.
– Здравствуйте, – отвечаю я.
Ее воспитанность делает меня косноязычной, ее стиль – неуклюжей; таков наш модус взаимодействия.
– Я на Ханкё у подруги, уехала на выходные, – сообщает она мне. – Мы весь день возились в саду, я не услышала твоего звонка.
Как всегда, кажется, что Маргрете только и ждет, что я уцеплюсь за возможность рассказать ей о том, как прошел мой день; мои занятия должны оказаться похвальными. Она как бы ожидает, что все должны быть такими, как она, и не теряет надежды на это, или того хуже: не замечает, что это не так. Никак не может смириться с тем, что я такая неловкая.
А тут еще в комнату входит Анника: капельки пота на лбу, тащит на руках младшенького…
– Ну, не важно, – говорит Маргрете, поскольку я молчу. – Ты мне звонила; что ты хотела, милочка?
Она называет меня милочкой. Больше меня никто так не зовет – ни отец, ни сестра, ни муж. Я откашливаюсь: надо прочистить голосовые связки, надо рассказать ей о случившемся.
– Да вот, хотела просто спросить, – говорю, снова прочищая горло: в нем так першит, будто оно из наждачной бумаги. – Вы с Сигурдом не разговаривали в последние дни?
На другом конце линии становится непривычно тихо.
– Разговаривала ли я с Сигурдом? – спрашивает Маргрете.
– Просто получается, – говорю я, – что он пропал или не то чтобы пропал, но как-то так… Он на выходные собирался на дачу с Томасом и другим своим другом, но не приехал туда. А еще…
Я больно прикусываю язык; знаю, что, конечно же, не надо бы выкладывать это другим, совсем не надо, но раз уж я начала, то пусть, и я продолжаю:
– А еще он позвонил мне и сказал, что он там, с ними, но его там не было. И мы тогда подумали, мы с Томасом, и там еще был Ян-Эрик… Ну, в общем, они втроем собирались на дачу, но не важно; главное, что он туда не приезжал, говорят они. А мне он сказал, что находится там.
– Что ты такое говоришь, Сара, – говорит Маргрете, и голос у нее теперь строгий такой, чуть ли не осуждающий; так звучит, должно быть, голос у высокоморальных матерей, которых дети пытаются впутать в свои мелкие козни.
Языку больно, во рту влажно и солоно; наверное, до крови прикусила.
– Он не приезжал на дачу, – говорю я. – И домой не вернулся.
На другом конце провода молчание. Я сижу тихо-тихо. И вокруг все тихо; слышно только, как возится ребенок на руках у Анники, но и они помалкивают. Просто невероятно, чтобы в этом доме стояла такая тишина; здесь обычно и собственные мысли-то не расслышишь. Но сейчас сестра стоит и совершенно откровенно слушает наш с Маргрете разговор; и я знаю, что теперь мне предстоит объясняться еще и с Анникой.
– А на работу ему ты звонила? – спрашивает Маргрете.
– Я ему на мобильный звонила, – говорю, – он им пользуется.
