скачать книгу бесплатно
Потом потихоньку снова стал видеть. И прочитал свою первую тонкую книжку с большими буквами – про белого медвежонка Умку. А потом – толстого «Маугли» с картинками. Потом – собрание Конан Дойля.
Скоро оказалось, что прочитал всё, что было у Бабани и деда Гриши. Последней была книжка «Танки идут ромбом». Но я там не понял.
Хорошо, что мама устроилась библиотекарем.
Снежная королева
Это началось, когда я заболел. На Никитских, у бабушки с дедушкой. Была очень высокая температура, были отвары всякие и компрессы. Я лежал на спине в своем раскладном кресле лицом к окну, под головой пуховая подушка – и смотрел. Окна плотно зашторены, потому что приоткрыли форточку – хотя и зима.
Шторы были полосатыми: салатовый, белый, желтый, салатовый, белый, желтый… Если долго на них смотреть, они начинали шевелиться, а потом раскачиваться. Если долго раскачивать – засыпаешь.
Вот скрипнула форточка. Зимним холодом потянуло. Дрогнули шторы. И в комнату вплывает Она – Снежная Королева.
Она говорит: «Не притворяйся, ты не спишь, ты умер».
«Нет!» – кричу я. А она смеется.
«Не бойся. Иди за мной. Ты не почувствуешь холода», – и протягивает ко мне свою ледяную прозрачную руку.
И я уже подаю ей свою – почти такую же прозрачную.
Но тут мое сердце начинает очень сильно стучать, так сильно, что рука моя загорается – Снежная Королева отшатывается и медленно уплывает через окно.
«Я вернусь за тобой», – говорит она на прощанье.
И возвращалась. Только я уже научился: один удар сердца – и рука загорается как спичка.
Рублевка. Три воспоминания
С Никитских папа и мама увезли меня на Рублёвку, где была куплена кооперативная квартира. В 60-х это была страшная глушь. Я прожил в отдельной квартире год-два, успев сломать руку и почти ослепнуть, после чего вернулся на Никитские к бабушке с дедушкой. Родители тем временем разошлись.
Первое. Надо было научиться бегать через шоссе. То самое, которое Рублёвское. Переходов не было. Но зачем-то надо было через шоссе перебираться. Это было очень-очень трудно и чертовски увлекательно. Сначала долго слушаешь маму. Как она про это шоссе рассказывает. Потом смотришь налево и бежишь, потом смотришь направо и снова бежишь. Говорят, я почти попал под черную «Волгу». Но почти – не считается.
Второе. Про детский сад и ракету. Мама привела меня в место с забором и решетками на окнах. Ей сказали: у нас карантин. Мама сказала: у меня институт. Ей сказали: он будет один. Мама сказала: хорошо. Ей сказали: пять дней. Мама вздохнула. Уходя, она обернулась: я сидел на полу с двумя кубиками. На синий кубик поставил зелёный – подтолкнул зелёный пальцем – ещё немного – ещё – и зелёный упал. Тогда на зелёный я поставил синий… Мама ещё раз вздохнула и ушла. Через пять дней мама вернулась. Я сидел на полу с кубиками. Зелёный снова оседлал синего и вот-вот должен был грохнуться. Мама улыбнулась. Я улыбнулся в ответ. С тех пор взрослые знали: этот мальчик не пропадёт. Но я назло им чуть не пропал. Во дворе была ракета. Гагарин был моим другом. И на ракету я право имел. Но злой Витька был больше меня в два раза. И он захватил мою ракету. А я решил ее отвоевать. И Витька меня сбросил. И я сломал руку. Правую. Очень гордился. Пока воспитательницы не поставили меня на подоконник голым с загипсованной рукой за то, что я описался, не сумев расстегнуть штаны одной левой.
Третье. Про глупости. У мамы были подруги. У подруг были дочки. Подруги собирались у мамы – говорить про наших пап и всяких дядей. Чтобы мы не подслушивали, нас отправляли в дальнюю комнату. Обычно мы играли в дочки-матери, магазин или больницу. Во что еще можно играть с девчонками? Оказалось, можно. В глупости. Я такой игры не знал. Они сказали: «Снимай трусы». Я спросил: «Зачем?» Они ответили: «Тогда мы тоже снимем». «Ну, тогда ладно», – согласился я. И снял трусы. Они походили вокруг, пощурились, потрогали и сказали: «Ну, хорошо». И снимать трусы отказались. Так я познал женское коварство.
Зоофил
– Фёдор, Клякса и Черныш, на место! Я сказал: на место!
И послушные мои тараканы лезли в спичечный коробок.
А в другом коробке жили жужелицы Жанка и Женька. Так одну девочку звали и меня.
В детском саду со мной не связывались. Потому что я псих, с насекомыми разговариваю.
Не с людьми же. Нет, с Жанкой, конечно, я бы… Но она, как дура, не замечает.
Ничего, пусть немножко в коробочке посидит. С Женькой. Вот смеху-то.
Коробки жили у меня под подушкой. Хорошо засыпать под шуршание жуков и тараканов. Хуже – под вопли воспитательниц и воспитуемых.
А потом я их отпускал – жанок и женек. И находил новых.
Еще моим другом была черепаха. Из живого уголка. Как в кино, которое потом снимали. Только мое кино вышло грустным.
Я назвал ее Чапа, в честь Чапаева. Раньше ее никак не звали. Про Чапаева я с дедушкой смотрел в Кинотеатре повторного фильма.
Чапа слушалась только меня. Смешно тянула ко мне голову на длинной шее и открывала рот.
А потом она умерла. Мне не сказали. Просто я не увидел ее в понедельник – где всегда. И пошел искать. И нашел.
Она лежала за железной оградой как неживая, и у меня не было палки – до нее дотянуться. Я рассказал всем, но никто не помог.
Потом ее съели черви. Я наблюдал за этой трапезой день за днем. Мне не было ни противно, ни страшно. Помню, как пел над пустым панцирем революционную песню «Слышишь, товарищ, война началася…»
Как в кино.
Мистер Холмс и миссис Хадсон
В единственном книжном шкафу нашей комнаты на Никитских в конце 60-х поселилось полное собрание сочинений Конан Дойля. Восемь вкусных черно-красных томов. Жаль, если у вас такого не было в детстве.
Так в моей жизни появились Шерлок Холмс, доктор Ватсон и миссис Хадсон.
О, волшебные часы первого чтения «Этюда в багровых тонах», «Голубого карбункула», «Союза рыжих», «Пестрой ленты». И чудовищные радужные сны после. В них я был Ватсоном. Мне всегда хотелось присниться себе Холмсом. Не получилось ни разу. Зато каким я был Ватсоном! Какие закручивал сюжеты!
И ничего не помнил наутро. Абсолютная пустота.
Я пытался рисовать свои сны. Но выходила сплошная нелепица и скука.
Для записей нужна бумага. У деда Гриши ее было – завались. Не какой-нибудь в клеточку или в линеечку (а то и совсем позорной, в косую линеечку), а настоящей – белой. Только на такой мог писать Конан Дойль. И, конечно, – чернилами. Только на такой мог родиться настоящий детектив – чтобы все ахнули. Но не рождался.
И тогда я придумал писать с натуры. То есть с дедушки.
Дело в том, что дед Гриша был экспертом. И распутывал очень хитрые дела. У него была своя миссис Хадсон – Бабаня. Она была непохожа на Рину Зеленую (которая бывала в нашем доме, но еще не ведала, что станет хозяйкой дома на Бейкер-стрит). У дедушки был свой Ватсон – по фамилии Манукян. Когда они работали за столом в нашей комнате, мне не разрешали говорить. Совсем.
Но я не терял времени напрасно. Решив написать детектив, я внимательно наблюдал за работой экспертов. И подслушивал.
– Разогреемся для начала?
– По сто армянского с лимончиком?
– По сто пятьдесят, Гриша, легче пойдет.
– Закусим?
– Обижаешь.
Из серванта доставали коньяк и рюмки, из холодильника – майонезную баночку с засахаренными лимонными дольками.
– Можно мне одну? – уж больно вкусные.
Дед манит пальцем, выдает дольку и прикладывает палец к губам. Всё, молчок, понимаю.
Холмс и Ватсон – Финкель и Манукян то есть – чокаются и медленно выпивают по первой. Холмс улыбается. Он всегда улыбается после первой. А Ватсон делает так смешно – бровями. Миссис Хадсон немного хмурится и уходит на кухню. Я запоминаю – потом запишу.
Выпив по первой, сразу наливают по второй, смотрят друг на друга странно и пьют, не чокаясь.
Потом берут по лимонной дольке. И со вздохом разливают по двум рюмкам последние сто грамм.
Эксперты пьют молча. Так и запишем.
Они убирают со стола. Развязывают тесемки на папках и достают документы.
Подсматривать нельзя. Я тихонько играю в своем углу. И подсматриваю.
Там страшные фотографии, знаю. Дед надевает очки, берет их по одной, глядит внимательно и передает Манукяну. Потом вторую. Третью.
(Сейчас он это скажет!)
– Ну, всё ясно.
(Сказал!)
– Что тебе ясно, Гриша?
– Давай писать заключение.
Очень я люблю, когда так.
И они пишут. Манукян смешно сопит.
И вот, экспертиза готова.
Манукян выходит с дедом в коридор. Берет свою шляпу и зонтик. И уходит.
Из кухни возвращается Бабаня. Она не любит быть в комнате, когда у нас этот Ватсон. Миссис Хадсон просит мистера Холмса убрать папки, потому что мы садимся ужинать.
– Анюта, давай по пятьдесят с лимончиком. Холодно, мёрзну.
– Мне капельку. Совсем капельку, Гриша… Нет, ну еще чуть-чуть. Вот так, да.
Они выпивают по рюмочке. И вдруг он ее целует.
Бабушку! В губы!
И тогда я решаю, что не буду писать детектив, а напишу про них. Даже Конан Дойль писал про любовь. Но когда-нибудь потом, когда вырасту, когда пойму, как это можно – целоваться с бабушкой.
Себя я им целовать не разрешал.
Дизентерия
Если вы жили в Советском Союзе, то наверное помните, как было страшно ехать на Юг, где что ни год – эпидемия. Вот и мама боялась. А я – нисколечко.
Поселились мы в домике под Алуштой. С нами мамины подружки и их дети.
Там было как в джунглях. Мы лазили по кустам, собирали ежевику и всякое другое, и варили компот – как Бабаня. А еще ловили в море бычков, зеленушек, коньков и игл. Часто ловили трусами, если никто не видел. Крупных бычков и зеленух жарили на палочках, а прочих отпускали. Какой с них толк? Хотя другие мальчишки и девчонки сушили. Для красоты.
Домик был маленький, но хороший. Весь в плюще. Мамы покупали большущие помидоры, огурцы и сладкий лук и резали из них салат. Объеденье.
Вот только одну штуку мы там не любили. Очень страшный туалет. И старались заходить туда пореже. Только если совсем невмоготу.
Мама боялась дизентерии. И добоялась.
За пару дней до отъезда я заболел. Жар, колотун и всякое плохое – через каждые пять минут.
А нам лететь. И денег нет – чтобы поменять билеты и задержаться. И у подружек денег шиш. Все разведенные.
Мама дала телеграмму деду Грише. Не про деньги, а чтоб встречали.
До Симферополя нас довезли на машине. Помню плохо, но одно воспоминание отчетливо и навсегда: мама берет в руки мою голову, поднимает и просит смотреть ей в глаза, я пытаюсь, она говорит очень строго, так строго, как никогда. Она говорит: «Нам лететь несколько часов. Перед полетом ты пойдешь со мной в женский туалет. А потом я все там вымою. Но в самолете тебе в туалет нельзя. Ты заразный. Все заболеют. Нельзя. Ты понял?» Я киваю, очень кружится голова.
В самолете я терпел-терпел и уснул.
Когда проснулся, дед Гриша нес меня на руках, а Бабаня шла в обнимку с мамой. Хорошо, и я снова уснул.
А когда совсем проснулся, то оказалось, что у меня ничего не болит. Только я слабый какой-то.
Бабаня принесла компота. Я спросил: «А где мама?» «Ты только не волнуйся. С мамой все хорошо. Она в больнице».
Ананас
Детский врач Руфь Самуиловна любила слово «авитаминоз». И кивала головой, когда Бабаня сетовала: де, где ж зимой в Москве добыть свежие овощи-фрукты. Казалось бы, вот – руку протяни – магазин «Консервы». И соки всегда, и покупаем Женечке. Но дороговато. А на прилавках пусто, только банки да жестянки. На прошлой неделе апельсины давали – за час расхватали. А очередь была аж до нашего подъезда. Позавчера Гриша в дальнем магазине, у Консерватории, ананас купил. Полтора часа выстоял и купил. Один в руки давали. Я по дольке Женечке скормила. Кривился, мерзавец, но с сахаром слопал. «С сахаром вредно, Анна Марковна». А ты уговори его – без: «Кииисло». Так Гриша что удумал – слышишь Руфа? – он в «Вечёрке» вычитал, как дома ананас вырастить. Верхушку, хохолок этот самый, срезал – и в стакан. Теперь они у меня вдвоем у стакана дежурят – когда корни пустит…
Страшно важно увидеть начало. Самый первый корешок, самый кончик. Я подвинул кресло поближе к подоконнику, на котором стакан с нашим ананасом. Бабаня говорила: завянет, там холодом от окна тянет. А дед Гриша сказал: там батарея внизу, самое теплое место. Дед лучше знает. Это он придумал. Я в кресле играю, и подглядываю иногда – вдруг показался. Долго так играл. Засыпал, просыпался в кресле. Иногда казалось: вот же он – белеется. Деда зову. А тот: «Ты глазастей меня, вот и разглядывай».
Потом эти корни кааак полезли. Один за другим. Я глазам своим не верил. Когда у лука лезут или там у картошки, понятное дело, а тут – настоящий ананас. На твоем подоконнике.
Если честно, ананасы эти я не люблю. Да и ел всего раз. Пока Бабаня сахаром не начала присыпать, плевался. Она: «Глупый, глупый». А вот не надо. Я ей говорю: сама ешь. Так она: «Мне вредно, тебе полезно». Дурака нашла. Кто ж кислятину любит?
Но красивый. Неземной прям. Как из сказки. И название такое: а-на-нас.
Месяц нес я свою ананасовую вахту. Дед Гриша сказал: самое ответственное время. До пересадки. А потом пересадил в горшок. Можно было уже не дежурить. Но я бегал к своему ананасу часто. Поливал. Колдовал, чтоб скорее у него что-то выросло.
Когда началась весна, я подумал, что вот сейчас точно – появится. Новый ананас то есть. И заволновался. Как будто он живой, как будто вот-вот родится.
А потом сообразил, что его ждет. Вырастет. Бабаня его возьмет и будет резать на кусочки. И мне в рот совать.
