Иудейская богиня. Серия «Писатели Израиля»

скачать книгу бесплатно


Но Голда действовала иначе. Во всяком случае, в тот период.

…Вообще, 1948 год оказался если не роковым, то возможно самым трудным в жизни многих людей.

1948 год в Иерусалиме ли, в Москве – все предметы вырастают до небывалых размеров. И в Москве и в Иерусалиме холодно. В Иерусалиме – огромные

очереди за керосином – хоть немного надо было согреться.

Без особой нужды на улицы не выходили: город простреливался насквозь.

Не было воды.

Появилась новая профессия – водовоз. У цистерны выстраивались длинные очереди горожан.

По городу била иорданская артиллерия. Снаряды часто накрывали очередь…

Город был на грани голода. Евреи в осаде варили суп из дикорастущих корней…

А Тель-Авив и тогда был очаровательно легкомыслен. В кафе «Штрох» подавали омлет с зеленым салатом. Можно было взять баночку сметаны. Здесь назначали друг другу свидания. Отсюда собирались в кино…

Молодежь воевала. Родину и правду готовы были защищать любой ценой…

История не имеет аналогов тому, что в те годы происходило в Израиле. С 1949 по 1950 год население страны удвоилось. Это тот случай, когда факты затмевают воображение.

В 1949 году 25000 европейских евреев приехали из кипрских лагерей. Надо было видеть эти лагеря, симметрично расставленные слепые, без окон бараки. Все молчит, и день ползет вдоль лагерных дорожек от барака к бараку.

75000 прибыли из немецких и австрийских лагерей перемещенных лиц. Один из них, бывший узник Освенцима рассказывал: бывает так, припадет несчастный к краю своей нары, остервенело, яростно кусает доски, и зубы, страшно торчащие изо рта, крошатся и падают с легким стуком на твердую землю, утоптанную тысячами ног. А он, уже совсем беззубый, кусает доску, кусает пустой челюстью. Прошло четыре года со дня освобождения, а он ни разу в зеркало на себя не смотрел. Только глубокой ночью просыпается от ночного сна – от страшного внутреннего крика – кому-то кто-то вонзил в ногу клыки и выкусил кусок икры…

Можно ли было в таком состоянии строить новое государство, поднимать дороги, возводить дома и сражаться с арабами, у которых было одно желание: сбросить евреев в море?

Известие о создании еврейского государства вызвало иммиграцию из Шанхая, Марокко, Туниса, Алжира, Ирана, Ирака, Йемена.

«Вообразите себе неграмотную женщину из Ливии, Йемена или пещер Атласского хребта, которую вместе с детьми сунули в открытую всем ветрам и дождям палатку с польскими и чешскими евреями, которые готовят не так, едят то, от чего ее тошнит, и по ее представлению, даже и не евреи вовсе – не то неверующие, не то соблюдают другие обряды и молятся по-другому» (Голда Меир, «Моя жизнь», с.317)) Здесь были люди не только из разных, более чем семидесяти стран – из разных веков! При этом энтузиазм евреев был намного выше их возможностей… Борьба за жизнь. Борьба со смертью. Девятерым удается спасти свои жизни смертью десятого… Жизнь билась вокруг, но не собиралась исчезнуть…

А в Москве радость победы с ее бесшабашным фронтовым братством и широтой души уходила в прошлое. Люди становились серьезнее и мрачнее.

6 марта 1946 года в газете «Вечерняя Москва» появилась заметка под заглавием «Черная кошка». Речь шла о жестокой банде с таким названием. В преступной среде название пользовалось большой популярностью. В черных кошках было что-то странное и мистическое. Черная кошка непроницаема. Только желтые глаза горят странным светом.

Неизвестность рождала страх.

Война сильно подействовала на психику женщин. То и дело совершались страшные преступления…

А учительница рассказывала нам про чеховскую «Каштанку».

Каштанка выражала протест против эксплуатации ее цирковым мастером. По мнению учительницы – Каштанка была маленьким агитатором за свободу личности…

Чехов, конечно, не смог бы себе такого представить…

Илья Эренбург считал 1948 год самым тяжелым в его жизни.

По мнению кинорежиссера Михаила Рома, на это время «пришелся наиболее тяжелый этап сталинизма».

Известный литературовед и философ В. Г. Адмони вспоминал о периоде борьбы с безродными космополитами“: „Встретившись в один из дней этой страшной полосы в книжной лавке писателей, мы с Исааком Григорьевичем Ямпольским одновременно сказали: «Помните осень 1941 года? Бомбежки? Как спокойно было тогда жить» («Сталин и космополитизм», стр15)

13 января газеты поместили портрет Соломона Михоэлса в траурной рамке: «Cоветский театр понес большую утрату. Умер Соломон Михайлович Михоэлс… Смерть вырвал из наших рядов…»

Никаких подписей важных лиц (Сталина и других) под некрологом не было.

Актриса Этель Ковенская рассказывала мне, что, выступая на митинге в театре, непроизвольно крикнула: «Убили, убили!»

Гитлер говорил: чем чудовищнее ложь, тем скорее тебе поверят. Рядовые люди скорее верят большой лжи, чем маленькой. Это – повторял Гитлер – соответствует их примитивной душе. Они знают, что в малом, они и сами способны солгать, ну а уж очень сильно солгать они постесняются. Большая ложь даже просто не придет им в голову. Вот почему масса не может себе представить, чтоб и другие были способны на слишком уж чудовищную ложь. И даже когда им разъяснят, что дело идет о лжи чудовищных размеров, они все еще будут продолжать сомневаться, и склонны будут считать, что, вероятно, все-таки здесь есть доля истины…

Даже после смерти и разоблачения Сталина и его подручных люди продолжали верить гигантской лжи, которую с ними сотворили.

Я и в Израиле встречал множество людей, которые знали страшные тайны тех лет, но боялись рассказывать о них… Бояться и сейчас.

В своих записках Шепилов вспоминает, как однажды Сталин подошел к нему и пристально посмотрел в глаза: «…никогда еще не доводилось видеть такого грозного взгляда. Его глаза, казалось, обладали какой-то невероятной силой. Желтые зрачки приковали меня к месту, как… кобра, которая готовилась к атаке». Скорее тигр. Или как его назвали: хромой тигр…

Точно черная кошка пробежала стране дорогу. Зощенко говорил, что для писателя страх – потеря квалификации. А для любого другого человека?

Чиновники, прокуроры и генералы МГБ, их куртизанки, дворники…. Все «стучали друг на друга». Так же, как в конце тридцатых в стране пышным цветом расцвело доносительство…

А уж как следили за иностранными дипломатами, за каждым шагом израильского Посла – видно из документов.

Не спали спокойно и члены Политбюро. Берия признавался жене: «Если б ты знала, как я устал, – жаловался он. – Я сплю урывками, как охотничья собака…».

В 1948 году у Сталина появились признаки старческой дряхлости. Но на своего личного врача Виноградова прикажет надеть кандалы…

Боялся, отравят…

За семь месяцев, что Голда была Послом в Москве, она возвращалась в Израиль дважды:

«…и каждый раз с таким чувством, будто возвращаюсь с другой планеты. Из огромного холодного царства всеобщей подозрительности, враждебности и молчания я попадала в тепло маленькой страны – все еще воюющей, стоящей перед огромными трудностями, но открытой, преисполненной надежд, демократической и моей собственной – и каждый раз я отрывалась от нее с трудом…» («Голда Меир, «Моя жизнь», 309)

8

Вручение верительных грамот прошло спокойно. Шверник отсутствовал. Голду принял его заместитель. Голда нервничала. Но после официального представительства состоялся прием в ее честь, скромный, но, в общем-то, приятный. И она успокоилась…

Вопрос о советских евреях был острым, но не являлся главным предметом забот дипломатического персонала, хотя и у многих из них были родственники, которые томились в советских тюрьмах…

Бялик жаловался? Что говорил? Наша пресса «не выполняет своего главного человеческого и еврейского долга, когда дело касается сотен тысяч советских евреев? Ее обязанность – выступить против равнодушного отношения к нашим братьям»?

Он поэт, а не дипломат. У него эмоции… – отвечали чиновники.

Голда ходила по гостиничному номеру и все время оглядывалась. Коллеги из других посольств предупредили ее, что все разговоры прослушиваются. Они с Намиром несколько раз разыскивали микрофоны в своих комнатах, но ни разу их не обнаружили.

…Огромные комнаты с люстрами. Длинные бархатные занавеси. Тяжелые плюшевые кресла. В одной из комнат – даже рояль. Но на каждом этаже, – как будет вспоминать Голда, строгая немолодая дама, «которой полагалось сдавать ключи при выходе, но, по-видимому, главным ее делом было доносить госбезопасности о посетителях…»

С самого начала Голда решила, что ее комнаты будут открыты для людей, что к ней будут заходить на чашку чая, как это водится в любой стране. Приходили журналисты, приходили евреи и неевреи из других посольств, приходили заезжие еврейские бизнесмены… «Но русские – вспоминает Голда – никогда. И ни разу, ни разу – русские евреи».

Жилось сотрудникам посольства трудно. Они могли только раз в день обедать в самой гостинице – встречать шаббат. А для завтраков и ужинов Голда, стремясь уложиться в тощий бюджет, продукты доставала сама.

В каждый номер купили по электроплитке. По одной на каждый номер. Пытались купить ножи и вилки в магазинах – оказалось дефицит, потому одолжили в гостинице.

Два раза в неделю сотрудники посольства шли рано утром на рынок, покупали продукты и укладывали между двойными рамами окон, чтоб они не портились…

Молчание – английский способ беседовать, – сказал кто-то из сотрудников, намекая на микрофоны. Но они спорили до хрипоты: кто они теперешние евреи СССР? Какие они? Что еврейского в них осталось?

Они уже слышали некоторые признания, что люди живут двойной жизнью – сидят на работе, а мысленно в своем еврейском Государстве. Что самое главное – это то, что происходит именно там. Конечно, для кого-то и Биробиджан стал «Красным Сионом». Но ведь это сказка, созданная декретом. Например, Калинин считал, что еврейской культуре лучше всего развиваться в Биробиджане и еврейским писателям нужно дотянуть литературу именно до тех мест…

Посольские сколько не спорили мысленно с Голдой, Шаретом или Бен-Гурионом – не могли согласиться.

«Положение сложилось трагическое, – пишет Голда в «Воспоминаниях, – члены миссии, имевшие в России близких родственников – братьев, сестер, даже родителей, – все время терзались, не понимая, можно ли им увидеться с теми, о встрече с которыми они так мечтали, ибо, если это откроется, что у них есть родственники – израильтяне, это может окончиться судом и ссылкой.

Трудная то была проблема: бывало, мы несколько дней подряд взвешиваем «за» и «против» – должен ли Икс встретиться со своей сестрой, надо ли принимать продукты и деньги старой больной матери Игрека – и, как правило, приходили к выводу, что это может причинить им вред и ради них же лучше не предпринимать ничего. Были, конечно, исключения. Но я и сегодня не решаюсь о них написать, потому что это, может быть, опасно для евреев, все еще находящихся в России… был 1948 год, время нашей, так сказать, «первой любви», и нам было очень трудно понять и принять систему, в которой встреча матери с сыном, которого она не видела тридцать лет, да который, к тому же, член дипломатического корпуса и «персона грата» в Советском Союзе приравнивается к государственному преступлению» (Голда Меир, «Моя жизнь», Чикмент, «Аурика», 199, стр.301).

В общем, все знала, все понимала и все же решилась на отчаянный поступок. Предупредила раввина Шлифера, что надеется посетить субботнюю службу. Осталось ли это в тайне от МГБ или нет – неизвестно. Но все действительно получилось как бы случайно. Тем более, что рав Шлифер первый нарушил правила игры. Произнес благословение и пожелал доброго здоровья не только членам правительства, но и Послу Израиля. Естественно, все при полном молчании стали искать глазами Посла.

Только отошла она от синагоги, как некий старый человек дал ей знать, что хочет сказать несколько слов: «Я пойду вперед, а вы за мной».

Могла быть и провокация, но Голда, человек неробкого десятка пошла за стариком. Он повернулся к ней лицом и совершенно неожиданно для Голды прочел благодарственную молитву: «Благословен Ты Господь Б-г наш, Царь Вселенной, за то, что сохранил нас… и дал дожить до этого дня»…

И исчез. Как невидимка, оставив Чрезвычайного и полномочного Посла с открытым ртом…

Ее детство, проведенное так давно в России, было для нее мертво. Ее интеллекту было не под силу вернуть его. Но она вдруг почувствовала, что ее внимание приковано к чему-то более важному. Она еще не знала, что это, но ощутила, как в глубине ее существа вздрогнуло, оживая прошлое, которого она не узнавала…

8

Пусть простит меня читатель за слишком длинную выдержку из ее воспоминаний. Здесь грех что-то придумывать, а напомнить надо, хотя почти любой из нас знает все произошедшее тогда наизусть. Многие фотографировали ту новогоднюю толпу. Фотографию размножили в сотнях экземпляров. Брали свое изображение в кружок, вообще как-то выделяли. Уже в Израиле репатрианты из России показывали Голде эту фотографию. Гордились ею. Автором знаменитого снимка был восемнадцатилетний Давид Хавкин. В своих позднейших воспоминаниях он писал:

«Фотографировать было не трудно. Сложнее распространить фотографию, ведь распространение – это самое страшное преступление по советским законам.

Возле синагоги всегда стояли свахи, торгаши и прочие. Я выбрал одного торгаша, заинтересовал низкой ценой, и он согласился. Подготовил первую пачку фотографий, принес ему, и они разошлись как семечки…

Самым знаменательным для меня был тот день, когда пришел отец, созвал семью и показал нам эту фотографию, которую он приобрел около синагоги. Никто не знал, что я сделал этот снимок, и это был один из самых радостных дней моей жизни» (Феликс Кандель, «Книга времен и событий», т.6, «Гешарим», Иерусалим-Москва, 2007, с.129)

В 1948 году в СССР в советской печати была опубликована и фотография вручения Голдой верительных грамот. Пожелтевшую от времени газету не раз встречал в Израиле. Сохранили. Значит, было особенно дорого…

Но вот страницы, в которых Голда описывает тот день: «…улица перед синагогой была неузнаваема. Она была забита народом. Тут были люди всех поколений: и офицеры Красной Армии, и солдаты, и подростки, и младенцы на руках у родителей. Обычно по праздникам в синагогу приходило примерно сто-двести человек – тут же нас ожидала пятидесятитысячная толпа. В первую минуту я не могла понять, что происходит и даже – кто они такие. Но потом я поняла. Они пришли – добрые, храбрые евреи, пришли, чтобы быть с нами, пришли продемонстрировать свое чувство принадлежности и отпраздновать создание государства Израиль. Через несколько секунд, они обступили меня, чуть не раздавили, чуть не подняли на руках, снова и снова называя меня по имени. Наконец, они расступились, чтоб я могла войти в синагогу, но и там продолжалась демонстрация. То и дело кто-нибудь на галерее для женщин подходил ко мне, касался моей руки, трогал или даже целовал мое платье. Без парадов, без речей, фактически – без слов евреи Москвы выразили свое глубокое стремление, свою потребность участвовать в чуде создания еврейского государства, и я была для них символом этого государства. Я не могла ни говорить, ни улыбнуться, ни даже помахать рукой. Я сидела неподвижно, как каменная под тысячами устремленных на меня взглядов…

Служба закончилась, и я поднялась, чтоб уйти, – но двигаться мне было трудно… Такой океан любви обрушился на меня, что мне стало трудно дышать; думаю, что я была на грани обморока. А толпа все волновалась вокруг меня. И люди протягивали руки и говорили «наша Голда» и «шалом, шалом» и плакали…

Две фигуры из всех я и теперь вижу ясно: маленького человека, все выскакивающего вперед со словами: «Голделе, лебен золст ду, Шана това» (Голделе, живи и здравствуй, с Новым годом!) и женщину, которая только повторяла: «Голделе! Голделе!», улыбаясь и посылая воздушные поцелуи.

Я не могла бы дойти пешком до гостиницы, так что, несмотря на запрет, евреям ездить по субботам и праздникам, кто-то втолкнул меня в такси. Но такси тоже не могло сдвинуться с места – его поглотила толпа ликующих, смеющихся, плачущих евреев.

Мне хотелось хоть что-нибудь сказать этим людям, чтоб они простили мне нежелание ехать в Москву, недооценку силы наших связей. Простили мне то, что я позволила себе сомневаться – есть ли что-нибудь общее между нами. Но я не могла найти слов. Только и сумела я пробормотать, не своим голосом, одну фразу на идиш: «А данк айх вос Ир зайт геблибен идеен!» (Спасибо вам, что вы остались евреями!»). И я услышала, как эту жалкую, не подходящую к случаю фразу передают и повторяют в толпе, словно чудесное пророчество. Наконец, еще через несколько минут, они дали такси уехать.

В гостинице все собрались в моей комнате.

Мы были потрясены до глубины души. Никто не сказал ни слова. Мы просто сидели и молчали. Откровение было для нас слишком огромным, чтоб мы могли это обсуждать, но нам надо было быть вместе.

Эйга, Лу и Сара рыдали навзрыд, несколько мужчин закрыли лицо руками. Но я даже плакать не могла. Я сидела с помертвевшим лицом, уставившись в одну точку. И вот так, взволнованно до немоты, мы провели несколько часов. Не могу сказать, что тогда я почувствовала уверенность, что через двадцать лет я увижу многих из этих евреев в Израиле. Но я поняла одно: Советскому Союзу не удалось сломить их дух; тут Россия со всем своим могуществом, потерпела поражение. Евреи остались евреями». (Голда Меир, «Моя жизнь», стр.303—305)

9

В 1948-м уже всем были известны методы и фашизма и черносотенного антисемитизма: они сулили книгам – костры, авторам – концлагеря.

Сталин сам был крайне озадачен яростью антисемитской нацистской пропаганды на оккупированной территории.

Было ли что-либо в Москве ранее, что-то вроде такой демонстрации? Вообще говоря, не могло быть. Вот же и сама Голда пишет: никто из евреев к ней не приходил на прием. При упоминании ее, имени в синагоге поначалу была полная тишина… Самой сильной эмоцией, конечно же, был страх.

24 августа 1941 года в Москве, в Центральном парке культуры и отдыха им А. М. Горького состоялся «митинг представителей еврейского народа».

И слово «народ», кстати, вопреки сталинской теории пригодилось. И выдающиеся имена – Соломон Михоэлс, Илья Эренбург, Самуил Маршак, или музыканты, те которые будут «засорять кадры консерватории» – Давид Ойстрах, Яков Флиер, Эмиль Гилельс – тоже пришлись ко двору.

В прежние годы из всего советского правительства с сионистами заигрывал один только Феликс Дзержинский, теперь вот хитрил Сталин…

Впрочем, все это скоро закончится. Всего было три митинга, третий прошел совершенно незаметно, даже не транслировался по радио. Сталин принялся решать «еврейский вопрос» глобально… Уже восходила звезда 38-летнего генерал-полковника Виктора Абакумова, палача по призванию… Видел кинофильм, в котором его хотели хоть как-то обелить. Повод для горького смеха…

Была еще акция, достойная удивления. Это случилось, за несколько месяцев до Победы 9 мая 1945 года, точнее 14 марта: молебен в память загубленных евреев в Холокосте…

В это же время в Иерусалиме собрался Всемирный совет раввинов. В Москву же съехались с разных городов Советского Союза. Московская синагога на улице Архипова не могла вместить всех желающих, а их было более двенадцати тысяч человек – все еврейские знаменитости от Полины Жемчужиной до Леонида Утесова. Были и не евреи – пел Иван Семенович Козловский. В тот день синагога выручила огромную сумму денег, которая была передана в фонд послевоенного восстановления страны…

Такие молебны собирались еще несколько раз. И тоже вскоре прекратились…

Голда была упряма.

В беседе с заместителем министра иностранных дел Зориным (он ведал Ближним Востоком) Голда завела речь о том, что еврейская проблема может быть решена лишь путем широкой иммиграции евреев на свою историческую родину.

Зорин болезненную тему пропустил мимо ушей. Но после паузы все же сказал:

– Это не решение проблемы. Ну, разве что, евреи станут покидать Америку. В СССР навсегда покончено с этими проблемами…

Голда молчала.

Через десять дней – в Йом Кипур евреи снова окружили синагогу. И снова среди них была Голда.

Естественно, поход Голды и сотрудников посольства в синагогу скрыть не удалось. Сталин заволновался: во-первых, смущала какая-то мистическая тайна. Какие-то тени, которые стали реальностью.

Во-вторых вождь не мог понять, как это евреи, которым он по существу дал Государство, оказались такими неблагодарными! Знал бы, что даже жена Клима Ворошилова – (в девичестве Голда Горбман) поразила своих родных, сказав: «Сейчас и у нас есть своя родина» (Симон Себаг Монтефиоре, стр.610). И он, к этому времени страдавший абсолютной подозрительностью и паранойей сделал вывод: «Все старое поколение заражено сионизмом. Сейчас они учат ему и молодежь».

И Сталин начал пропагандистскую атаку.

7 сентябре 1948 года в газете «Эйникайт» была напечатана статья Льва Гольдберга с критикой сионизма и израильских лидеров.