скачать книгу бесплатно
В нашей семье принято всё валить в кучу. Смешивать цвета, ингредиенты, старые обиды с новыми. Получалась каша. Несъедобная, даже если голоден.
Каждый раз, когда мы ставили елку, папа устраивал скандал, потому что по всему дому иголки, мы не выкинем её аж до марта, и вообще это языческий обычай. Каждый раз я тратила три часа на то, чтоб её украсить, чтоб все игрушки подходили по цветовой гамме и висели на одинаковом расстоянии, а потом добавляла немного беспорядка с помощью лампочек. Я уверена, что в этих маленьких лампочках, особенно зеленых, живут феи и создают новогоднее волшебство. Каждый раз, когда я шла заправлять салат (полбанки майонеза как лавина снега на маленький аккуратный городок с домиками из горошка, морковки и картошки), мама доставала из шкафа оставшиеся игрушки и развешивала их в произвольном порядке!
Мы никогда ничего не выбрасываем. Одна из трех комнат забита хламом, и у нас никогда нет времени его перебрать. Иногда мама продает книги знакомому старьевщику. Мама думает, что бывает слишком много книг.
«Вот эти часы с отколотым боком достались от бабушки, а этот снеговик с дыркой вместо носа кочует из поколения в поколение…»
Мама достает из шкафа уродливый малиновый дождик, оборванный по краям. Украшает елку.
Говорит: «Как в лучших домах Лондона и Парижа».
Я плачу, пытаюсь сорвать дождик, забываю посолить воду, в которой варится рис для крабового салата, мама тоже плачет, кричит на меня, папа идёт работать таксистом.
Мы его не останавливаем, он не очень часто проявляет желание работать. Может, это и к лучшему. Машина и так при смерти. Можно было бы отремонтировать, но мои родители живут в мире краткосрочных перспектив. Мы из тех людей, которые покупают три пары дешевой обуви в сезон вместо одной качественной и всегда сметают акционные товары, даже если они нам не нужны.
Мы едим селедку вместе с куриными котлетами, бутербродами с сыром и сладким чаем. И все перепачкано этой селедкой, все пахнет этой селедкой! После еды мама читает газету. Она ищет плохие новости, чтоб они подходили под запах селедки, и сокрушается: «Вот ведь какое время сейчас!»
В гостиной у нас висит дешевая репродукция подсолнухов Ван Гога, рядом – календарь с котятами. Искусственные розы соседствуют с иконами, вышитыми бисером. Повсюду раскиданы вязаные куклы-обереги. Год назад я убедила маму снять ковер со стены. Сказала, что у меня аллергия на пыль. Мама забеспокоилась, сняла. Выкидывать не стали. Жалко! Валяется вместе с остальным хламом. На диване ярко-красное покрывало (чтоб обивку не портить!) и несколько цветастых подушек. Мне кажется, мы их никогда не стирали. Стиральную машину купили несколько лет назад. До этого пользовались старой, советской. Из ностальгических соображений. Меня к ней не пускали – она билась током и вечно путала собственные режимы. Я все ещё не стираю сама. Вроде всего-то нужно закинуть вещи, засыпать порошок и нажать кнопку, но у меня до сих пор суеверный страх перед машинкой. За прошлую папа чуть меня не убил, когда я однажды пыталась постирать свои трусы. У меня пошли месячные. Это было так стыдно. Я понимала, что я не единственная на свете, с кем это происходит, но хотела сохранить в тайне. Деньги на прокладки взяла из своей заначки. Но папа увидел, что я пытаюсь включить стиралку, и пошло-поехало. Надо было руками постирать. Но я почему-то не додумалась. В общем, я до сих пор складываю вещи в пакет и даю маме. Она забывает. Приходится напоминать. А штаны у меня всего одни, черные, нормальные, которые я без неё выбрала, без дурацких рисунков, причитаний, что я слишком худая, надо взять побольше. Я могла бы сама стирать, но не стираю и потом злюсь и на нее, и на себя.
Дома у меня неуютно.
Поэтому 17-го ноября, спустя две недели после начала незапланированных каникул, несмотря на то, что я адски боюсь новых людей, я записалась волонтером на фестиваль аниме. В нашем городке с населением в 40 тысяч не так уж часто что-то происходит. Особенно зимой. Я пришла в Дом культуры на полтора часа раньше. Унылые организаторы в черных робах и дешевых розовых париках раскладывали по столам печенье. Оказалось, что я – единственный волонтер. У входа в актовый зал, где и должно было происходить действо, до сих пор висели разноцветные бумажные буквы: «С Новым годом», в углу стоял флаг Украины, рядом с портретом Шевченко. Из маленькой колонки на столе доносились нечленораздельные звуки. Слов я разобрать не могла, хорошо слышала только барабаны и бас-гитару.
Я познакомилась с Владиславом – фотографом в цветочном кимоно, с двумя катанами за спиной и смешной гулькой. У него было гладкое детское лицо, большие голубые глаза и короткие пальцы с обкусанными ногтями. Он закончил курсы при заводе и сейчас работал сварщиком. Собирался скопить денег и поехать учиться фотографии в Чехию. Рассказал, что с чешским нужно держать ухо востро! Потому что «позор» – это у них внимание, а «овоче» – это фрукты. Я сказала, что мир полон парадоксов. Не улыбнулась. Я заметила, что отсутствие улыбки – как точка в конце короткого предложения. Эффектно. Владислав предложил меня пофотографировать. Из-за ключиц, и шеи, и моей некрасивой родинки на уровне первого ребра.
– Возьми их с собой, поняла? – протянул свою визитку.
Я – единственная была без костюма. Черное платье, черные напульсники, облупленный лак, амулет с клыками, болтающийся на груди, рыжие волосы. Мама вчера покрасила смесью хны, свеклы и вина.
Универсальный персонаж.
Моя задача состояла в том, чтоб проводить опрос посетителей. Как они о нас узнали? Какое аниме смотрят? Пришло всего человек пятнадцать, не больше. Ведущий с кастрюлей на голове изображал цельнометаллического алхимика и говорил так медленно и вяло, будто в перерывах между словами отгонял от себя мух. Пока на сцене проводили конкурс костюмов, я помогала готовить пунш. Девушка, представившаяся Вельветой, в костюме медсестры, с густо накрашенными ресницами и пухлым веснушчатым лицом, заливала огромную кастрюлю яблочным соком и разбавляла шампанским. Я помешивала с серьезным видом, пробовала и добавляла щепотку корицы. Затем разливала по стаканам.
Не помню, кто победил. К тому моменту, как конкурс закончили, мое внимание было приковано к Моргану.
Высокий, худощавый, с синеватыми кругами под глазами, он сидел в последнем ряду со своей гитарой и что-то напевал под нос.
Меньше чем в полуметре от него отплясывала надоедливая колонка. Я не слышал, что он поет. Может быть, он сам не слышал. Тогда я подошла к столу, взяла колонку в руки, провела пальцами по её вибрирующему нутру, по этой решетке, за которой томились звуки, и выключила. Я стояла к нему спиной и тишина застала меня врасплох. Когда я наконец осмелилась обернуться, зал снова наполнился звуками.
– Ты хотела услышать меня?
– Ага, – как неловко, боже, я начала оправдываться, – тут просто так скучно, знаешь…
– Так уходи.
– Я не это имела в виду…
– И я с тобой.
Глава 3
Наши встречи происходили сами по себе.
Я выходила из дома выбросить мусор и оказывалась запертой в одном из кабинетов музыкальной школы № 1, окна которой выходили на облысевший парк. Морган упражнялся на фортепиано, а я смотрела на него, а иногда в окно, и часто видела, как Егор Васильевич, живущий неподалеку, мочится под дерево, и на белом снегу остаются желтоватые следы. Я все никак не могла понять: он не может дотерпеть до дома или хочет что-то этим сказать? Егор Васильевич – старьевщик, собирающий хлам по всему городу. Раз в месяц он устраивал гаражную распродажу около своего покосившегося домика с могилкой на заднем дворе (там зарыта любимая им овчарка Сеня). Однажды я умудрилась купить за копейки работающую печатную машинку. Я пользовалась ей всего один раз, но для антуража поставила на письменный стол.
Моргану оставался ещё год в музыкальной школе, и он надеялся не возненавидеть музыку до тех пор.
Когда я шла в библиотеку, Морган появлялся из-за угла, не знаю, мы постоянно случайно сталкивались, как будто оказались внутри заколдованной петли, и пили кофе. Раньше я никогда не пила кофе. Мне казалось, это прерогатива взрослых. Пить горький напиток, когда в жизни и так много горечи. Морган не разрешал добавлять сахар. Я кривилась, но было холодно, и мне нравилось, как морозный воздух собирался в облачко пара и это облачко пахло кофе. У наших встреч был странный алгоритм: я удивлялась, кривилась от вкуса кофе, но пила, все время отдавала книги в картонном пакете, а новые не просила.
– Ты не хочешь брать при мне книги? – как-то спросил Морган.
Я пожала плечами. Что бы я ни читала, мне казалось, что он это уже читал. Перерос. Мне не хотелось, чтоб он знал, что на моей тарелке селедка соседствует с куриными котлетами. Что я двенадцать раз прочитала «Гордость и предубеждение» и не меньше восьми «Джейн Эйр». А если я и знаю что-то о Гражданской войне в Америке, то только потому, что Кларк Гейбл так хорошо сыграл Ретта Батлера в картине 1939 года. И год я запомнила тоже на всякий случай, чтоб сойти за интеллектуалку. Я все время пыталась вычитать, вычислить по корешкам, что за книги сдает он. Чтоб прочесть их потом. Но я бы умерла, если бы Морган об этом узнал.
В какой-то момент он починил читалку и перестал ходить в библиотеку.
Зима выдалась холодной, мы все время пили чай, по негласному договору, забыв о недавней любви к кофе. Морган носил фарфорового слоника в своем потертом от историй рюкзаке. И каждый раз, когда я шла за кипятком, приносила два стеклянных стакана и ставила их на стол, он вытряхивал из задницы слоника крупнолистовой чай, дотрагивался до одной из трещин на коже и рассказывал что-нибудь.
– Мой рюкзак – змея. Только кожа всё никак до конца не слезет.
– Уроборос, – я не улыбнулась.
– Ты… – Морган рассмеялся, – слишком серьёзно воспринимаешь мои слова.
Я так растерялась, что с трудом могу вспомнить, о чем он рассказывал. О соседях, которые завели осла в своей квартире и ждут, пока распогодится? Собираются с помощью металлоискателя найти сокровища на берегу Южного Буга, а потом навьючить своего мула и убраться восвояси из этого мертвого города. О преподавателе физиологии в их медицинском колледже, который вышел из окна, чтоб обратить на себя внимание?
– Но там балкон, понимаешь?
Это я запомнила. Прыгать нужно только без страховки. Чтоб привлечь внимание.
Учился Морган на фельдшера, в медучилище.
Мне кажется, ему нужно стать актером или писателем. Я чувствую в нем талант. А он все заладил: хочу быть врачом. Врачи – это тетки с варикозными венами и мужики, которые смотрят сальным взглядом во время того, как пальпируют живот. У них застиранные халаты, торбочки вместо сумок и вечно помятые деньги в многочисленных карманах. От них пахнет потом, спиртом, больницами. Они не любят людей, вечно советуют самые дорогие лекарства и назначают УЗИ щитовидки и всякие рентгены! А кому оно надо, лишний раз облучаться…
Один врач трогал мою грудь. Мне было лет двенадцать, и моя мама решила, что у меня свинка. У меня опухло лицо и болело под мышками. Я не сказала этого маме, но я побрила их папиной бритвой. Там было всего несколько волосков, но они меня раздражали. В общем, не могло у меня быть свинки. У девочек не бывает, я читала. Я же не дура, этот врач наверняка знал, что у меня не может быть свинки, но все равно настоял на том, чтоб пощупать мои лимфатические узлы. В его кабинете было холодно, а на стенах висели плакаты с рекламой презервативов. Мама ждала меня снаружи. Он попросил лечь на кушетку и поднять кофту, а когда нагнулся, я увидела сколько волос у него в носу. Он не помыл руки, не объяснил, что собирается делать, и начал щупать мой живот и стучать по нему пальцами. Потом попросил встать и сунул свои руки мне под мышки. Я вспотела, пока мы шли в поликлинику, и он поморщился. Или мне показалось? Сказал следить за гигиеной и прийти ещё, если поднимется температура.
Когда я рассказала Моргану, что думаю о врачах, он сказал, что несмотря на то что мне так нравится выходить из дома, дом из меня никуда не выходит.
А потом сунул мне под нос свой телефон с открытой вкладкой «паротит»[4 - Паротит (свинка) – острое инфекционное заболевание, проявляется воспалением околоушных желез, чаще всего болеют дети.].
Ладно, бывает и у девочек.
Морган поздний ребенок, как и я. Его воспитывает мать по имени Марта, которую Морган брезгливо называет «сущая женщина», и Сережка – профессиональный йог (он сам так о себе говорит) и инженер. Лучший друг покойного отца Моргана – Андрея.
Андрей умер из-за огромного эхинококка в печени, размером с футбольный мяч и своего упрямства! Он годами готовился к собственной смерти, потому что жизнь наскучила ему ещё в тот день, как его брат-близнец отдал душу Богу, в июне 1987-го.
В завещании он написал жене: «Развей мой прах над Южным Бугом и ни в коем случае не выходи за Сережку!»
Романтическая возня с Сережкой длилась не один год, и все вокруг об этом знали.
Марта и Андрей не справились со своей трагедией. Их отношения начали трещать по швам вместе с трехэтажным домом, который они возводили с нуля больше пятнадцяти лет. Все варенье скисло, абрикосовые деревья перестали плодоносить, деревянные окна были съедены термитами, а пол прогнил. Дом строился для большой семьи. В одном крыле – Марта и Андрей, в другом – Семен, брат-близнец, его будущая семья.
Пока Андрей отрывал стрекозам крылышки, собирая первые познания в аэродинамике (он мечтал стать пилотом), Семен перевязывал лапы дворовой собаке и диагностировал аритмию у толстых голубей. В пятнадцать пути разошлись – Андрей пошел в военное училище, Семен – в медицинское. У братьев был свой язык. Они называли его «вороний», перед каждой гласной буквой нужно было вставлять «кар». Например, бркарт или Карндркарей. За годы тренировок они наловчились говорить так быстро, что их никто не понимал, некоторые даже принимали их вороний язык за сербский.
В апреле 1986-го Семена отправили врачом-добровольцем в город Иванков – первоначальный приемный пункт эвакуации населения Припяти. Алое свечение, исходящее от реактора четвертого энергоблока, невозможно было не заметить, но многие люди сопротивлялись, не хотели выезжать. Пациентам давали смесь йода с водой. По пустынным улицам ходили патрули с дозиметрами. Появились первые симптомы лучевой болезни.
Тех, кто не захотел эвакуироваться, силой вывезли из города.
Люди пили молоко и молились.
Семен вернулся домой спустя месяц. Лысый, почти слепой, с голубоватым пятном на правом глазу, алыми изъязвлениями на коже и бесполезным противогазом на память.
Он отказался от всякого лечения, кроме обезболивающих. Просто лежал и ждал своей смерти, иногда отпуская шуточки про радиоактивный загар.
Семен смотрел в лицо брата вместо зеркала и ему становилось легче. Андрей говорил, что и смех, и слезы были красного цвета.
Баба Аня, живущая по соседству, перестала продавать брынзу.
Это стало предзнаменованием. Люди сошли с ума. Стали рисовать черным углем кресты на их доме. Никто и не вспомнил о том, как каждый год полгородка собиралось, чтоб поздравить доктора с днем медика. Кто приносил колбасу, кто – бутыль, некоторые – цветы.
– Это очень заразно! – шепоток, разнесшийся по городу, залетел в закрытые окна маленькой комнатушки, в которой медленно и мучительно умирал Семен, и провел его в последний путь.
Вот почему Морган хочет стать врачом.
Уехать отсюда.
Я тоже хочу отсюда уехать! Мне некуда ехать, но я хочу этого больше всего на свете.
Когда мы случайно встретились по дороге в магазине окон, он попросил моей руки. Я шла узнать, сколько стоит сделать решетки на окна. Самые обычные. Желательно дешевые. Мы живем на первом этаже, и недавно в окно попытались залезть. Но мама моя тоже не промах!
Она как раз сделала маску из яичных желтков на голову и налепила на лицо серую глину, чтобы очистить поры. Мама годами не появлялась у врача, ела все, что под руку попадалось, и сама вырвала себе два зуба с помощью нитки и двери, но за волосами и кожей следила примерно! Когда невезучий грабитель уже почти залез в окно, она подметала с пола осколки вазы, которую скинул со своего места сквозняк около десяти минут назад. Из-за того, что она отвлеклась на шум, выкипело молоко и маме пришлось вытирать пол. Я делала вид, что сплю, потому что не хотела ей помогать.
В тот момент, когда грабитель снес сетку от комаров и подтянулся на руках, мама заметила его и, не дав возможности опомниться, набросилась с криками: «Пошел нахрен отсюда! Пошел!» Шум не разбудил папу, заснувшего в туалете, а я вскочила с кровати и понеслась в комнату, вооружившись огромным флаконом дешевых духов, подаренных Аллочкой. Я собиралась лишить его зрения. Но мама уже отметелила грабителя веником и скидывала из окна осколки вазы. Мне не удалось его сфотографировать, было слишком темно. Он поспешно отполз назад и скрылся из виду.
На следующий день мама послала меня выяснить, сколько стоят решетки на окнах, и Морган попросил моей руки.
Мы пошли на детскую площадку. Никого не было. Уселись за крутящийся стол с детскими стульчиками. Оранжевая краска местами облупилась и под ней проступала зеленая.
– Сними куртку.
Я послушалась.
– Положи руку на стол и сожми кулак.
Морган закатал рукав, перехватил плечо жгутом. Протер кожу на запястье ваткой, смоченной в спирте. Все необходимое молча и быстро извлек из рюкзака. Поднес иглу к моей вене. Я не шелохнулась. Смотрела в сторону, но кожей почувствовала его улыбку. Распустил жгут, я почувствовала, как что-то холодное заструилось по вене. Придавил ваткой.
– Посмотри на меня.
– Опять круги под глазами. Плохо спал?
На меня обрушилась его ладонь. От неожиданности я выронила ватку из рук. Правая щека горела. Я с трудом подавила желание расплакаться и посмотрела Моргану в глаза.
– Идиотка! Ты даже не спросила, что это было!
– Героин, – попыталась пошутить я.
– Физраствор, – передразнил Морган, – но могло быть всё что угодно. У тебя что, вообще нет мозгов?
– Просто я тебе доверяю, останови качель, меня тошнит.
Морган изо всей силы крутанул стол.
Мир завертелся.
Я закрыла глаза, чтоб справиться с тошнотой. Мы молчали, пока не остановились по инерции.
Мама так и не поставила решетки на окна.
Глава 4
По субботам мы сидели в Газебе[5 - Калька с английского «Gazebo» – беседка.]. Сережка, друг Марты – матери Моргана и его друзья собирались в деревянной беседке, после того как сторож проверял, выключен ли свет в туалете, и закрывал калитку детского садика «Гармония».
Я ждала вечера с самого утра.
Время тянулось как патока. Я сидела в душной комнате, односложно отвечала на вопросы родителей, подметала плиточный пол в ванной от своих и маминых волос, красила глаза черным карандашом и смывала, бесконечно кликала по ссылкам Википедии, перепрыгивала из тринадцатого века в двадцатый.
К обеду оказывалось, что я читаю про Диксиленд или особенности вождения в Техасе. Иногда я записывала интересные слова – вроде «мортидо» или «амбивалентность», чтоб ввернуть их в разговоре с Морганом. Иногда мне казалось со скуки, что у меня снова вши, и я просила маму посмотреть. Внимательно! Каждую прядь. Может, мне хотелось её прикосновений, а может, не давали покоя воспоминания о поездке в летний лагерь. Юный судоход, прости господи. Две недели. Каждый вечер мы собирались у костра, обнимались всем «отрядом» и желали друг другу спокойной ночи. Спали мы плохо, но было весело. В барбарисовых конфетах копошились черви, а по подушке ползали черные вши. Мы жили впятером в белой комнате с большими деревянными окнами и одна из нас слыла профессиональной гадалкой. Она сказала, что у меня глаза тигра и сердце носорога. Что бы это ни значило, мне она казалась умной и красивой. У нее были широкие густые брови, я долго хотела такие же, и глаза разного цвета. Когда кто-то украл у меня белый лак для ногтей, она нашла вора (это был мальчик из комнаты напротив) и написала «вор» белым лаком у него на руке.
Иногда я вспоминаю её быструю пружинистую походку, эти суровые брови и то, как хлестко она давала пощечины арбузам. Мы тренировались на будущее.
– В жизни каждой женщины наступает момент, когда надо дать по роже, – говорила она.
А я изо всех сил пыталась создать ситуацию, в которой могла бы отточить свой навык, но ко мне никто не приставал. А бить людей просто так я не могла, была слишком мелкой.
С тех пор подкрашиваю свои жиденькие брови коричневым карандашом и сразу чувствую себя уверенней.
Наконец приходит вечер. Первыми реагируют фонари. Мошки слетаются на смутное сияние и вместе с пылинками заставляют свет двигаться, разрастаться. Пустая аллея наполняется призраками, я втискиваюсь в кеды, выбегаю на лестничную клетку. В подъезде пахнет сыростью и краской. Я стараюсь спускаться медленно, чтоб не запыхаться, чтоб не показать своего волнения.
Морган не здоровается со мной, мы молча идём в Газебу. Обычно нас шестеро – Сережка, отчим Моргана, его рыжебородый приятель Адам, таинственная Лилит (настоящих имен никто не знает, а Серёжка не колется, даже странно, что у взрослых такие причуды), я, Морган и Владислав, фотограф с аниме-вечеринки. Мне с ним некомфортно, он все время акцентирует внимание на том, что я ребенок. С красивыми ключицами. Или что там ему приглянулось. Однажды он заметил, что карандаши у меня вечно обгрызены. Тогда он принес мне блокнот с шероховатой бумагой и попросил нарисовать ему что-нибудь. А я не рисую! Что я делаю с карандашами – так это верчу их в руках. Так я поняла, что ему хотелось бы, чтоб у меня был какой-то талант.
Но у меня не было.
С Морганом Владислав держался холодно. Иногда они спорили до потери пульса и соревновались, у кого более меткие плевки ядом, а иногда могли не смотреть друг на друга целый вечер.
Я не уверена, но вроде как Моргану не нравилось, что мы с Владиславом так хорошо ладим.
Сережка, Андрей и Адам дружили с восьмого класса. Адама тогда звали по-другому, а Андрей ещё не умер от огромного эхинококка в печени и невообразимого упрямства. Семен, его брат-близнец, с ними не водился. Он предпочитал общество Джека Лондона в тени абрикосового дерева, старого рояля в музыкальной школе № 1 и Клары, книжного червя из их класса. Клара уехала после окончания школы и с тех пор её никто не видел.
Они все никогда не выезжали из городка больше чем на две недели. По-своему презирали собственную провинциальность, по-своему восхищались её скрытыми ресурсами. С местного автовокзала стали ходить автобусы в Европу, в гимназии оборудовали компьютерный класс, а атомная электростанция регулярно обновляла состояние дорог и предоставляла полный пакет соцуслуг. И Сережка, и Адам работали инженерами, а по выходным собирали молодое поколение в Газебе. Приносили вино, пели Цоя и задавали провокационные вопросы пытливым умам.
