скачать книгу бесплатно
– А если бы сосед, как поэт-гость в вашем доме недавним вечером, вообще не верил ни в какого бога, ни под каким именем – ни моим, ни вашим?
При этих словах Ди рассмеялся, и Эззедин вздрогнул – вдруг кто-то услышит?
– Не надо слишком серьезно относиться к гримасам проказника. А вы знаете, что во Франции есть английские католики, которые изучают насилие и намереваются проникнуть в Англию, чтобы творить зло? Они прекрасно знают, что их поймают, будут пытать и убьют, и они жаждут этого! Они называют себя мучениками! От этого болит душа. И мне стыдно за нас перед магометанином, как за католиков, так и за протестантов.
Все это Эззедин попытался запомнить слово в слово. Он записал разговор после того, как они с Ди обнялись на прощание (и запланировали надрезать друг другу руки и вместе нанести пасту), хотя сперва зарисовал и описал листья и корни, про которые ему рассказал друг.
Он записал слова Ди, чтобы точно ничего не забыть. Таков был его долг.
Он записал слова Ди, чтобы когда-нибудь показать сыну, как возрастает мудрость. Это он собирался сделать не только из чувства долга, но и с радостью.
Он записал слова Ди, потому что мысли доктора доставляли Эззедину удовольствие. Вернувшись домой в Константинополь, он с наслаждением вспоминал бы на досуге речи друга. Возможно, они продолжат доброжелательную научную переписку. Возможно, он мог бы послать лекарства обратно в Англию.
Но сначала долг требовал обо всем доложить бин Ибрагиму: он, конечно, так и поступит. А может, сообщит лишь о том, что разговор касался натурфилософии, медицины, ботаники. Он не хотел даже намеком продемонстрировать, как доктор Ди высказался по поводу слабости христиан, тем самым становясь потенциальным тайным слугой бин Ибрагима.
Выйдя из леса в открытый парк, где все еще охотились Эссекс и бин Ибрагим, Ди и Эззедин прошли мимо трех придворных дам. Когда женщины повернули головы и мило улыбнулись одними губами, Эззедин последовал примеру Ди: поклонился, одновременно поворачиваясь, и попятился.
– Вон та дама – камеристка. Она одевает королеву, помогает ей принимать ванну, очищает во всех смыслах. У вашего султана и султанши есть такие слуги?
Эззедин чувствовал, что было бы жестоко говорить правду: на любого английского пажа, служанку или красавицу, вроде этой женщины, на каждого воина, музыканта или повара у султана в Блистательной Порте имелась дюжина. Некоторые получали жалованье, некоторые были рабами, некоторые служили по любви. Султан жил среди толпы тех, кто жаждал прикоснуться к волосам владыки, подкрасить лицо, почистить зубы, вытереть нечистоты. Английский двор не мог превзойти султанский в богатстве – не считая зеленой травы, которую Эззедину нравилось ласкать, опускаясь на колени.
– Потому что,– продолжил Ди,– я случайно узнал, что она спрашивала о вас. Вы привлекли внимание великой красавицы, мой друг, своими экзотическими обычаями и магометанской мудростью. И, подозреваю, рыжей бородой.
Эззедин не сразу понял намек.
– Я польщен,– просто сказал он, хотя и не был в этом смысле полным профаном.
В Константинополе какая-нибудь придворная дама вполне могла возжелать мужчину, который не приходился ей мужем. Результатом могли стать отрубленные головы или просто яд, подсыпанный в кубки, и поэтому противозаконные желания сдерживались без особых трудностей. Конечно, чем большей милостью султана пользовался человек, тем больше свободы ему предоставлялось, и, как один из султанских врачей, Эззедин – как ему казалось – мог делать в Блистательной Порте практически все, что душе угодно. Он знал некоторых людей, действовавших сообразно желаниям и свободе, которую давало положение. И все же сам не испытывал никаких желаний, кроме тех, чьим объектом была жена. Ему никогда не приходило в голову, что это необычно. Он также не замечал, какие аппетиты она пробуждала в других мужчинах.
Два врача обошли опушку и оказались на уединенной зеленой лужайке, похожей на бухту, с трех сторон окруженную деревьями, чьи ветви отбрасывали на траву узор теней. Три акробата – тощий мужчина удивительно высокого роста, мальчик и еще один человек, пол которого Эззедин не смог определить,– ожидали проходящих зрителей и теперь, при виде двух беседующих докторов, поспешили начать представление.
– Алле-оп!
Таинственный третий взобрался мужчине на плечи и принялся жонглировать тремя мячиками. Мальчик бегал кругами, притворился, что падает, затем подпрыгнул и вскарабкался наверх, не останавливаясь, пока не оказался на плечах второго циркача. Устроившись на этом насесте, высоко над докторами, он вытащил из кармана четыре мячика и тоже принялся ими жонглировать. Над существующим кольцом из мячиков возникло еще одно, побольше.
– Я могу забросить эти мячи в небеса! – кричал мальчик, швыряя их все выше и выше, рисуя пересекающиеся дуги и орбиты, гармонические круги. Два доктора откинулись назад, как тростинки во власти ветра, чтобы посмотреть, как летающие мячики образуют собственную маленькую вселенную над башней из людей.
Позади раздался голос:
– Это я и хотел продемонстрировать в вашем доме недавним вечером.
В густой траве шаги чужака были неслышны, и его голос прозвучал почти над ухом Эззедина. Это оказался тот самый молодой человек из дома Ди – друг одного из лордов, поэт, который чуть ли не хихикал от порочного удовольствия, играя опасными идеями и изрекая крамольные слова.
– Вот оно, мои дорогие доктора: жонглер, совсем как священник, заявляет, будто может заглянуть Господу прямиком в ноздри – и мы, находясь всего-то несколькими ярдами ниже, просим его сообщить нам, какова длина растущих там небесных волос.
Эззедин никак не мог вспомнить имя этого человека. Ди только покачал головой, спокойно и неодобрительно, но явно готовый простить юношу, как прощают младенца, который перемазался в собственных испражнениях.
– Кит – трудный мальчик,– сообщил Ди Эззедину с улыбкой, виноватым тоном.– Именно такие речи, как я уже говорил, нам нужны меньше всего.
И все-таки сегодня в этом молодом человеке было что-то такое, что сразу же понравилось Эззедину, прежде чем внутри него зазвучал голос осуждения. Поэт богохульствовал, как будто ожидал, что его будут хвалить, а не карать – хвалить за мудрость и отчаянную
дерзость. В обычных обстоятельствах (богохульство против Мухаммеда!) Эззедин был бы рад видеть его наказанным, но в нынешних условиях виделось нечто (богохульство против христиан, среди христиан!), позволяющее Эззедину взвесить ценность парнишки на каких-то других весах, не связанных с доктриной. А потом Кит вызвал у него симпатию. Ему понравилось желание юноши быть любимым, рассмешить доктора Ди – и тот на самом деле рассмеялся, качая головой в неубедительном порицании, а Кит все продолжал шутить и провоцировать, якобы опираясь на исторические свидетельства. За ужином он сказал (Эззедин забыл сообщить об этом бин Ибрагиму): «Знаете ли вы, что в Новом Свете есть народы, которые живут на земле уже более шести тысяч лет? Это больше, чем вся история человечества, изложенная в нашей невнятной книжке».
Мальчик-жонглер на вершине башни крикнул вниз:
– Господа! А вы сумеете поймать то, что прилетит из горних высей?
С этими словами маленький циркач выпустил из верхней части круга один из мячиков, и три других слились в размытое пятно, похожее на нимб. Выпущенный мячик упал с неба, пролетев стрелой мимо трех тел и шести других мячиков. Эззедин попытался его поймать, но ему не хватало навыков в подобных упражнениях. Мячик упал между стоящими внизу, и его схватил поэт.
Кит упрекнул доктора:
– Ну что же вы его не поймали, сэр Турок? Даже паписты, которых мне доводилось встречать, время от времени не прочь изловить и пощекотать то один, то другой волосатый шарик.
Эззедин попытался поиграть словами, вторя остроумию Кита:
– Неужели для Бога земля – попросту детский мяч?
– Нет,– промолвил поэт,– он считает ее всего лишь шариком навоза.
Эззедин затаил дыхание, но в пределах слышимости не было никого из членов посольства, чтобы засвидетельствовать подобные речи.
– Должен заметить, я тоже о ней невысокого мнения,– прибавил Кит.
– А вас разве не накажут за подобные… заявления? – спросил доктор.
– Конечно, он рискует,– хмыкнул Ди.– Просто считает, что обрел бессмертие благодаря друзьям.
– О, люди без чувства юмора не настолько глупы, чтобы видеть во мне угрозу. Но если бы я им надоел, то сбежал бы с вами в Константинополь и поселился в серале.
– Сомневаюсь, что султан приветствовал бы такое вторжение. Или что ему понравилось бы ваше остроумие.
– Славный турок, я убежден, что ваш народ способен на большее. Я дам вам золотую монету из ваших же родных краев, если пригласите меня в Блистательную Порту, чтобы я сообщил султану следующее: как бог евреев, бог Рима и бог англичан, так и бог мусульман рождены из одной и той же грязи, имя которой – людское тщеславие. Я докажу каждому мужчине при дворе султана, да и гарему заодно, что говорю правду. Когда я уйду, никто из тамошних обитателей не потратит больше ни дня на что-нибудь иное, кроме табака, вина и сладострастия.
– Сперва отдайте монету – после такой лекции вы вряд ли сможете это сделать.
10
За неделю до отъезда в Константинополь доктор Эззедин, как обычно, после молитвы пришел в личные апартаменты посла, кивнул стражникам снаружи, дважды постучал, объявил о себе и сразу открыл дверь, не дожидаясь приглашения – настолько комфортно он себя чувствовал, действуя согласно общепринятым правилам.
Но если в предыдущие ночи посол был одет ко сну и ждал лишь снадобий, дарующих быстрый сон, да хотел поговорить с доктором о проблемах со здоровьем, то на этот раз он сидел за письменным столом, и единственная свеча, мерцая, озаряла часть его круглой безбородой физиономии и редкие каштановые волосы.
– Садитесь,– со вздохом велел он.
Доктор сел напротив посла, который не спешил говорить: он потер глаза, посмотрел в потолок, снова потер глаза.
– Вас что-то беспокоит? – спросил Эззедин.
Посол помолчал еще несколько тягостных мгновений, затем снова вздохнул, и слова хлынули из него неудержимым потоком.
– Вы совершили поразительную глупость. Теперь у меня нет другого выбора, кроме как ввязаться в эту чушь. Это раздражает. Я считал вас более осторожным и более внимательным к моим потребностям.
– Не понимаю, каким образом я мог не выполнить свой долг перед вами.
– Мальчишка заявил вам, что Господь считает мир дерьмом.
– Откуда вы об этом узнали?
– И вы приняли его предложение заплатить вам за организацию визита ко двору, где он затем поведал бы свою ересь султану и удовлетворил потребности в султанском серале, перед этим заставив всех придворных предаться пьянству и похоти.
– О, нет-нет, все это было в шутку. В английском стиле.
– Шутка? Вы над ней смеялись? А он?
– У них шутят по-другому. Они говорят противоположное тому, во что верят.
– Он именно так поступил?
– По крайней мере, я – да.
– Так вы все это действительно сказали? Донесение правдивое? И вы ничего не сообщили Джаферу.
– Я забыл об этом, когда отчитывался,– слабым голосом ответил Эззедин, хотя отлично помнил момент, когда решил не рассказывать Джаферу ни о чем, кроме обсуждения трав и сексуальной репутации графа Эссекса.
Посол долго смотрел на подбородок Эззедина, потом наконец глубоко вздохнул и сказал, почти улыбаясь:
– Вы знаете, что обладаете в Константинии определенными вещами, которых он желает.
– Вещами? Кто желает?
– Как же вы могли допустить такую ошибку… – Это был не вопрос. Это было сказано почти с жалостью, включая жалость к самому себе: – Он устроит скандал при дворе, когда мы вернемся домой. Ума не приложу, как вам уйти безнаказанным. Будут выдвинуты обвинения, и на них придется ответить; какой-нибудь визирь, который защищает и продвигает Джафера, будет назначен судьей; кого-то из вас накажут. И должен сказать вам, доктор, как человек, который вас уважает, который вам благодарен: Джафер в этом деле вас превосходит. Я сомневаюсь, что вам удастся одержать верх в формулировании своей позиции или привлечь внимание людей, которые смогут повлиять на султана.
Эззедин был ошеломлен потоком известий.
– Но я служил султану верой и правдой.
Посол посмотрел в потолок и сказал:
– Да, возможно.
Подтекст был ясен.
– Кто и чего желает? Я вас не понимаю.
– Вы действительно не понимаете?
Джафер пришел к нему домой, принял кофе и инжир от Саруки. Он восхищался ее изяществом, домом, садом. Он сказал, что сам убедил султана отправить доктора Махмуда Эззедина в Англию.
Карьера Эззедина как целителя совершенно не подготовила его к переломным моментам путешествий, к мимолетным определяющим возможностям, когда результат зависел от решения. В Константинополе, будучи врачом семьи турецкого султана, он вел комфортную жизнь и мог распознать симптом, по симптому – причину, по причине – лекарство, будь то трава, диета или что-нибудь астрологическое. Даже если случался тяжелый и внезапный как землетрясение медицинский кризис – лихорадка, пустула, перелом, рана,– всегда можно было сперва начать какую-нибудь процедуру, нанести мазь. Но в ситуации иного рода, когда решения, от которых зависела жизнь, были политическими или личными, а не медицинскими, он мог защититься, лишь действуя наугад. Способность увидеть угрозу ослабела, притупилась или просто покинула его. Он даже не осознавал, что заразился, пока болезнь не стала почти смертельной.
Махмуд Эззедин попытался говорить отважно.
– Даже если он убьет меня, она свободная женщина. Она может отказать ему. Она не рабыня, которую можно отдать победителю.
– Конечно. Но давайте не будем тратить время впустую и еще сильнее портить вечер. У меня ноги болят.
Но реальность власти – область исследований, которую Эззедин игнорировал, даже когда извлекал из нее выгоду,– нельзя было отрицать бесконечно. Он понял, что подчинится ее непреложным законам, независимо от того, изучал ли он их или притворялся, что их не существует.
Много лет спустя доктор вспомнит эту сцену, и, наконец, станет бороться, требовать, просчитывать и разрабатывать стратегию. Но в тот момент Эззедин по-детски испугался за свою жизнь, как будто она все еще имела ценность, и подумал, что лучше ничего не говорить; в конце концов, вернувшись мыслями в прошлое на несколько месяцев и постепенно осознав смысл услышанных слов и замеченных взглядов – все благодаря упоминанию о «вещах, которых он желает»,– доктор спросил:
– Если вердикт султана окажется не в мою пользу, какую защиту вы можете предоставить моей жене и ребенку от Джафера? Они не должны принадлежать ему. Чтобы обеспечить их безопасность, я, возможно, могу предложить вам сейчас что-нибудь ценное. Все, что пожелаете.
Посол оценил стремление Эззедина побыстрее разобраться с последствиями.
– Я подумаю об этом. Но, доктор, займитесь сейчас же моими ногами – они болят.
11
До зависящего от ветра возвращения в Константинополь оставалось меньше недели, и посольство получило приглашение к королеве на торжество в честь третьей годовщины неудавшегося испанского завоевания. В помещении было жарко и душно, от каминов и факелов на потолке плясали узоры из теней и света – то языки, то демоны. Эззедин попытался встать у окна, поближе к толике прохладного воздуха и серого дневного света, но толпа, застенчивость и собственные заботы выпихнули его в заднюю часть Зала аудиенций. В это же самое время церемониймейстер скользил по комнате, подавая сигналы: прекратить песню, поскольку вот-вот начнется речь, а после нее из другого угла должна была зазвучать новая песня.
Эззедин, проведший уже несколько месяцев в Лондоне, почти привык к этому холодному, темному королевскому двору детских размеров, пародии на богатство и пышность, ожидающие его дома. А вот музыку в некотором смысле полюбил. Он слушал, рассеянно размышляя, и в конце концов решил, что попросит ноты – заберет их с собой в Константинополь, если они написаны по той же системе, которой пользуются турецкие музыканты. Если в Константинополе доктора посадят за содеянное, за вежливую (и дипломатичную, как он будет настаивать) терпимость к вероотступничеству иноземцев, если его выставят богохульником лишь потому, что Джафер бин Ибрагим возжелал жену Махмуда Эззедина, он, по крайней мере, вернется домой с чем-то ценным. Но нет, нет! Его не посадят в тюрьму, потому что бин Ибрагиму не поверят. Эззедин – слишком ценный слуга султанской семьи, бесспорно преданный и благочестивый человек. А может, его не посадят, потому что Джафер бин Ибрагим не удовлетворится временной мерой и настоит на казни, чтобы забрать собственность Махмуда Эззедина насовсем. Но посол защитит доктора. Он все объяснит султану. Ведь все упирается в лояльность, а в этом смысле Эззедин безупречен.
Посол улыбался, наблюдая за происходящим. Королева попросила пересказать историю ее обращения к своим войскам. Граф Эссекс поклонился и начал пафосную речь:
– Не мягкая женщина, но строгий монарх обратился к суровым мужчинам в Тилбери?
, воинственным гласом призывая из горних…
И тут какой-то из менее знатных дворян протиснулся в первые ряды лордов и леди, которые переминались с ноги на ногу, скрывая усталость. Казалось, он нарочно привлекал к себе внимание, расталкивая всех, кто попался на пути, включая фаворита королевы посреди тирады.
– Негодяй, ты обезумел? – крикнул кто-то.
Рассмеялся паж. Какая-то графиня ударила спотыкающегося дворянина по пальцам, когда он потянулся к ней, а потом несчастный рухнул на пол, содрогаясь всем телом. На его губах выступила пена, и он заговорил на неизвестных языках. Какой-то великан позади толпы шагнул было навстречу суматохе, но его остановило легчайшее прикосновение женской руки.
Эссекс решил проигнорировать помеху и продолжил выступать – его чутье на политические жесты в нужный момент всегда оставляло желать лучшего. Вскоре его заглушили крики.
– Он одержим демоном! – громким шепотом заявила одна из фрейлин королевы, а другая мгновением позже выкрикнула те же самые слова, но как плохая актриса, неубедительно и без малейшего следа тревоги.
Эззедин наблюдал: лежащий на полу лорд был во власти конвульсий, его глаза закатились, подбородок увлажнился; королева следила за происходящим не шевелясь, хотя слегка наклонилась вперед на своем троне, чтобы лучше видеть. Эззедин мог бы спросить разрешения у своего посла, но ему такое не пришло в голову. Случись все иначе, возможно, он воссоединился бы со своей нежной женой и толстым сыном в доме на холме, вблизи от самого синего моря в целом свете. А еще его могли бы убить на французском корабле, возвращающемся в Константинополь (при прямом участии Джафера), или казнить за вероотступничество по возвращении (при косвенном участии Джафера), или… Эти вероятности не имеют значения: он не прожил иные жизни и не умер иной смертью. А все потому, что не обратился к послу за дозволением позаботиться о пораженном болезнью англичанине.
Когда доктор Эззедин – конечно, одетый как магометанин – склонился над бьющимся в конвульсиях английским лордом, в зале вряд ли нашелся бы человек, который не сжался внутренне от коллективной национальной памяти при виде такого зрелища: сарацин, присевший на корточки возле своей жертвы-крестоносца. Магометанский врач извлек из-под мантии изогнутое орудие из полированного дерева длиной в ладонь, и тем самым довершил свое превращение в одного из Сулеймановых убийц – в тюрбане, со смертоносным кинжалом с резной рукоятью. И все же ни один англичанин не выступил вперед, чтобы спасти павшего товарища, если он и был таковым, а сама королева только склонила голову набок, зачарованная театральным действом, развернувшимся подле ее трона.
Эззедин опустился на колени рядом с трясущимся мужчиной и быстро сунул ему в зубы отполированный до блеска деревянный полумесяц. Стражник решил, что с него хватит, и зашагал вперед, на ходу опуская алебарду, но не кто иной, как сама королева велела ему оставаться на месте. Как следует затолкав скользкую деревянную штуковину между стиснутыми челюстями, Эззедин схватил дергающиеся руки лорда и прижал к бокам. Лишь потом доктор наконец-то вспомнил о протоколе.
– Ваше величество, наипочтеннейшая, прошу меня простить… – сказал он.
Затем повернул Генри Фэрли, третьего барона Морсби, на бок, обратив его лицо прочь от королевы (вследствие чего повернулся к ней спиной и лорда вынудил сделать то же самое, но другого выхода не было), поскольку точно знал, что произойдет дальше; собрал щедрый поток баронской рвоты в тряпки, которые извлек из недр собственного одеяния. Королева слегка выдвинула ногу в украшенной драгоценными камнями туфельке из-под юбок, как будто раздумывая, не встать ли, чтобы лучше видеть, но осталась сидеть на самом краешке своего трона в Зале аудиенций.
Наконец, крепко удерживаемый турком еще одну-две минуты, которые тянулись очень долго, барон перестал биться в припадке. Закрыв глаза, вжав голову в плечи по самые уши и отвернувшись, притиснув кулаки к щекам, английский лорд как будто вновь стал ребенком и погрузился в беспамятство. Произведенная им мерзость была стерта и спрятана милостивым доктором, который столь же незаметным движением убрал изогнутый кусок дерева, помешавший англичанину проглотить собственный язык.
