скачать книгу бесплатно
Когда незваные гости ушли, Марина, с трудом осознав, что жива, собралась с силами и достаточно быстро смогла освободиться от спутывавших её руки верёвок, цепляясь за углы кухонной мебели. Потом она вытащила изо рта полотенце, потёрла щёку, схватила и прижала к себе Чарли, после чего немедленно позвонила в милицию.
На происшествие поехала опергруппа, следователем которой был дежуривший в тот день Валентин Петрович Колесов, отработавший уже много лет. Опергруппа приехала быстро. Начало дежурных суток, адрес недалеко от отдела, а все полны энергии и энтузиазма. Вот мы сейчас! Вот мы их всех! Но, тем не менее, никаких стоящих следов на месте происшествия обнаружено не было. Вот и раскрывай, как хочешь. Это же не в кино – вычислить преступника, не выходя из кабинета. Оставались допросы.
Похищенных денег по меркам Марины было не так уж и много – немногим более десяти тысяч рублей, а если конкретнее, то двенадцать с небольшим. Лариска же, слушая объяснения потерпевшей, не очень хорошо в то время понимала, сколько это, если держать в руках, тупо сравнивая «небогатую» сумму со своей зарплатой либо ценой на пачку сливочного масла. Просто так уж повелось. А уж общий ущерб – гораздо больше тридцати тысяч был для неё запредельным. И это в конце восьмидесятых…Но сей факт её не смущал и никакого вида, что сумма произвела на неё неизгладимое впечатление, она на допросе не подавала. Просто механически записывала – десять тысяч – так десять, тридцать – так тридцать. И что такого? Это же цифры, как в примерах по алгебре, короче школьный курс, в общем «и не такое видали». В выборе своей профессии, несмотря на всё такую же несравнимую с потерями многих граждан зарплату, она не сомневалась никогда, даже спустя много лет, когда деньги были уже далеко не теми, а с многими нулями и внушительными цифрами впереди тех самых нулей, так же, как и вещи с автомобилями и сделанными на заказ у кого-нибудь ювелира, эксклюзивными украшениями. Как правило, тех потерпевших было даже не жалко, просто отрабатывала, прокручивая единственную мысль – «от людей пришло, к людям и ушло». Но преступление оно и есть преступление. Расследовать-то надо. Расследовала потом и такие.
На допросе Марина рассказала, кто и как выглядел, ну только то, что успела и смогла запомнить, да и то не очень чётко, ведь обычно не обращаешь внимания на работников разных служб. Пришли и пришли. Делайте, что положено, а меня это не касается. Тем более, слишком мало прошло времени до того, как её уложили вниз лицом. Расстояние от входной калитки до дома было всё же небольшим, да и шла она, никого не рассматривая. По дому её водили, толкая впереди себя, где уж тут кого разглядишь, ведь не будешь оборачиваться, просить повернуться в профиль или застыть анфас. Поэтому фотороботы, сделанные экспертом Управления, были, прямо сказать, ненадёжными, а под выданные изображения можно было подвести, кого душа пожелает. Марина также подробно описала, что пропало и сколько стоит, а Лариска старательно записала все цвета камешков ювелирных украшений, их названия и, как выглядели завитки из благородного, разумеется, золотого, металла. Кроме того, Марина по просьбе Лариски приложила к протоколу рисунки перстней, серёжек и подвесок, изобразила плетение цепочек. С остальным было проще. На магнитофон был паспорт, на пальто и сапоги – чеки. Вопросов о стоимости не возникало. Вещи были новые, с этикетками. Описание пальто и сапог в протоколе было сделано по всем правилам, тем более Лариска описывать вещи со всеми их швейными деталями любила и умела, мысленно благодаря свою швейную машинку и одновременно гордясь дипломом портнихи лёгкого женского платья, полученным ещё в школе. Оставалось ещё, конечно, ожидание чуда – вдруг кто–то кому–то что–то «стукнет». Хотя никто ничего так и не «стукнул» ни за стакан, ни за что другое, ни просто так – из любви к справедливости, порядку и просто, презирая беспредел. Оперская агентура оказалась в глубоком пролёте, а точнее – на дне колодца, а все опера только пожимали плечами, недоумённо кривились, сбившись с ног, пытая кого только можно не только по всему району, но и по городу, перезваниваясь с соседними отделами.
Кто бы тогда мог подумать, что именно они, то есть группа, которая работала с Лариской, ближе всех подошла к банде? Ведь смогли бы предотвратить столько убийств…
Но, к сожалению, не всё зависит от нас, а сослагательное наклонение в таких случаях неуместно. Да оно, практически нигде и неуместно. Были отработаны «на причастность» и судимые, и знакомые Истоминых, и их соседи по частному сектору, в общем, кого только не было. Вроде сделано-то было всё. Только Сурков не давал ей покоя, а если точнее, то его мамаша. «Мутные они какие–то, что–то здесь не то», – думала тогда Лариска. Но это «к делу не пришьёшь». Пришила только протоколы их допросов да сопутствующие документы. Она даже скандалила по этому поводу с Митрофанычем. Но он ответил, что раз не доказали, что виновны, значит – не виновны, настоятельно велев ей замолчать со своими глобальными мыслями, заняться другими делами, разгрузить тем самым сейф, да «набить «висуны». Оно, конечно так, не доказали. Митрофаныч, конечно, был прав, и она спорила просто по инерции, просто казалось, что права, казалось и всё тут. Но вот обыск у Сурковых не провели, начальство не посчитало нужным, пояснив, что «не на чем проводить». В те времена Лариска такие решения сама не принимала, настоять, как было должно, не могла. Уже спустя совсем немного времени, она бы сама попёрлась к прокурору, разъяснила, убедила и, наконец, выклянчила санкцию. Тогда санкции раздавал прокурор, торжественно шлёпая печать на постановлении. А может и не дал бы он ничего этот обыск? Мамашу даже в КПЗ, ну в смысле, если по–новому, в изолятор временного содержания, на трое суток помещали – результат нулевой. Мамаша была кремень. Трое суток, а в те времена именно столько и было, не помогли. Беседовать с Лариской она особенно не пожелала, поджав и без того не пухлые губки, разукрашенные ядрёной помадой цвета пасхального яйца в праздник и, выразительно изогнув, прямо, как у клоуна с арены, густо нарисованные чёрные бровки, сказала просто, что ей сказать нечего, так как ничего она по интересующим милицию вопросам не знает, а в обозначенный день ездила в деревню к сестре. При этом маменька метала гневным взглядом направо и налево и трясла накрученными, видимо, поутру на бигуди, крашенными чёрными волосами. Жаль кабинетик обширным пространством не отличался, в связи с чем разгуляться было негде в этом королевстве. Короче, вела она себя словно боярыня Морозова, с известной картины художника, с фамилией, так похожей на её собственную, глядя на Лариску испепеляющими и ненавидящими всех и вся глазками. Только сидела маменька не в дровяных санях с соломой, без цепей и не следовала к месту своей казни. Смысл картины, разумеется другой, зато взгляд… Да ведь и маленький Ларискин кабинет с облезлыми, оторванными во многих местах зелёными обоями в бледный цветочек, не «Третьяковка». Одним словом, восхититься, как люд на картине, боярыней Сурковой Лариске не хотелось. Деревенская сестра факт присутствия её в гостях впоследствии охотно подтвердила (кто бы сомневался), теребя на допросе подол расцвеченного на все лады кримпленового платья, сносу не имевшего, крутившись при этом, как уж на сковороде, то краснея, то бледнея, то теряя голос, то обретая его, переходя на взвизгивание, попросив в конце своей сумбурной речи, стакан воды. До городской сестры ей было далековато. Но опять же, всё тот же Митрофаныч сказал, что это не доказательство. Женщина первый раз в милиции, вот и нервничает. Лариска, как обычно, вступила в пререкания, заявив, что она–то ходит в милицию каждый день и до сих пор жива, за что выслушала мало чего хорошего. А семья Марины была знакома с Сурковыми, если точнее, с маменькой, ведь именно с ней мама Марины – Нина Ивановна и ездила в Прибалтику за мехом. Безвинная отсидка в КПЗ с баландой Суркову не то, чтобы не сломили, не видоизменили даже. Она вышла ещё более окрылённая в своей правоте и безнаказанности этих беспредельщиков, в смысле «ментов», соответственно, Ларискином, разумеется, тоже, так как в это не курортное место без пальм и синего моря с лёгким ветерком она отправилась за Ларискиной подписью. Как говорится, что могли – сделали, но осадочек остался.
Вместе с Сурковой Лариска вызывала и её сына, так сказать, для общей кучи, одновременно понимая, что сама Суркова может, конечно, «навести», да что там, – даже организовать, а если там нужно предоставить реальную помощь? Сурков был плотненький, среднего роста, с коротко подстриженными русыми волосами, широко распахнутыми глазами бледно–голубого цвета, от чего они казались какими-то бесцветными, даже белыми. Короче внешность его на фоне маменьки была рядовой и неприметной. Выглядел он рохлей, отвечал на вопросы спокойно, но осторожно, тихим голосом, вздыхая, казалось думая про себя: «А что скажет маменька?» Лариска на него не наезжала, почему–то сразу сделав для себя вывод, что без этой самой маменьки он вряд ли на что-нибудь может решиться, а уж тем более, сделать. Ну, судимый, ну, трёхлетний срок. Но отбыл полностью. Правда, за грабёж, небось, по пьяни и по дури. Сам-то приговор она и не видела сначала, не было такой необходимости. Ох, как же она была права. Да разве возможно это было узнать в тот момент… Но, видимо, вот это и называлось тем самым чутьём, которое впоследствии так много раз её не подвело.
Расследуя дело, Лариска пришла к выводу, что официально богатыми людьми у них на тот момент были, так называемые, «меховики», то есть те, кто шил, а затем продавал меховые изделия, шапки в основном, конечно же, ну, разумеется, не считая учёных-гениев, творческой интеллигенции – артистов, художников, композиторов, да и то столичных, в основном. Шили и продавали, конечно, не только шапки, а всякие – разные свадебные шляпки, вязаные кофточки, платья, детские вещи и прочее. Но вот меховые шапки «шли» лучше всего. Тогда они были в моде, хотя у Лариски их никогда не было. Зимой она надевала либо связанную ею же шапчонку, либо цветастый Павлово-Посадский платок. Платки она бесконечно любила всю жизнь.
Заниматься пошивом шапок можно было в свободное от работы время, если ты, конечно, не пенсионер. В выходные, то есть в свободное от работы время, их успешно продавали на рынках. Два года назад был принят Закон об индивидуальной трудовой деятельности, который легализовал предпринимательскую деятельность, в том числе в сфере кустарно-ремесленных промыслов.
Как потом выяснилось, за два – три года обогатились многие.
– Проводникова, к начальнику, – радостно ухмыльнулся Мишаня, а точнее Михал Михалыч, просочившийся из соседнего кабинета сквозь узкую щель в двери, заглянув испить утреннего чайку, неся впереди себя на вытянутой руке свою бездонную чашку.
Ему разрешалось, так как его тёща жила через дорогу от райотдела, и в обед он часто приносил от неё совсем неплохие пирожки, не такие, как у Басё, но всё же. Тем более Мишане, как и Лариске, всегда требовалась компания для травли баек на публике, а Витька, с которым они трудились в одном кабинете, сменился с суток, так что выступать было не перед кем.
– Ну, началось, – важно констатировала Чередникова и выразительно посмотрела на Лариску, звучно, как любила, отхлёбывая из чашки.
– Угу, обучать будут. Постараюсь соглашаться, в смысле не хамить. Хотя Митрофаныч, вроде бы сказал, что подробности вечером. Что ещё нужно? Работать просто не дают. А, впрочем, меня все к нему сегодня приглашают, – картинно произнесла Лариска, пожав плечами и, сморщив нос.
– А в чём дело? Уже успела обложить кого-то с порога? Прямо у «дежурки» или на улице? – обращаясь к Лариске, радостно поинтересовался Мишка, прищурив сквозь стёкла очков глаза, шевеля усами и одновременно наливая кипяток в свою легендарную чашку.
Ну, собственно, для Мишани было не жалко и заварки с сахаром, не то, чтобы кипятку.
– Грабёж её раскрыли в соседней области, завтра в командировку. Допрашивать поедет, ну и всё остальное, если потребуется, – терпеливо объясняла Наташа. – Там эпизодов – жесть, мрак и ужас ужасный. Прокуратура расследует. Банда. Убийства. Чередникова сыпала краткой информацией, которой её снабдила Лариска, заводясь сама, понимая всю ответственность момента и одновременно почему-то свою к нему причастность.
Про грабёж знали все. Мишаня, разумеется, тоже, хотя его кроме дорожно – транспортных преступлений мало что интересовало. Это была его специализация.
– Ладно, сходим, – вдруг неестественно бодро ответила Лариска, тихонько допивая последний глоток и отодвигая чашку, а заодно и дело. – Соглашусь со всем, сделаю по-своему.
– Ну, вторник ничего не изменил, – внимательно и демонстративно посмотрев поверх очков, и загнув верхнюю губу, а заодно и, сведя брови к переносице так, как умел только он, осуждающе вклинился Михал Михалыч, при этом нахально запихивая в рот последнее печенье «курабье», одиноко лежавшее на сиротливом сером и безликом блюдце.
– Скажу больше, среда и четверг, не изменят тоже, – послав ему воздушный поцелуй, и, скривившись в грустноватой ухмылке в ответ, парировала Лариска.
Она любила, чтобы последнее слово оставалось всё-таки за ней. После этого Лариска плавно прикрыла дверь под хихиканье Натали, перекрутившись одновременно на каблуке, так как их кабинет располагался как раз напротив приёмной начальника милиции. Чаи в рабочее время не очень приветствовались, хотя официально никто их не запрещал. А рабочее время уже тикало…
– Лорка, далеко это ты? – поинтересовался Быков или просто Василич, который, практически, как и все, начинал рабочий день с чая либо с сигареты, и как раз шёл по коридору с наполненным водой графином. Василич не курил, соответственно – чай.
Он предпочитал сливать воду в кружку и кипятить кипятильником. А что? Он же в кабинете сидел один. Зачем ему больше? Быков пребывал с утра в каком–то лирическом настроении и хихикал, направляясь к своему приоткрытому кабинету.
– К начальнику, пап. Грядут серьёзные времена, а, может быть и перемены, – насупившись, невесело ответила Лариска, следуя в попутном с Василичем направлении, недоумевая, что кто–то ещё веселится во время её всемирной скорби не понятно в связи с чем, ведь ничего плохого она ещё не наворочала, впрочем, хорошего тоже.
Василича она звала просто папа, все к этому давно привыкли. Он называл её Лоркой, как Дед. Возможно, в этом Лариска почувствовала что–то родное и семейное. Свой отец у неё к этому времени умер. Именно Быков был её вторым и, как показала жизнь, главным учителем, после Клавдии Ивановны, с тяжёлым и не всем понятным, а для многих, просто невыносимым, характером. Один рассказ его о застеклении собственной лоджии на двенадцатом этаже без страховки – верёвки производил леденящее внутренности впечатление, особенно, когда Лариска спросила: «А что же Ваша жена сказала?» Ответ был потрясающий: «А её выгнал, чтобы не мешала и не лезла, куда не надо». Причём произносилось это невозмутимым голосом, недоумевающим, в чём собственно вопрос. Но Лариска с Быковым, что называется, спелась, потому что объяснял он всё по делу, как ей нравилось, и больше, в случае повторения аналогичной ситуации, об этом ей спрашивать уже не приходилось. Ну а странности может иметь каждый, в конце – концов, ей с ним лоджии не стеклить. Она даже иногда позволяла себе прикрикнуть на Быкова, не всерьёз, конечно, говоря, к примеру: «Пап, замолчал бы ты. Что ты–то в этом понимаешь?» Он не обижался. С Василичем они вместе в перерыв ходили в столовую, если вообще удавалось, а иногда в новый, только что отстроенный современный трёхэтажный торговый центр с эскалатором, чтобы выбрать ей ткань на пошив какой-нибудь одёжки, где папа одобрял её выбор или нет, говоря при этом, что теперь тебе, Лорка, новую рубаху шить. Причём ткань могла предназначаться и для юбки, и для платья, и для костюма. Папа упорно всё именовал рубахой. Они часто брали с собой Лёху или Лёлика. Его называли так практически все, несмотря на то, что он был намного старше, чем Лариска. В те времена был популярным польский мультфильм про Болика и Лёлика. Лёха, в свою очередь, тоже называл Василича папой, а, соответственно, доводился ей братом. Ведь какое–то развлечение должно быть при такой работе? Он постоянно юморил и всегда был на позитиве. Особенно ему удавался рассказ о неосмотрительно ранней женитьбе в тридцать семь лет с задумчивым лицом. «Да. Женился. До сих пор жалею, что рано».
Лёлик был среднего роста, крепко сбитый, всегда как-то вразвалочку и одновременно уверенно ступающий по земле, с коротко стриженными седыми волосами на какой-то крепкой с виду голове, что для Лариски было неудивительно, ведь Дед тоже рано поседел, тёмными–тёмными глазами и, казалось, навечно приклеенной к лицу улыбкой. Иногда они после обеда, если позволяло время, втроём шлялись возле отдела и ели мороженое. А однажды, купив какое–то новомодное банановое, изумительного бледно–зелёного цвета, откусив, дружно скривили с Лёликом рожи и, не сговариваясь, швырнули его в урну, приведя в изумление папу, который, разумеется, приобрёл классический белый пломбир, не поддержав их неосмотрительную авантюру.
Как же дружно они жили тогда. Жаль, что в то время об этом не думалось, просто считалось нормой. Жили себе да жили, работали да работали. Ну, это как здоровье. Если оно есть, то и думать о нём не нужно. Вот ведь как всё просто.
– Пап, зайду, расскажу, жуть, – прямо как Эллочка–людоедочка, произнесла Лариска, округлив зелёные, как болотная топь, глаза и тряхнула распадающимися локонами, которые, мягко говоря, не любила.
Вот прямые тяжёлые, ну и, конечно, густые волосы – это тема. Это красиво! Это – мечта. Но нет, тоже по наследству. Получите – распишитесь.
Она довольно скромно протиснулась в дверь кабинета Митрофаныча и, не дожидаясь приглашения, плюхнулась на стоящий перед его столом стул с разорванной коричневато-жёлтой клетчатой обивкой, из-под которой во все стороны торчал грязный ватин, одновременно печально разглядывая пыльные листья кустов сирени за окном, тянувшихся по всему палисаднику. Да, собственно, в те времена стулья у всех были одинаковые, как и столы. Офисной мебели, появившейся гораздо позже, ни у кого не водилось, Даже у руководства. Ну, если только в Управлении мебель была посолиднее. Но в тех кабинетах ей бывать не приходилось. Наморщив лоб, что заключалось в сведении бровей к носу, Лариска приготовилась выслушать напутствие. Тем не менее, такого не последовало.
– Слушай, Проводникова, (Митрофаныч любил назвать всех по фамилии, видимо, считал, что так торжественнее, убедительнее и страшнее для собеседника), ты уголовное дело с собой не бери. Знаю, что тебе и так всё известно, с памятью у тебя всё в норме, а то руководство не одобряет этого, учитывая, кто с тобой поедет, так что не подведи. При этом Митрофаныч ухмыльнулся, что означало, что не так–то уж всё и плохо.
– На машине с мужем потерпевшей поедете, – как-то буднично произнёс он.
– Да я и не собиралась, ну в смысле про дело. Оно огромное, что мне его расшивать что ли? Помню я все подробности, – скромно ответила Лариска, что было ей не совсем свойственно. Про себя она отметила, что хоть один нормальный человек, имея в виду Илью – мужа Марины, будет её сопровождать. Опять же поговорить есть с кем. Да, возможно, с ним и следственные действия придётся проводить, кто знает?
– Ну и отлично, – только и сказал Митрофаныч.
Лариска сидела, как приклеенная, ожидая, что фамилию или хотя бы имя с отчеством того самого руководства ей всё–таки назовут, но результата не последовало. Она, собственно, никого из руководства оперативного состава в «Управе» не знала. Так кое–кого из следователей или начальников следственного отдела, к которым приходилось заходить на подпись перед походом в областную прокуратуру. Подумала, что ведь можно спросить, узнать что-то, но почему–то нарываться не стала. Митрофаныч дал понять, что разговор окончен и даже красноречиво посмотрел на дверь, показывая, что ей пора на выход. Сам он пребывал не в самом радужном настроении, в отличие от папы, а в связи с чем, кто знал? Может, выслушал что–нибудь не совсем приятное от начальника РОВД, а может и ещё что?
Понимая, что первая половина дня безнадёжно ускользает, как белый мелкий песок на летнем пляже сквозь пальцы, Лариска, как и обещала, поплелась к Василичу, чей кабинет располагался через один от кабинета начальника, чтобы хоть от него выслушать что–то вразумительное и главное, получить воистину ценные указания. В командировку такого масштаба, она ехала впервые.
Но папу было не сразить ни чем. Он внимательно выслушал, что, да как предстоит. К тому же, он больше, чем кто–либо знал об этом грабеже, ведь советовалась Лариска исключительно с ним, как потом стали говорить, «достала». После этого Быков, то есть тот самый заместитель Митрофаныча, спокойно произнёс: «Ну, дело ты знаешь – это главное. А так – не бойся, не разговаривай на допросе свысока, но и не показывай, что такое у тебя впервые. Помни, что начальник – это ты и никто другой (явный намёк на сопровождающего). Всё будет нормально. Допрашивать ты уже неплохо научилась. Топай, занимайся, а то ко мне люди должны прийти». Папа даже скривился в недоумённой гримасе, обозначавшей в его голове, видимо «А что, собственно, происходит? В связи с чем паника-то?»
Валентин Васильевич был асом в экономических делах. Поэтому его маленький узкий кабинетик, напоминающий скорее, чулан папы Карло, каким–то непонятным образом вмещал в себя распухшие папки с приходными и расходными кассовыми ордерами, да и вообще всякие бухгалтерские документы, которые лежали не только в сейфе, но и в коробках на полу, и просто на стульях, и на шкафу с бланками. Но сегодня все эти папки не пугали Лариску, как обычно. Точнее, они её и раньше не то что бы пугали, но заставляли задуматься о том, что вот именно такие дела она расследовать пока не умеет. Она непроизвольно заёрзала на стуле и в это время поняла, что всё–таки боится.
– Пап, там банда, а я–то кто? – пискляво протянула Лариска, – меня ведь могут и всерьёз не воспринять и что тогда? Ничего не расскажут, да? А мне придётся кому-то помогать. Позорно как-то.
– Лорка, ты, возможно, будешь хорошим следователем, – серьёзно произнёс Валентин Васильевич, делая упор на слово возможно, а потом, улыбнувшись, глядя на Ларискину глупейшую физиономию, продолжил – ну ладно, возможно, лучшим, из тех, кого я видел. При этом папа подмигнул, хохотнул, показывая крупные пожелтевшие зубы, и потянулся за очками, лежавшими в потёртом пластиковом треснувшем сверху зелёном футляре. У Деда был такой же, только коричневого цвета. А, на счёт «всерьёз», то это будет зависеть только от тебя. Как себя поставишь, так и воспримут. Не бойся, Лорка! У тебя что, отморозков не было? Вроде разговаривать ты с ними умеешь, – не унимался Василич.
– Ну, я постараюсь, – протянула и выдохнула Лариска, припоминая хилый перечень своих «отмороженных». В то время она даже не понимала, насколько прав Быков. Это пришло значительно позже, и сама впоследствии этому же она учила молодых следователей, да и не только следователей, но и свидетелей, и потерпевших, а, если было нужно, то и обвиняемых.
– Вот, уже ничего, но психотерапию я с тобой вечером всё-таки проведу, а теперь, Лорка, не мешай, – продолжил Быков.
– Ладно, только дождитесь после тюрьмы, пойду приму пассивную дозу никотина, – картинно заламывая руки и, жеманно поведя плечом, сказала Лариска и вышла из кабинета уже спокойнее, с глупейшей улыбкой и сильно высохшими ладонями. Когда люди волнуются, руки у них обычно потеют, а у неё – наоборот. Всё опять не так и не как у всех. Может поэтому и улыбка была не к месту?
Валентин Васильевич в ответ только крякнул ей в спину и махнул рукой, будто бы собирался её шлёпнуть, после чего, прихлёбывая остывающий чай, распахнул свою экономику.
III
Сашка проснулся в абсолютной темноте, несмотря на лето, хоть и стремительно ускользающее. «Значит совсем ещё ночь, лето всё же», – решил он. Костик мирно посапывал, причмокивая пухлыми губками в своей кроватке, и ещё не начал свой обычный день с крика от мокрых ползунков. Костик был крошечным бутузом, который недавно освоил передвижение на крепеньких ножках, с круглой головой, торчащими во все стороны тоненькими курчавыми чёрными волосиками (как у мамы) и широко расставленными (как у папы), с интересом смотрящими на такой необычный для него мир голубыми огромными глазами. Он был довольно спокойный, некапризный, забавный, как и все дети, а, главное – на всё имел право. Он, как говорила мать, – наследник. Невестку же, которую звали, как и сына, – Александра, мать недолюбливала, да что там – не любила. Ещё бы привёз неизвестно откуда, впрочем, известно – девочка с Севера. Как пелось потом в одной из песен, – «девочка ниоткуда». Сашка служил там в Армии. А было жене, когда он забрал её, только пятнадцать. Любовь! Но разве он о чём-то потом пожалел? Но вот жить-то приходилось с матерью. А мама Зина – хозяйка жизни, да и не только своей, а жизни всех окружавших её людей. Так вот уж получалось Она – главнокомандующий всего и всех. Она делает деньги, но своим трудом в последнее время как-то всё реже и реже, да что уж там, своим трудом уже и не делает. А зачем? В ход пошёл труд чужой.
Конец восьмидесятых годов ознаменовался в их, не совсем дружной, а если по правде – совсем недружной, если не враждебной семье, привозом самых различных вещей, какие только начинали появляться в Союзе, ну и, ясный перец, не у всех: видеомагнитофонов; гремучих чёрных пластмассовых кассет к ним; импортных дублёнок и сапог, да и всякой разной другой одежды и обуви по тем временам, «необычайной красоты», которую и достать-то можно было либо в каких-то магазинах «не для всех» либо купить у фарцовщиков; малюсеньких модных телевизоров, а самое главное – огромного количества меха, причём самого разного: чернобурки, песца, норки. Мех его сам по себе не сильно удивлял, но его количество, да и качество заставляло задуматься. Сколько раз он ездил за мехом с матерью в Прибалтику, Белоруссию, но тогда это было только для работы. Хотя, справедливости ради, совсем недавно мать опять ездила за мехом в Прибалтику, но без него, а со своей приятельницей Ниной. Он только встречал – провожал. Этот вроде бы предназначался для шитья. Во всяком случае, тогда мать сказала именно так. Но одно дело сказать, а другое сделать. Мнение её менялось, словно положение флюгера в ветреный день. Хотя возможно это касалось только разговоров с ним, а для других и мнение у неё было другое. Из меха они уже в течение двух лет, не разгибаясь, шили шапки: цельные – ушанки, «обманки», женские песцовые и из черно-бурой лисы круглые или в форме груши. Их товар шёл хорошо. Шить он умел, шил аккуратно, добротно, как говорится, на века. Да и мать тоже умела, всё–таки она его обучила, вовремя вникнув в тему и оформив на себя ИП. В те времена все эти модели были модными, носились с удовольствием теми, кто мог их себе позволить. Всё же, как ни крути, а дорого выходило.
Но вскоре всё как-то непонятным для него образом изменилось, хотя внешне ничего и не произошло, не было никакого события, которое могло повлиять на всю их дальнейшую ухабистую жизнь.
Частенько стали приезжать совершенно незнакомые люди. Они либо привозили вещи, либо наоборот забирали их. Привозимый мех складывался в полотняные мешки, трогать которые, категорически запрещалось. Вещи паковались в картонные коробки, стоявшие одна на другой. Разговаривали приезжие только с матерью и наедине. Обо всём не спросишь, как не спросишь и о том, откуда всё это добро, кто эти люди и почему их частный домишко теперь представлял собой настоящий склад, да ещё с каким размахом, как говорится, «в промышленных масштабах». Когда дома всё поместить стало невозможно, задействовали сарай, раньше приспособленный исключительно для пошива шапок. Оставалось только догадываться, что происходит. Хотя, что тут гадать, и так кое-что было ясно, если уж не всё. Зачем спрашивать. По своему характеру Сашка наоборот не хотел ничего знать, не хотел, чтобы это всё происходило в его, казалось бы, наладившейся после зоны жизни. Хотелось запустить голову поглубже в песок и, соответственно, быть не в курсе, быть страусом. Не видеть, не слышать, а значит и не знать. Вещи забирали, как правило, совершенно другие люди, так что «склад» в доме и сарае был. Конечно, не всегда, но довольно часто, пустовал редко. Можно сказать, что всё было постоянно в движении, и запомнить направления этого движения Сашка не пытался, опять же, спрятав голову, куда ему было положено, а точнее, куда хотелось. Но мать-то учёт вела, не посвящая его, конечно. Век бы не видеть этого круговорота, от которого становится тошно и не по себе. В голове постоянно так и крутится – «А чем всё это закончится?» Что она с этого всего имела? Имела, конечно, а так, зачем ей это всё?
Поспать бы ещё хоть немного, но покоя не давала одна мысль, которая с самого вечера острой зудящей занозой засела в голове, да так, что другим места не оставалось совсем. Заноза же проникала всё глубже и глубже, словно ввинчивалась в наболевшую кожу. Мать дала поручение. Ну, разумеется, не дала, а просто бросила на ходу путающейся под ногами челяди (Сашке, конечно же), что нужно зайти к Роману, так как есть дело. «Ничего хорошего не предвещает», – сразу определил для себя Сашка. Сначала он хотел даже поинтересоваться, что случилось, но, увидев выражение лица матери, язык прикусил, так и не решившись открыть рот, а отвернулся к Костику, автоматически подхватив уже растерзанного им медвежонка. Мать, одарив его на прощание пренебрежительным взглядом, вышла и прошествовала на свою половину дома, не сказав больше ни единого слова.
Ромка был практически его ровесником. Он жил на такой же, как и они, маленькой улочке, протянувшейся неподалеку от их дома, и доводился ему двоюродным братом, а именно племянником матери по умершему несколько лет назад её старшему брату. Ромка также был задействован в семейном бизнесе, работая при этом на заводе. Так что у Ромки всё было, как и положено быть. Мать племяннику доверяла больше, а вот Сашку считала «валенком», возможно из-за Александры, хотя, скорее всего, и раньше, то есть, получается – всегда. «Какая–то «сопля» в оборот взяла», – любила кричать она в запале на весь дом, двор и округу. Хотя, что уж тут скажешь – Ромка действительно не он – хваткий, просчитывающий всё на ходу и на несколько шагов вперёд, казалось ещё до того, как что-то произнесли. И опять же, в нужную минуту ускользающий сквозь пальцы. Раз – и нет его, словно вода вытекла, даже следа не осталось, потому что высохла мгновенно. А вместе с тем и бездельником его не назовёшь. Мать таких любила, да что уж там – уважала, относилась с почтением и всегда была готова лишний раз поставить Сашке на вид. Сама была того же поля ягода.
Да, на фоне Ромки Сашка выглядел простой тряпичной куклой, набитой старой почерневшей от времени ватой, скатавшейся в бесформенные шары, причём с совсем, как ему казалось самому, невзрачной внешностью. Да дело было вовсе не во внешности. Внешность, собственно, у Сашки была самая обычная, просто не бросающаяся в глаза, – типичная славянская. Волосы русые, глаза светло-голубые, рост средний (мог быть и повыше), телосложение среднее, скорее даже крепенькое, приземистое такое. Но и внешность Ромки ничем особенным не отличалась, хоть и похожи они не были. Тот, напротив, был с тёмными волосами, карими глазами и худосочной фигуркой, даром, что ростом повыше.
В общем, при всех этих обстоятельствах спросить что-то у матери было, как говорится, себе дороже. В голове сразу засело такое, от чего хотелось, чтобы разговора этого не было вообще, очень хотелось… Видимо, тюремные университеты даром не прошли, предчувствие определённо было, несмотря на принижение каких-либо его достоинств, и было оно нехорошим. Ну что делать, у Ромки, значит у Ромки. Ему не привыкать. От этого чёрного предчувствия избавиться с самого вечера так и не удалось. Скорее бы, что ли утро. Хотя вроде Ромка собирался на турбазу, ведь он же в отпуске? Нет, наверное, он путает дни, всё-таки дня два, а может и все три его не видел? «Да чем меньше видишь, тем лучше», – продолжал размышлять Сашка. Не очень-то у них всё складывалось, хотя и с самого детства вместе. Росли в одном частном секторе, дома совсем рядом; бегали по одним улицам – переулкам, играя в войну, загребая, как правило, босыми ногами песок и, обжигаясь крапивой; через одни соседские заборы лазили; одни яблоки в чужих садах рвали; да и в милицию их тоже таскали вместе. Но вот Ромка, в отличие от него, «не сидел». Да и он-то, собственно, «сел» по своей дури, хотя и после Армии, где дурь по общему правилу должны вышибать. А вот в его случае и не помогло. Помогла полнота налитого стакана, а о такой помощи, разумеется, не мечтаешь.
Время, как назло, текло тягуче – медленно, а в голове громко отбивали свой ход старые настенные часы, висевшие на противоположной стене, которых с кровати из-за темноты видно не было. Впрочем, так бывает всегда, когда чего-то ждёшь. Кто ж любит ждать или догонять? Но потихонечку стало светать, и свет плавно потёк в старенькие небольшие оконца с рассохшимися рамами. Сашка вздохнул, и нехотя стал подниматься, нащупывая потрёпанные жизнью клетчатые с дырками на месте правого большого пальца, комнатные тапки. Круглый будильник с облупившейся сбоку зелёной краской, стоявший на столе, показывал четыре часа, а утренний свет безнадёжно уходящего лета, набирая силу, уже появился в комнате. Все спали. Александра повернулась на левый бок, разбросав по подушке полураспустившуюся длинную, достающую чуть ли не до попы, иссиня-чёрную косу и сбросив с себя наполовину тёплое одеяло, которое аккуратно приземлилось на Сашку. Длинные густые ресницы её слегка вздрагивали, а сама она безмятежно улыбалась, досматривая, вероятно, какой-то хороший сон про Костика. Стараясь никого не разбудить, аккуратно прикрыв Александру скомканным ею и расправленным им одеялом, он вышел во двор.
Потоптавшись на крыльце, Сашка спустился на нижнюю ступеньку, достал из кармана домашних треников пачку сигарет и закурил, не переставая размышлять. Было тошно, хотя ведь ничего-то пока ещё не произошло. То-то и оно, что ключевое слово «пока». Он отшвырнул окурок, поёжился от раннего, всё ещё ночного холодка, переобулся в стоявшие рядом с крыльцом старые калоши и обречённо поплёлся в огород, чтобы хоть чем-то себя занять и не думать или хотя бы думать поменьше. Невидящим взглядом посмотрев на свисавшие с веток бурые помидоры, поправив аккуратно подвязанные кусты, пройдясь по периметру огорода, он вернулся на крыльцо и вновь закурил. «Что я психую раньше времени», – злился Сашка сам на себя, но почему-то знал, что не зря, совсем не зря, всё тем же затуманенным взглядом осматривая выметенный вчера двор и одиноко валявшийся около крыльца брошенный им же окурок. Время всё текло и текло, а солнце, как положено, стремилось ввысь, чтобы обогреть всех последними летними лучами. Стараясь не разбудить Костика с Александрой, Сашка вернулся в дом, надел уличные спортишки, вытянувшуюся от бесконечных стирок полинявшую футболку, а заодно, прихватил часы. Выждав ещё какое-то время, в начале восьмого, он выдвинулся к Ромке, переобувшись в уличные старые резиновые шлёпанцы. Благо идти было совсем недалеко – через две улочки.
Ромка на его стук распахнул дверь только через несколько минут. Он был заспанный, всклокоченный, с нечёсаными и какими-то грязными отросшими волосами, свисавшими сосульками. На ходу Ромка напяливал не слишком свежую майку, первоначально, вероятно, имевшую кипенно–белый цвет и подтягивал свешивающиеся с его худосочной фигуры семейный трусы в серые и чёрные ромбики.
– Не, ну ты пораньше припереться не мог? Что случилось? – с укором, зевая, спросил он, разлепливая спутавшиеся длинные ресницы – свою гордость, которая его почему-то совершенно не украшала.
А вот бывает и такое. Вроде бы странно, а бывает.
– Да не спится что–то. Мать велела к тебе сходить, вроде бы что–то там нужно, она не объясняла – смущаясь, протянул Сашка, хлопая своими реденькими белёсыми ресницами, – а то потом закручусь по дому, вдруг забуду.
– Ну, надо же, нашёл из–за чего не спать, – заржал Ромка, окончательно просыпаясь со вчерашнего «бодуна», одновременно выпивая значительное количество воды прямо из стоявшего на столе чайника.
Его семья действительно уже отдыхала на турбазе от того самого завода, где он слесарил, и он собирался к ним ехать, но вот только на следующий день. Поэтому своим шумным голосом и раскатистым смехом, разбудить никого не боялся. У Ромки на заводе был какой–то там не догулянный в какое-то своё время отпуск, который он и собирался использовать, как и полагается, с семьёй.
Из рассказа Романа Сашке стало известно, что сегодня вечером приедут какие–то знакомые то ли матери, то лично Ромки, чего он так и не понял из бестолкового повествования, и их нужно завтра просто куда-то отвезти. В общем, забрать, отвезти, а потом проводить. «Делов-то», – подытожил Ромка. А сделал бы Роман, разумеется, всё сам, не прибегая к Сашкиной помощи, просто уезжает он, уж так оно сложилось, надо ему – вот и всё тут.
– Ну, в общем, работёнка не пыльная, – подвёл итог Ромка, – а тебе ещё и заплатят. Понимаешь, Римма будет волноваться, да и Олежке обещал, что обязательно буду, и мы все вместе пойдём на речку рыбу ловить, а так я сам бы смотался. Да тут недалеко совсем.
«А что уж тут в городе далеко совсем, а тем более на машине?» – подумал Сашка, но промолчал.
По тому, как частил Ромка в своей пламенной речи, обрисовывая несложную «работёнку», как-то сразу становилось понятно, что сам он предпочитает остаться в стороне и, если что, то и знать-то он ничего об этой «работёнке» не будет, то есть абсолютно. Роман редко откровенничал с Сашкой, но в этот день почему–то, а может быть потому, что не выспался, и его попросту «выдернули» из постели тёпленького, сказал, что ехать всего – ничего. Довезти, подождать, а потом снова вернуться и довезти до машины приезжих. «Они на машине», – доверительно сообщил Ромка. «Ясное дело, что не на автобусе», – на автомате провернул Сашка. То есть разработанный план (правда непонятно кем) прочно сидел в голове Ромки. «Меня же можно и вслепую использовать, – грустно подумал Сашка, – знают, что отказать не смогу, просто деваться мне некуда».
Да, действительно выходило, что ничего такого, несмотря на все предчувствия, особенно, если не вникать в суть происходящего с этими неизвестными Сашке приезжими, пока Ромка не назвал адрес, ну, разумеется, не сам адрес, а его окрестности. В этот момент Сашка понял, куда и к кому ему предстоит ехать и, конечно же, прикинул, зачем, сопоставив с ожидаемым сюжетом вещички из их сарая, тянувшие всё больше и больше, на сокровища Али-Бабы, ну и, возможно, нескольких разбойников, хотя в определённые периоды их численность вполне могла бы приближаться к сорока. Какая уж тут сложность сложить два и два. Для этого грамоты по математике не требуются, достаточно и его среднестатистического «трояка». «Вот и приехали. Всё более или менее понятно. Менее, конечно, откуда, да и для чего мне знать более», – подумал Сашка, но Ромке по поводу адреса ничего не сказал. Связываться с ним всё одно, что с матерью. Впрочем, Ромка, ничуть не смущаясь, продолжая зевать, натянул старые, заляпанные в нескольких местах совершенно непонятно чем, брюки, в которых шастал по дому – огороду и сказал, что люди приедут сегодня вечером – примерно в девять, ну и чтобы он, то есть Сашка, подошёл к нему переговорить с ними лично, познакомиться, короче. В то, что он не понимал, куда, к кому и зачем нужно ехать, не верилось. Разумеется, понимал, поэтому и самоустранился.
Вот такая-то установка. Не добившись больше никакой информации, а собственно, не очень-то он её и добивался со своим страусиным привычным подходом, Сашка промямлил, что ему вроде бы срочно куда–то надо смотаться, вышел. Он медленно шёл к своей улочке в своём частном секторе, где знал нахождение каждого камня, каждого деревца, каждого куста, ощущая, как по телу разливается холод. На улице вовсю уже светило солнце, и день обещал быть, как и все предыдущие, жарким. Середина августа, всё вроде по погоде, как и должно быть. Спокойное утверждение Романа, что за этот «подвоз» ещё и заплатят и, судя по Ромкиному выражению лица, очень хорошо, вообще выбивало из колеи. Был, разумеется, вопрос, сидевший занозой – «Почему его нужно было посылать к Ромке, а не сказать самой». Был и ответ. Мать всегда и везде, кроме дележа денег, оставалась ни при чём, ну, вот, то есть абсолютно.
Весь день прошёл невпопад. Не получалось ничего, всё валилось из рук. Как говорится: «У меня есть мысль, и я её думаю». В тот день мыслей больше не было. Сашка ни в склад, ни в лад отвечал на вопросы Александры, вскинувшей на него словно вычерченные несмываемой краской брови, внимательно смотревшей в его глаза и, как всегда понимавшей, что что-то случалось; почти не играл с Костиком, который пытался переступать пухленькими ножками по двору, вцепившись за руку кого–нибудь из взрослых, делая свои первые шажки, падал, отрываясь от державшей его руки, но никогда не плакал, сопел, поднимался и упорно продолжал свой нелёгкий путь. На глаза матери Сашка старался не попадаться, к счастью входы в дом у них были разные, да и мать, собственно, куда–то запропастилась, как водится, не докладывая, и ни на какой контакт не выходила.
К девяти часам Сашка, ничего не говоря Александре, как на плаху, пошёл к Роману. Около его дома он увидел сверкающую белоснежную «Волжанку», и по этому признаку понял, что гости уже прибыли. Номера были неместные, хотя и из соседней области. Он поднимался на крыльцо дома, преодолевая всего лишь три, хоть и высокие, скрипучие расшатанные ступеньки, мечтая оказаться дома с Костиком и Александрой, но его желания, как и всегда, отошли на второй план. В общении с матерью он к этому давно привык. Просто его мнение никого не интересовало, считалось, что нет у него никакого мнения, и всё тут, да и откуда ему взяться-то? Каждая следующая ступенька давалась с большим трудом, чем предыдущая. Так, наверное, чувствуют себя старики или травмированные люди, мелькнуло у него в голове, а ведь ему и тридцати не было. Сашка старался не думать о предстоящем разговоре, но получалось плохо. Решил, что лучше помалкивать. Этому он научился и на зоне, и в своей семейке, да и раньше, в общем-то, разговорчивым особо не был. Судимость была погашена, казалось, что давно это было, хотя это, как посмотреть. Местный участковый Николай Алексеевич, а попросту дядя Коля, который жил через несколько домов от них, относился к нему хорошо. Ведь Сашка остепенился, пить бросил, женился, а теперь вот и сын родился, работал, правда, только на дому, а не как положено по тому самому закону, но ведь устроится, как только сможет, обязательно устроится. Да и загремел он в колонию всего один раз, по своей же глупости, кого винить-то – так грабёж и то по чистой случайности, а не кража. Романтики захотелось. Вот теперь ни о какой романтике не могло быть и речи. Перед глазами неуверенно топал Костик, и настороженно смотрела его красотка Александра. Тем не менее, перспектива вернуться обратно, явно была, и она его не радовала, то есть абсолютно.
Роман был уже хорошо выпивши, когда он, не стучась, вошёл в дом, толкнув рассохшуюся крашенную – перекрашенную коричневой краской дверь. Видимо, гости приехали раньше, чем обещали. За столом, кроме Ромки, сидели трое незнакомых ему мужчин, самых обыкновенных на вид и разного возраста, хоть и разница была не столь уж велика. А кто говорил, что они будут необыкновенные? Известных артистов или инопланетян ему никто не обещал. Мужики, как мужики. На столе, как обычно, в таких случаях, стояла початая бутылка водки, да, видать, не первая, если судить по состоянию Ромки. Не один же он пил. Кроме водки, красовалась и незатейливая закуска: варёная картошка, порезанная кружочками «докторская» колбаса (уже что–то), огурцы, помидоры с огорода Аристовых (Ромкиного, в смысле), хлеб, ну и какие-то консервы. Сашка, поздоровавшись, сел за стол. Кто-то из гостей ему ответил, а кто–то просто кивнул с набитым ртом. Но о деле стал говорить лишь один, кто на вид был старше, да и как-то солиднее, остальных. Он представился Сашей, хотя Сашка потом долго сомневался в подлинности этого имени. Как звали других, осталось не прояснённым. «А, собственно, мне это надо», – вяло подумал Сашка и, разумеется, интересовать не стал. И так понятно, кто тут главный. Просто это почему-то было понятно сразу, даже если бы этот Саша сидел молча.
Саша был коренастый, среднего роста мужик с русыми вьющимися волосами, довольно отросшими, во все стороны торчащими жёсткими бровями и, как показалось Сашке, видящими человека насквозь, глазами. Взгляд был тяжёлым, словно свинцовая туча, от чего сразу же становилось не по себе, а вроде бы и глаза светлые, хотя не такие уж и светлые, серые какие-то. Недаром говорят, что можно убить одним взглядом и говорить ничего не надо. Вот это был как раз тот самый случай.
Сашка назвал своё имя, усмехаясь, подчеркнул, что они тёзки. Ему-то что скрывать. Ни Петькой же называться.
Александр объяснил, что завтра в полвосьмого нужно будет подъехать за ними на трассу за город, объяснив куда именно. Рядом с деревней Куриновка находилась дача двоюродной сестры Романа, в связи с чем он волей – неволей насторожился. Сашке казалось, что он слушает, находясь при этом в воде, от чего слышно плоховато, но звуки всё же откуда-то доносятся – из другого мира, где всё спокойно, где всегда светит солнце, а его бездна затягивает всё глубже и глубже, закручивает в винт и не отпускает. «Бездна или пропасть? А это одно и то же или нет? А может, омут? Кажется, это называется синонимами, а какое это имеет значение?» – зачем-то думал Сашка. Затем Александр принялся объяснять, куда конкретно их нужно будет отвезти, обозначив место как «район площади Ленина», поинтересовавшись также, на какой машине он приедет, сказал, что они должны встретиться на автобусной остановке, что на трассе, от которой дорога ведёт в ту самую Куриновку. Сашка, как в тумане, ответил, что приедет на красной «пятёрке», подумав про себя, неужели они, ну то есть приезжие, съездили на это самое, необходимое им место конечного назначения – «в район площади Ленина», но ничего, разумеется, не спросил. «Ну и отлично, договорились», – услышал он в ответ. Никакой диалог с ним приезжий Саша продолжать не собирался, а остальные, видимо, переговоры вести уполномочены не были, ели молча, да запивали «Столичной». А так говорить типа о погоде, природе и урожае не к чему, не для этого же они приехали. Стакан водки ему, само собой, налили, но он вежливо отказался, сославшись на то, что ему ещё ребёнка укладывать, что отчасти было правдой. Костик почему-то любил, когда спать его укладывал именно отец. Не нужны ему были никакие колыбельные Александры, а знала она их предостаточно, тем более голос у неё был хороший, словно горный переливчатый ручей. Но именно тихий, казалось бы, не окрашенный интонациями, голос отца убаюкивал сам по себе, и Костик, накружившийся за день, мгновенно засыпал. «Ну, тогда, договорились», – сказал Александр, давая понять, что разговор окончен, а он соответственно, свободен. Остальные приезжие так ничего и не сказали. Может, завтра хоть имена назовут? «А мне это надо?» – в очередной раз подумал Сашка, поднимаясь из-за стола.
– Я провожу, – ломанным от водки языком сказал Ромка, неуверенно поднимаясь с шаткой табуретки, пошатываясь ей в такт.
– К Оксане, что ли отправишь? – спросил Сашка, как только они вышли во двор.
– Ну а куда же? У меня всех не уложишь, да и самому уехать нужно пораньше, – шёпотом ответил Роман. – А Оксана сейчас на даче как раз. Ничего, она привыкла к разным визитам. При этом Ромка, как мог, подмигнул. Да всё нормально, «делов–то», – прошипел он, ещё больше прикручивая звук.
Да, «делов-то» никаких, если учесть, что у тебя все в доме поместятся, что ехать на турбазу тебе не ко времени, а поедешь ты на своей машине, когда захочешь. Вот и все дела. Что уж тут рассуждать? Что тут непонятного?
– А как же ты за руль, – машинально спросил Сашка, просто чтобы поддержать разговор, не выдавая своего состояния, понимая заранее, что ни на какие действительно важные вопросы, ответа он не получит.
– Что ты, – замахал на него Ромка, – они на своей «Волге», – я только дорогу покажу. А он (имелся в виду Александр) не пьёт, а если и пьёт, то не пьянеет. Обратно, если нужно будет, Вовка до города подбросит. Вот тут уже имелся в виду муж Оксаны.
«Прям, не человек, если не пьянеет, а может и вправду, не пьёт», – автоматически подумал Сашка, одновременно прикинув, что когда пил сам – вроде бы и ничего, а сейчас смотреть противно, разглядывая Ромкину рожу (по-другому и не назвать).
Он вновь, как утром, медленно шёл домой по своей родной улице, названной в честь великого полководца, останавливался, курил, выбрасывая сигареты в засохшую от жаркого августовского солнца траву так и недокуренными, пока не скомкал и не бросил туда же затёртую пачку «Примы». Никаких мыслей в голове не было – чёрная пустота с неминуемым падением в вязкую, безвозвратную бездну, омут, пропасть. Думать о том, чтобы подойти к матери и попросить что-либо изменить, переиграть, он не смел даже в своих мыслях, а поэтому о таком и не думал. А что тут изменишь? Люди же приехали, а он – кто такой для неё он?
– Долго ты что-то, – внимательно оглядывая его, проговорила Александра, кружившаяся во дворе, закрутившая в тугой тяжёлый узел свою длинную, закрывавшую всю спину толстенную косу. Её вычерченные брови, будто ласточки, взлетели вверх, а бездонные глаза распахнулись с немым вопросом.
– Да так, – неопределённо ответил Сашка, махнув рукой, и прошёл в дом, не обратив внимания на сосредоточенно передвигавшегося Костика, цеплявшегося ручонками за гладенькую скамейку, которую он недавно смастерил и выкрасил ярко-зелёной краской. Спустя минут десять вышел и, чтобы отвлечься и миновать новые вопросы, стал пересказывать Александре про пьяного Ромку, желая хоть в этом предстать перед ней в лучшем свете. Александра молчала с каменным лицом, так и не посмев спросить, для чего он к нему вообще ходил. А что спрашивать? Захочет – сам расскажет. Не захочет – все вопросы просто теряют смысл. Ответы всё равно будут не те.
Сашка промучился всю ночь, не стал укладывать Костика, как обещал залётным гостям. Да что там промучился, просто делал вид, что спит, он не спал совсем, пытаясь своими вздохами, которые получались непроизвольно, не разбудить уставшую за день Александру. Сашка очень хорошо знал жену, которая, несмотря на свой молодой возраст, прекрасно понимала, что с ним происходит. Она ведь так ничего и не спросила у него, когда он вернулся от Романа, как в первый раз, так и во второй, не допытывалась, но одного её взгляда было достаточно. Жену хоть правильную выбрал. Что бы с ним не случилось, он был уверен, что та пойдёт за ним до конца и всё равно, каким этот конец будет.
К утру он всё-таки «вырубился», но в начале шестого вскочил, оделся и вышел во двор. Времени было предостаточно, поэтому, поёжившись от внезапно свежей ночи, присутствие которой ещё ощущалось в воздухе, он присел на скамейку и, как водится, закурил. «Много курю последнее время, – подумал Сашка, всё-таки нужно бросать. Ребёнок в доме, хотя в доме курить он себе не позволял, – да просто нужно бросать и всё». Мысли мелькали одна за другой. «А может не ездить никуда», – вяло подумал он. Но тут же понял, что мать житья не даст. Отчёт перед приезжими, всё-таки держать, видимо, ей, раз Ромка уедет. Идти или уезжать им с Александрой и Костиком некуда. Получался замкнутый круг. Себя–то мать не подставит никаким образом. В начале седьмого к нему подошла Александра и, молча, присела рядом прямо в ночной рубашке с наброшенным поверх халатом. Костик, видимо, ещё не проснулся, хотя для него и было уже пора. Она ничего не спросила, а просто смотрела своими чёрными миндалевидными глазами на Сашку, но тот молчал, что означало: «Спрашивать бесполезно». Да и понимала она всё, начиная от упоминания матери о том, что нужно зайти к Роману, ведь всё происходило при ней. Она в этот момент сначала кормила Костика, потом убирала его игрушки в коробку, так что бросить это занятие не могла, хотя всегда при появлении матери на их половине, стремилась выйти с ребёнком во двор, тем более в тёплое время года. Только чтобы не переносить на себя весь её негатив, как обычно смотревшей на неё ненавидящим взглядом.
Около семи Сашка поднялся и пошёл к своей, той самой красной «пятёрке», которую редко в летнее время ставил в гараж. Он обречённо сел за руль, открыв предварительно ворота, после чего не спеша выехал на улицу, а затем свернул на проспект. «Даже ворота не прикрыл. Ну, ладно, Александра закроет, при ней же уезжал», – вяло подумал он, хотя это было само собой разумеющимся. Проспект тем временем наполнялся, так как все пытались уехать на работу, запихнуть себя, да авоськи с обедом в переполненные троллейбусы, трамваи и автобусы, которых в час пик катастрофически не хватало. Но ему по проспекту ехать–то было всего – ничего. Потом нужно свернуть далеко не на главную улицу, а затем, – на трассу. В общем, всё, как велели. «Как собака на привязи», – удручённо продолжал размышлять про себя Сашка. Жаль, что вслух произнести это, не смел. Никогда и никому. Есть люди, которые могут, а есть, которые не могут. Вот он – не мог. Мать так всё обставила, что вырваться из очерченного ею круга было бесполезно и даже, если уж честно, небезопасно. Земля вращалась вокруг неё, а может и Солнце со всей своей системой тоже.
Сашка быстро доехал – долетел до нужного места, развернулся и притормозил у назначенной остановки. Ждать оставалось минут пятнадцать – двадцать. «Рано, наверное, приехал», – ругал он себя мысленно. Впрочем, от этого–то ничего не менялось, тем более, что под укоряющим взглядом ничего не говорящей Александры было ещё хуже, стыдно как-то, что не может он самостоятельно принять хоть какое-то нужное им, только им обоим, решение, а тем более, в этом случае. Раньше приехал или вовремя – какая теперь разница? Важен результат – приехал и ждал, как и договаривались, как и положено, как велели. Минуты ожидания текли долго, и Сашка автоматически цеплялся влажными руками за руль, смотря невидящими и без того светлыми, широко расставленными глазами, вперёд на пыльную неухоженную дорогу с разбросанным вдоль неё всяким – разным мусором. Мысли путались и были далеко от этой трассы да просёлочной дороги, которая вела в Куриновку, а потом их и вовсе не стало, просто опустилась густая завеса тумана.
Наконец, поднимая клубы пыли, к лесопосадкам вывернула та самая ожидаемая белая «Волжанка». Потом Сашка увидел, как из неё вышли вчерашние знакомые. Двое из них были в синих спецовках с надписью «Горгаз» – Саша и выше среднего роста парень, средней, так сказать упитанности, со светлыми волосами и какими-то, как показалось Сашке, затуманенными неопределённого цвета, ближе к зелёному, глазами, в общем, какой-то не примечательной внешности, когда глаз не цепляется ни за что. Третий же худощавый парень – чернявый красавчик, скорее напоминавший своими ломаными отрывистыми жестами барышню, желающую упасть в обморок в случае отсутствия нюхательной соли (вроде так пишется в классических романах про то самое старинное время), в обычной, а точнее, навскидку очень даже необычной, а именно модной и дорогой, одежде, в солнцезащитных очках, тоже в модной оправе. Так показалось Сашке, который в моде не разбирался совсем. Казалось, что слегка волнистые волосы красавчика были даже уложены, словно он только что вышел из парикмахерской. Сам–то он пятернёй если и проводил по своим коротко стриженым волосам – и то было нормой, а собственно, этого последнее время и не требовалось, так как слишком коротко стригся. Он даже усмехнулся про себя при виде этакого франта, забыв на мгновение обо всех обстоятельствах такой вот не нужной ему и нужной им, встречи. Усмешка всё же была не к месту и буквально погасла на Сашкином, сразу ставшем грустном и напряжённом лице, словно неожиданно кто-то подошёл и выдернул из розетки шнур от сверкающей разноцветными огнями ёлочной гирлянды.
Поздоровавшись, Александр сказал, что нужно немного отъехать от остановки. Гости вновь погрузились в «Волжанку» и поехали впереди, и Сашка, не спеша, проследовал сзади. Проехав около километра и, оставив «Волгу» в лесополосе, что тянулась вдоль трассы, все пассажиры красивой машины перебрались к нему. Александр сел рядом – на переднее сидение, остальные – сзади.
Франт неожиданно решил представиться и назвался Игорем, хотя никто его не спрашивал, его сосед дипломатично промолчал, думая, видимо «о своём – о женском». А Сашка интересоваться не стал. На что они ему эти имена? Настоящие ли они вообще? На допросе рассказывать, что ли? Как знать, может, для этого только и пригодятся? Вот уж чего точно не хотелось. В голове как-то звонко, с характерным тяжёлым металлическим стуком, хлопнули решётки. «Да ладно, обойдётся, не может быть, я же делать-то ничего не должен», – успокаивал он себя, вцепляясь в руль, не трогаясь с места
– Ну что, поехали, – нетерпеливо сказал Александр, – тебе Ромка говорил куда?
Сашка молча кивнул. «Ох, как говорил!», – подумал он.
– Да, к самому дому подъезжать не нужно. Мы там сами подойдём, а ты подождёшь нас на площади или около. Это же рядом? – продолжил Александр.
И вновь Сашка, у которого невыносимо пересохло во рту, только кивнул.
– Ну, просто «немой», – захохотал кто–то из сидящих сзади пассажиров.
Вот так. Им было весело, это обычный эпизод из их жизни самого обычного утра, который, судя по всему, не отличался от многих других. Мысли у Сашки отключились, смешавшись в общую кучу, и он продолжал тупо рулить по начинавшим уже пустеть улицам. Основная масса на свои фабрики – заводы доехала и приступила к праведному труду на благо Родины.
Они довольно быстро добрались до площади, переехав по мосту на другой берег. «Переправа, переправа! Берег левый, берег правый…», – мелькнули ни с того, ни с сего стихи из школьной программы в Сашкиной голове. Почему он помнил эти строчки? Успеваемость его всегда оставляла желать лучшего, но всё, что касалось войны, любил. Здесь же ещё и полное соответствие с берегами оказалось. По указанию Александра он притормозил на улице, расположенной перпендикулярно площади. До нужного адреса надо было просто свернуть за дом, да спуститься чуть вниз. Дом стоял в ряду вторым по счёту. Он прекрасно это знал, а вот знали ли о его познаниях пассажиры, ему известно не было.
– Мы, надеюсь, недолго, – сказал Александр.
Сашка, которому просто неудобно было продолжать кивать как глухо – немому, промямлил что-то типа, что надеется, что быстро.
