скачать книгу бесплатно
Косуля европейская. Такой она и осталась в нашей семье с 1950-х годов
У отца есть охотничий кинжал, с которым он не расстается на охотах. Рукоятка кинжала выточена из чёрного эбонита в форме кабаньей ноги с копытом, и её удобно держать в руке. А ножны обшиты настоящей кабаньей шкурой, снятой с огромного кабана-секача, убитого отцом в прошлую зиму. Секач – это старый кабаний самец, вождь всего стада. Всё равно, как для нас Сталин. Шкура на ножнах толстая и крепкая, а волос очень жёсткий, густой и короткий. Отец говорит, что он снял её с кабаньей ноги над копытом. В прихожей на деревянной подставочке, которую отец называет медальоном, висят длиннющие изогнутые клыки от этого кабана. Отец не любит рассказывать про ту охоту, потому что на ней секач убил любимую гончую собаку одного из охотников, а самого охотника ранил. Тогда отец подбежал, и метко застрелил кабана с близкого расстояния. Было очень опасно. Мы все знаем про этот случай, и не расспрашиваем.
Трофейные рога и ружья. В прихожей висят большие и очень красивые рога благородного европейского оленя. Их отец привез из Германии, когда был там в командировке. Сразу после войны. Он там участвовал в осмотре кораблей фашистского военно-морского флота, и решал вместе с союзниками, какие корабли кому достанутся. Как трофеи. А нашими союзниками были англичане, американцы и маленько французы. Рассказывая про эту командировку, мама всегда смеётся над отцом, что он привез из Германии только два ружья и оленьи рога. В то время, как другие офицеры везли всякие фарфоровые сервизы, ковры и красивую мебель. Отец тогда делает вид, что очень сердится, хмурится и ругает маму «мещанкой». И говорит, что мы, конечно, победители, но не должны «уподобляться» грабителям-фашистам, и что это очень некрасиво и даже подло. А мама с ним спорит и говорит, что наша семья всё потеряла в годы войны в Ленинграде, поэтому имеет право на трофеи. Но отец не соглашается, а потом они вместе смеются и решают, что без этой дурацкой посуды жить гораздо легче и спокойнее. И лучше сидеть на старых табуретках, только чтобы войны и голода больше не было, а был мир, и никого не убивали.
Про оленьи рога отец рассказывает историю, что они будто бы взяты с дачи Геринга, который был страстным охотником и любителем трофеев. А ещё одним из главных кровавых фашистов и соратником Гитлера. Рога прикреплены к черному деревянному медальону, очень тяжелые, все в мелких пупырышках и с пятнадцатью светлыми острыми отростками. На белой лобной кости выжжен год «1908». Отец говорит, что это год добычи оленя. А кто его убил, неизвестно. Об этом ничего не выжжено.
Ружья не новые, видно, что из них изрядно постреляли. Оба двуствольных ружья знаменитой немецкой фирмы «Зауэр». О большом ружье отец говорит, что оно «Три кольца» и двенадцатого калибра, а маленькое ружьё – «сепаратное» и двадцатого калибра. Стволы внутри большого ружья гладкие и сверкающие, а внутри маленького – покрыты «раковинками». Отец говорит, что стволы ест «коррозия», и что их надо чистить чаще и мазать маслом. И что бой этих ружей просто удивительный.
Ружьё из шомпола. Мечтая поскорее попасть на настоящую охоту, я без конца листаю Брэма, особенно те места, где подробно рассказывается о зверях и птицах, на которых охотится отец. Изучаю их внешний вид, повадки, следы. Расспрашиваю у отца о способах охоты на них. Вырезаю из дерева игрушечное ружьё. Рисую только охотничьих животных и собак. Часто рисую Рекса…
Английский сеттер Дрейк Игоря Филиппова на стойке по дупелю. Осень 2019 года
Наконец осенью отец впервые берёт меня на охоту. На серых куропаток! С легавой собакой Рексом! Отец рассказывает, что когда-то собаки, делая стойку перед броском на затаившихся птиц, ложились на землю, и лежали, совершенно замерев, пока не подходил охотник и не накрывал птицу и собаку громадным сачком. Потом, когда появилось ружьё, некоторые породы легавых собак от этого отвыкли, и курцхаары отвыкли. Поэтому Рекс, хотя и не ложится перед птицами, но зовется по-старому, легавой. А ещё отец рассказал, что перед войной, когда он служил на Дальнем Востоке, ему однажды повезло поохотиться со старым охотником, у которого был опытный английский сеттер, привезённый из Ленинграда. Этот сеттер делал даже лежачую стойку. Они охотились на фазанов и всяких куликов и уток по берегам озера Ханко.
Едем на куропаток на автобусе. Отец, брат Олег, адъютант отца дядя Коля, шофёр дядя Миша, я и Рекс. Рекс, чувствуя, что приближается его любимое занятие, становится совершенно другим «человеком». Как щенок не прыгает, не гавкает, не гоняет кошек. Он молчалив и сосредоточен. Отец говорит, что Рекс уже весь там, среди полей и куропаток.
Все охотники с ружьями, даже дяде Мише нашлось ружьё. А я ещё мал, поэтому мне свинчивают металлический трёх коленный шомпол, из которого и предлагают «стрелять». И смеются. Но я не обижаюсь, а очень рад, что меня вообще взяли. Беру шомпол и иду вместе со всеми в луга.
На шомпольной охоте по серым куропаткам. Осень 1952 года.
Отец, я, брат Олег (он поменял шинель на бушлат дяди Миши – шофёра)
Серебряные птицы. Луга такие большие, что не видно краёв. Все они заросли травой и мелким кустарником. Кое-где виднеются распаханные участки. Охотники рассыпаются цепью и потихоньку идут против ветра. Я иду чуть сзади отца, чтобы не попасть под выстрел. Рекс бегает впереди, то влево, то вправо, иногда удаляясь довольно далеко. И часто на отца оглядывается, как будто спрашивает, всё ли правильно делает. Тогда отец движением руки посылает его в нужную сторону, и Рекс снова бежит и ищет.
Но вот кобель приостанавливается, принюхивается, а потом быстро тянет в сторону, к кустам на краю пашни. Охотники идут за ним, стараясь не отставать. Подойдя к кустам, Рекс замирает. Раньше я видел стойку Рекса на домашних голубей, но тогда было понятно, что он играет с ними, и стойка не серьёзная. А сейчас он как будто превращается в памятник. Только длинный розовый язык, свисая из открытой пасти, чуть колеблется от дыхания собаки.
Все охотники окружают кусты и ждут команды отца. И готовят ружья к стрельбе. Деться птицам некуда, потому что за кустами совершенно открытое распаханное пространство. Я тоже готовлюсь к стрельбе и прикладываю к плечу свой шомпол. Олег смеётся и тычет в меня пальцем, а отец снова показывает ему кулак. Немного постояв, отец командует Рексу: «Вперёд!». Кобель прыгает в куст, из которого плотной стайкой вырывается большой выводок куропаток. Наверное, штук двадцать. Освещённые солнцем, мне они кажутся серебряными. Гремят выстрелы. Падает несколько птиц. Остальные разлетаются кто куда. Больше всего птиц летит через пашню и садится в кусты. Рекс моментально приносит всех битых птиц. Даже подранков быстро догоняет и приносит. И все охотники, очень довольные своей меткой стрельбой, смеются, потому что всю добычу Рекс несет только одному человеку, отцу.
Когда птицы взлетают, я тоже стреляю по стайке из своего «ружья», крикнув: «Бах!». Кричу только один раз, потому что у меня же одностволка. И думаю, что я бы наверняка сбил куропатку, если бы стрелял из настоящего ружья.
Разобрав куропаток и подвесив их в специальные кожаные петельки с латунным колечком, охотники перекуривают и решают, куда пойти дальше. Отец предлагает поискать разлетевшихся одиночек, а Олег и дядя Коля – пойти за большой стайкой, севшей в кусты за пашней. Отец говорит: «Как хотите!», и мы с ним и Рексом неспешно продвигаемся краем пашни. Остальная троица охотников идёт через распаханное поле. Мы с отцом видим, как их ноги вязнут в мягкой и мокрой глинистой земле. На сапоги налипают такие здоровенные куски, что идти им очень тяжело. Но они упорно идут и в конце концов переходят пахоту.
Скоро Рекс снова замирает на стойке, рядом с большой травяной кочкой. И отец опять берёт из-под него куропатку. Показывая мне битую птицу, подробно объясняет, что куропатка молодая, этого года. И показывает на её перьях, почему он так думает.
Потом Рекс долго идет вдоль канавки, временами чуть приостанавливаясь. Отец объясняет мне шёпотом, что кобель работает по старой, опытной куропатке, которая боится взлетать под выстрел и хочет убежать. В конце концов Рекс резким броском поднимает куропатку на крыло. Птица летит низко над землёй. После выстрела она серым комочком валится в траву. Рекс быстро находит её и, осторожно взяв в зубы, несёт отцу. В большой пасти Рекса куропатки почти не видно. Только торчит хвостик. Отец расправляет её крылышки и показывает мне, что эта куропатка – старая, в полном пере и очень красивая. И что Рекс нисколечко не помял её.
Отец после удачной охоты на серых куропаток. Осень 1952 года
Доходим до края поля и встречаемся с ушедшей от нас компанией. Брат уныло сообщает, что птицы даже не поднялись на крыло. Отец улыбается и объясняет, что куропатки давно убежали от места посадки, а охотясь с легавой собакой, нужно всегда стараться вначале разбить выводок, а потом отыскивать затаившихся одиночек.
Потом мы, уже все вместе, находим ещё пару выводков-стаек, и все оказываются с добычей. Больше всех куропаток подвешено у отца.
Утки. На охоте по куропаткам я вел себя хорошо, поэтому в следующий раз отец берёт меня на уток. И Сашку дядя Петя берёт. В автобусе нет ни одного свободного места, потому что едут ещё и наши мамы, и Олег, и Сашкины сестры. И еще две семьи офицеров с детьми. Но там мальчишек нет, а с девчонками дружить нам не интересно. Отец называет такой выезд «семейной вылазкой». И говорит, что они не только займутся охотой на уток, но и будут ловить бреднем.
Мы снова едем на Куршский залив, где среди камышей в эту осень полно уток. Когда мы приезжаем и разгружаемся, мужчины одевают резиновые костюмы, берут ружья и ушлёпывают в камыши до вечера. Там они спрячутся, и будут стрелять пролетающих уток. Нам с Сашкой тоже хочется пойти с ними, но не в чем. Таких маленьких резиновых костюмов вообще не делают, да и, по словам отца, можно попасть в подводную яму. К тому же иногда охотникам приходится стоять в камышах по пояс в воде, и переходить с места на место даже по грудь. Нас с Сашкой там бы вообще скрыло с головкой. Рекса тоже не берут, и мы идем на старый причал ловить донками. Выползки у нас с собой привезены.
Женщины наводят в лагере красоту и готовят ужин. И всякие, взятые с ними дочки, участвуют. Тренируются. Когда девчонки вырастут, они тоже будут наводить красоту, даже в тех местах, где её наводить вообще не надо.
Мы сидим с Сашкой и Рексом на причале и ловим донками. С причала донки очень удобно закидывать, потому что нет высокой травы и кустов, а вот втыкать удилище не просто – везде бетон. И мы приспосабливаем камни, сволакивая их вместе и вставляя удилище между ними. Хорошо ловятся небольшие подлещики, густера и плотва. Иногда берут окуни. К вечеру у нас уже прилично поймано.
Над нами всё время пролетают утки. Разных пород, и нам с Сашкой очень интересно определять эти породы, а ещё спорить, попадём мы в них из ружья, или нет. Породу старых уток легко узнать, а вот молодых непросто, потому что их оперение незаметное, серовато-буроватое. Больше всего пролетает крякв и чирков. Ещё мы отмечаем шилохвостей, широконосок, небольших свиязей, серых уток и всяких нырков. Чёрные лысухи с белым костяным лобиком плавают рядом с нами и даже не поднимаются на крыло, а когда улепётывают от Рекса, то смешно шлёпают по воде крыльями. Рекс, гоняясь за ними по причалу, просто играет, и вовсе не собирается лезть за ними в воду.
А ещё пролетают всякие кулики, и их нам определить трудно. Совершенно точно узнаём в полете только огромных кроншнепов с изогнутыми клювами, маленьких быстрых бекасов и всегда пищащих на взлёте и посадке перевозчиков. Сидящих на земле куликов определить намного легче.
Вдалеке, за камышами, на просторе залива белыми точками виднеются лебеди. Перед зимой они накапливают силы, чтобы улететь, но, если зима не морозная и залив не замерзает, то остаются. И дальше лебедей, и ближе к берегу, тёмными пятнами сидят стаи уток. Это морские утки, они потихоньку перелетают с севера на юг, а в Куршском заливе отдыхают и кормятся. Больше всего чернетей: морских и хохлатых. Иногда на их стаи пытаются напасть огромные белохвостые орланы. Тогда все утки поднимаются и начинают метаться по заливу туда-сюда. Орланы не могут догнать уток и улетают ни с чем.
С той стороны камышей, куда ушли наши охотники, гремят частые выстрелы. Нам с Сашкой не видно, как утки шлёпаются после меткой стрельбы, и мы немного завидуем. Но мы понимаем, что скоро вырастем, и будем тоже ходить на охоту по уткам в резиновых костюмах.
Вечером охотники подходят к лагерю увешанные утками. Все они очень довольны и говорят, что такое обилие уток наблюдают впервые. Дядя Петя ухитрился сбить большого гуся гуменника, неожиданно налетевшего на него. Он доволен и говорит, что этот гусь – отбившаяся от стаи одиночка, и что ему – дяде Пете – повезло. Отец сообщает, что несколько утиных подранков уплыли, и что он рано утром, до рыбалки с бреднем, пройдет с Рексом вдоль камышей и доберет их. А еще поохотится на бекасов. И может нас с Сашкой взять с собой, если мы проснемся и захотим. А кто не захочет?!
Бекасы. Ночуем мы с мамами и всякими девчонками в автобусе, а мужчины и Рекс – у костра. Мы устали, спим крепко, и почти проспали, если бы не отец. Он нас расталкивает и велит тихо и быстро одеваться. Мы стараемся, но тихо и одновременно быстро у нас не получается, и мы будим пол-автобуса.
Ещё совсем темно, только чуть-чуть светлеет восток. Сеет мелкий осенний дождичек, слабый ветерок чуть шевелит верхушки камышей. Отец говорит, что дождь скоро кончится, и что погода самая легашачья.
Пока мы идём к месту охоты, дождь и вправду прекращается. Лёгкий ветерок продолжает дуть вдоль камышей. Рекс снуёт то влево, то вправо. Он уже начал работать. Отец объясняет, что подраненные утки почти всегда выбираются на берег, и тогда с умной собакой их легко отыскать. А оставлять подранков после охоты некрасиво, не по-охотничьи, и нам с Сашкой надо это запомнить. И мы запоминаем. Ещё отец говорит, что добирая подранков вдоль камышей, можно встретить и совершенно здоровых уток, а также бекасов и всяких других куликов. И стрелять их из-под стойки курцхаара Рекса.
Вот Рекс тянет к камышам и стаёт, приподняв заднюю ногу. Мы с Сашкой давно знаем, что стойки у Рекса не всегда картинно правильные. На стойке он может поднять или переднюю, или заднюю ногу, а может вообще никаких ног не поднимать, а стать так просто, как шёл. Рекс немного стоит, а потом суётся в камыш и выносит оттуда мёртвую крякву. Принимая от кобеля утку, отец поясняет, что подранок вчера вечером вылез на берег, а к утру сдох, и если бы не Рекс, то так бы и запропал совсем.
Следующая утка оказалась лёгким подранком. Удирая от Рекса, широконоска ухитряется добраться до глубокой лужи, где пытается нырять. Рекс мастерски добирает её, то ожидая на берегу, то бросаясь в воду и поднимая фонтаны брызг.
Чуть позже кобель стаёт в кустах перед небольшим зеркальцем воды. Почти сразу с лужи снимаются два чирка и, набирая высоту и скорость, поворачивают в сторону залива и камышей. Отец стреляет дуплетом настолько быстро, что выстрелы как будто сливаются в один звук. Оба чирка валятся в траву, и Рекс по очереди выносит их отцу. Вот это меткость! Мы с Сашкой восхищены умением отца стрелять, и работой собаки тоже.
Чтобы ничего не мешало ему прицеливаться, отец даёт нам нести уток. Эти утки пахнут как-то по-особому приятно, пером, камышом и волей. Они мешают нам идти, но это тоже приятно. Мы чувствуем, что становимся настоящими охотниками!
Так мы идём, изредка постреливая, примерно час. Рекс то выносит вчерашних уток из камыша, то стаёт на стойки и ждёт выстрелов отца. У нас с Сашкой уже по шесть уток, и нам очень тяжело идти, почти невозможно. Мы далеко отстаём от отца. А неутомимый Рекс всё работает! Наконец увлекшийся отец замечает наши трудности и возвращается. Отбирает у нас восемь самых тяжёлых уток, оставляя нам по два лёгких чирка. И мы поворачиваем назад, в лагерь.
Но ещё рано, поэтому отец уводит нас в мокрую луговину с отросшей после летних покосов травой. Трава пожелтела и уже почти вся полегла. Среди травы виднеются высокие кочки, а также глубокие следы коров, в которых блестит вода. Отец говорит, что здесь прячутся бекасы. И правда, вскоре Рекс красиво стаёт между кочек. Его голова низко наклонена над землёй и повернута в сторону, откуда пришёл к нему запах. Кобель нервно дышит, и мы видим, с каким трудом он сдерживает дыхание, чтобы не спугнуть птицу. Отец говорит шёпотом, что бекас сидит совсем рядом. Приложив ружьё к плечу, отец командует Рексу: «Вперёд!». Кобель делает шаг, и в нескольких метрах от него из-под кочки вырывается пёстрая длинноклювая птичка, тут же обделывается и с криком улепётывает. Летит она сразу как-то очень быстро, низко над землёй, делая резкие повороты и сливаясь с пожухлой травой. Мы успеваем подумать, что попасть в неё совершенно невозможно. Однако отец, чуть поведя стволами, ухитряется сбить и этого малыша! Рекс по команде сходит со стойки и быстро отыскивает в траве добычу. Мы с Сашкой внимательно рассматриваем оперение, слегка обслюнявленное Рексом. Сразу бросаются в глаза длиннющий клюв и голенастые ноги. На пёстрой спинке замысловатый узор из коротких перьев, которые ближе к хвосту превращаются в две длинные косички. Хвостик оторочен по кругу серебристыми и рыжеватыми пёрышками. Живот светлый, почти белый. Там, где попали дробинки, перья выбиты и под кожей виден толстенький слой жира. Отец говорит, что осенний бекас нагулял жирок, и что он очень вкусен, если его правильно приготовить.
Следующего бекаса Рекс срабатывает по-другому. Он прихватывает птицу очень далеко, работая верхом, то есть верхним чутьём, не копаясь в следах-набродах. Всё это нам поясняет отец после того, как сбивает и второго бекаса. А вылетает бекас очень далеко, и от собаки, и от отца. «Хлопнув» птицу таким дальним выстрелом, отец становится чрезвычайно довольным. Он выбирает кочку посуше, садится и неспешно закуривает. Мы стоим рядом, держим уток и бекасов, и тоже совершенно довольны. Рекс ложится подле отца и мгновенно засыпает. Он устал. Отец говорит, что больше охотиться не будем, потому что надо поберечь собаку; Рексу скоро девять лет. Немного передохнув, мы весело идём в лагерь, который начал потихоньку пробуждаться. Слышим голоса и звон посуды. Женщины готовят завтрак.
Над луговиной летают ласточки. У них длинные раздвоенные хвостики, и мы знаем из Брэма, что это – деревенские ласточки. Отец вдруг останавливается, снимает с плеча ружьё и даёт его мне: «Ну-ка, попади в ласточку!». Но ни я, ни Сашка не отваживаемся выстрелить не то, что в ласточку, а просто в белый свет, потому что знаем, как может ударить в плечо отдача у большого ружья двенадцатого калибра. Да и шутит отец, конечно, потому что очень любит всех птиц, а ласточек в особенности. Так и оказывается. Отец нас испытывает, что у нас перетянет: тяга к выстрелу, или любовь к ласточкам. И кажется ему, что всё хорошо, и что мы уже правильные охотники, и никогда не будем стрелять ласточек и певчих птиц. Это так кажется ему, а вот мы с Сашкой думаем, что если бы ружьё было поменьше, ну, как та отцовская трофейная двадцаточка, то очень может быть, что и выстрелили бы, даже по ласточкам…
Отец перед рыбалкой бреднем на Куршском заливе. 1950-е годы
Бредень. После вкусного завтрака, приготовленного женщинами, мужчины разворачивают длиннющую сеть с поплавками и грузами. Она называется бредень. Мы с Сашкой видим его впервые. В середине бредня длинная «мотня». Отец объясняет, что это особый кусок бредня, вроде капюшона из сетки, специально устроенный так, чтобы в нём собиралась вся попавшаяся рыба. А название «бредень» происходит от того, что рыбаки, когда ловят, то «забредают» в воду подальше и поглубже.
Бредень переносят к берегу, в том месте, где почти нет камышей. Рыбаки в резиновых костюмах, взяв один конец бредня, потихоньку заходят в воду. И отец идёт вместе со всеми. На берегу остаётся дядя Петя, женщины и мы с девчонками. Сначала мы должны постепенно отпускать оставшийся на берегу конец бредня, и следить, чтобы он не запутался, а потом – помогать вытягивать сеть на берег. Нашими действиями руководит дядя Петя.
Рыбаки утягивают бредень далеко в залив, а потом поворачивают и потихоньку «бредут» вдоль берега. В месте поворота остаётся человек, который, перебирая сеть, не даёт ей приблизиться к берегу. Пройдя вдоль берега, рыбаки опять поворачивают, снова оставляя одного человека. И тянут конец бредня к нам. Вот бредень своим концом вылезает на берег. Его тут же стараются соединить с остававшимся на берегу концом. И, по команде дяди Пети, мы все – рыбаки, женщины и дети – начинаем дружно и как можно быстрее тянуть оба соединённых конца бредня. Дядя Петя весело покрикивает, мы смеёмся, потому что некоторые женщины и девчонки, запнувшись, валятся на землю, тут же вскакивают и тянут снова.
Появляется мотня. В воде её сопровождают те двое рыбаков, которые раньше оставались в заливе. В мотне полно травы. Всяких водорослей. Даже целые кочки, оторванные от дна. В траве шевелятся большие рыбы. Их так много, что бредень полностью на берег не вытянуть. Поэтому часть рыб вылавливают большим сачком.
В бредень поймались золотистые лещи, пятнистые щуки, серебристые судаки, полосатые окуни и много всякой мелочи: густеры и плотвы. А ещё попался огромный жерех. Он весил около шести килограммов. Всю пойманную большую рыбу, чтобы не испортилась, кладут в траву, в кусты, а мелкую тут же выпускают обратно в воду.
Итоги рыбалки на Куршском заливе в 1950-е годы. Справа – я с жерехом
Справедливый обман. Рыбаки делают ещё два захода и прекращают ловлю. Чистят бредень и складывают его до следующего раза. Потом делят рыбу. Сначала вся рыба, спрятанная в кустах, раскладывается на полянке по породам, то есть лещи к лещам, щуки к щукам. А потом делается столько куч, сколько приехало на рыбалку семей. Рыбаки, которые раскладывают рыбу, стараются класть одинаково для всех. Всё получается хорошо, пока они не берутся за жереха. Он же один, и мы с Сашкой внимательно следим, как тут всё будет. И все люди, столпившиеся вокруг, тоже следят. Жереха кладут на одну из куч, а из этой кучи забирают несколько лещей и щук, перекладывая в другие кучи.
После раскладки рыбы бросается жребий. Отец встаёт спиной к кучам, а дядя Петя у него спрашивает: «Кому?». Отец громко отвечает, например: «Петровым!». Семья Петровых подходит и забирает свою кучу рыбы. И всё получается правильно и справедливо. Конечно, каждый хочет получить кучу с жерехом, но она всего одна, и достаётся семье, где аж три маленьких девчонки. И ещё у них дома остался совсем маленький братик. Девчонки начинают прыгать и беситься от радости, и хватать жереха, а мы с Сашкой отворачиваемся и смотрим дальше. Потому, что жереха хотелось получить нам.
Наконец вся рыба поделена и рассована по рюкзакам и мешкам. Вещи собраны, и мы трогаемся в обратный путь. В автобусе мы с Сашкой сидим за нашими отцами и слышим все их негромкие разговоры. Они очень довольны и охотой, и рыбалкой, и говорят, что теперь люди надолго обеспечены вкусной едой, и женщинам не надо будет думать, чем кормить семью. А ещё тихо смеются, как они удачно всех провели, разыгрывая кучу с жерехом. Оказывается, наши отцы заранее условились, что жерех достанется многодетной семье. И дядя Петя, говоря отцу «Кому?», немного покашлял, и отец понял, и сказал правильно. Мы с Сашкой сначала становимся очень недовольными, что жереха разыграли нечестно, но потом до нас потихоньку доходит, что отцы обманули всех совершенно справедливо. И пусть девчонки дома едят жареного жереха и радостно вспоминают нашу рыбалку.
Глава третья. Зимние забавы
Первый снег. Так проходит осень. Рыбалка, охота, ночёвки у костра, чистый воздух, плавание, непрерывная беготня, простая здоровая еда без излишеств незаметно делают своё дело. Мы с Сашкой взрослеем. Зимой, перед Новым годом, мне исполнится уже шесть, и Сашке исполнится шесть, только после Нового года. Разница у нас всего в месяц, а в документах – в целый год. И это нам странно.
Но пока нам ещё по пять, и идёт снег. Первый снег в этом году. Вначале медленными, красиво вырезанными снежинками, которые очень весело ловить раскрытыми ртами, а ещё рассматривать и срисовывать с них узоры. Потом снежинки густеют, сбиваются в хлопья, которые быстро заваливают мёрзлую землю толстым слоем. Рекс тоже радуется первому снегу, весело носится, хватая пастью хлопья, и с удовольствием валяется в снегу.
Мы давно ждём этого первого снега. Уже несколько дней. А до него мы катаемся с разбегу по замёрзшим лужам. И Рекс пытается прокатиться, но совершенно не понимает, как это сделать. В некоторых лужах мороз так высушивает воду, что остаются воздушные полости, и лёд над ними под нашими ногами ломается с треском. Если такие выломанные кусочки льда перевернуть, то иногда можно увидеть ледяные фигуры. Они наросли в полостях на обратной поверхности льда из инея, и похожи на волшебные замки, или на заснеженные деревья, или ещё на что-нибудь. И можно фантазировать и придумывать про них сказочные истории …
Мы уже одеты по-зимнему. В шубейки и военно-морские чёрные офицерские шапки. На шапках у нас красные эмалевые звёздочки. Мы их никогда не снимаем. На ногах – валенки с галошами, чтобы не промочить. Но мы их всё равно промачиваем, потому что лужи бывают глубокими, а родители этого не понимают. Вечером наши мокрые валенки, послушав ворчание бабуль, сушатся на батарее, и утром они снова сухие, и ждут нас.
Покатался… А снег мы ждём, чтобы кататься на санках. У Сашки есть санки, но они дома. В саду у Сашки не покатаешься, негде, поэтому мы катаемся в училище, на моих санках. По очереди. Санки большие, и можно было бы кататься вдвоём, но мы любим по очереди, измеряя потом, кто дальше проедет. Мои санки со спинкой, сделанной из крепких изогнутых железок. На эту спинку мы ложимся животом после разгона. И так, удерживаясь на спинке, съезжаем. Если сильно разогнаться, то можно проехать очень далеко. Потому что горка высокая и длинная. Эта горка расположена под большим каштаном, из веток которого мы пытались летом вырезать удилища для спиннингов. Полозья санок сделаны из металлических уголков. Впереди полозья загнуты вверх, но защитной полосы-перемычки между ними нет; она когда-то была выломана. И полозья торчат вверх опасными остриями. Отец всё собирается приделать перемычку, но ему постоянно некогда, а в воскресенье – рыбалка или охота. Кататься на спинке опасно, и родители нам об этом каждый раз напоминают. Но мы все равно катаемся, а родителям врем.
Когда выпадает первый снег, мы сразу же хватаем санки и бежим на горку. Горка ещё не очень засыпана снегом, да и снег пока рыхлый, но мы очень хотим кататься. Первым катится Сашка. Он весело пролетает мимо меня и Рекса, молодецки махая одной рукой в воздухе. Как это он ухитрился сохранить равновесие, держась только одной рукой за спинку? Хорошо же, Сашка! Посмотришь, как я прокачусь!
Отметив на снегу место остановки Сашки длинной чертой с буквой «С», я беру санки и взбираюсь на горку. Там лихо разбегаюсь и лечу мимо Сашки, сняв обе руки со спинки. Это получается у меня с трудом, и я незаметно помогаю себе грудью. Я пролетаю дальше черты Сашки и радуюсь победе. И Рекс мчится рядом, весело повизгивая…
Чуть прикрытый снегом, примерзший к земле кирпич, совершенно внезапно возникает перед моими санками непреодолимым препятствием. Санки ударяются о него и мгновенно останавливаются. Я слетаю со спинки, пролетаю над сиденьем и… нанизываюсь подбородком и нижней губой на острие левого полоза. И теряю сознание…
Очнувшись, ощущаю себя сидящим на снегу рядом с санками. Я зажимаю ладонью рану, пытаясь унять кровь, хлещущую ручьём. Снег вокруг меня залит кровью. Сильной боли нет. В голове медленно, как из темноты, всплывают обрывки мыслей, потихоньку сливаясь в одну мысль, главную: «… нарушил отцовский запрет… теперь меня надолго не пустят гулять… а ведь зима только началась…».
Сашка и Рекс с воплями и лаем бегают вокруг; они протоптали уже приличную тропинку. Наконец, кем-то оповещённые, прибегают отец и мать. Отец хватает меня на руки и быстро несёт домой. Мать бежит рядом, носовым платком в дрожащей руке пытаясь остановить кровь, но у неё это плохо получается. Отец что-то на ходу кричит появившемуся рядом человеку, и тот быстро убегает. Сашка исчезает в неизвестном направлении. Дома у распахнутой двери стоит расстроенная бабуля и непрерывно ахает.
Меня укладывают на кровать и раздевают. А я всё время хочу вырваться из их рук и куда-то бежать. Когда мама подробно рассматривает мою рану, то плачет. И бабушка тоже. Они видят страшно развороченную, с рваными ошмётками кровавую рану, в глубине которой торчат осколки разбитых зубов. Тогда я начинаю думать, что сейчас совсем умру. Потому, что вытечет вся кровь. Отец отрывисто ругает женщин «предпоследними» словами, и я немного успокаиваюсь. Мы с Сашкой уже знаем несколько совсем «последних» слов, и знаем, что их нельзя говорить знакомым и родственникам. И нельзя, чтобы наши знакомые и родственники даже догадывались о том, что мы знаем эти самые «последние» слова. Остальные ругательные слова мы определяем как «предпоследние» и иногда вворачиваем их в разговоры. К месту и не совсем, за что опять получаем выговор от взрослых.
Когда я был совсем маленьким, я уже умирал один раз. Тогда к нам в гости пришёл дядя Саша Ачкасов. Он очень любил подкидывать меня к потолку. А ещё заставлял просовывать руки между ног. И тогда он, взявшись за мои руки со стороны спины, резким рывком кувыркал меня в воздухе, а потом снова подкидывал и ловил. Но в тот раз, когда он стал радостно со мной это проделывать, я выскользнул из его рук и ударился головой сначала о дверной косяк, а потом и об пол. И потерял сознание. Отец сильно отругал дядю Сашу и сказал, что у меня было лёгкое сотрясение мозга. Потому что, когда я очнулся, то всё кружилось…
Госпиталь. В прихожей дребезжит звонок: это подъехала машина, чтобы вести меня в госпиталь. Мы долго едем по вечернему городу. Потом отец несёт меня по каким-то полутёмным длинным коридорам и, наконец, вносит в очень светлую комнату, всю заставленную непонятными сверкающими предметами. На потолке висит громадная люстра, которую тут же включают. Свет в комнате становится ещё ярче. Меня раздевают, почти совсем, и укладывают на стол под эту яркую люстру. Свет сильно слепит глаза, я начинаю бояться и тихо прошу отца уехать домой, где остались Рекс, мама и бабуля. Но отец показывает мне кулак и молча заставляет лежать молча.
Женщина в белом халате быстро делает мне укол в попу, а потом подходит врач. Отец тихо объясняет мне, что это хирург. Я впервые слышу это слово, поэтому не знаю, что будет дальше. Хирург тоже в белом халате, в очках и с маленькой смешной бородкой. Он осматривает моё лицо, осторожно щупая твёрдыми пальцами, и смеётся:
– Ну что, герой, хорошо покатался? - . А потом добавляет:
– Ничего, сейчас мы тебя заштопаем, и будешь совсем как новый.
Потом велит женщине в белом промыть мою рану и обколоть её уколами. И мне это совсем не нравится. Но меня никто не спрашивает, и белая женщина вонзает шприц несколько раз. Вокруг раны. И я вдруг перестаю ощущать свой подбородок и губы. Как всё равно их нет. И пугаюсь, что мне их уже отрезали. Но рядом стоит отец и держит мою руку, и поэтому мне не очень страшно. Я знаю, что отец меня обязательно спасёт от белой женщины и бородатого, который оказался её родным братом, потому что назвал её сестрой.
Хирург сначала берёт острый узкий ножичек и тонкие кривые щипчики, и, копаясь в моей ране, что-то там отрезает и кидает в железную банку. Потом промывает желтой водой и берет кривую иглу с длинной тонкой ниткой. Я закрываю глаза, чтобы не видеть. Но всё равно ощущаю, как бородатый сшивает края раны, протыкая их насквозь. И мне кажется, что он сошьёт мои губы на совсем, и я не смогу говорить. А как же мы будем спорить и ругаться с Сашкой? И школа, в которую я мечтаю пойти?
Когда меня мама брала с собой на городской рынок, я видел немых людей, которые объяснялись знаками, так быстро показывая друг другу фигуры из пальцев, что ничего не было понятно. А ещё видел одноногих и одноруких инвалидов войны. И совсем без ног, которые всё-таки ездили на таких маленьких мосточках с колёсиками-подшипниками, отталкиваясь от земли не руками, а специальными деревянными штуками. И я, лежа под иглой бородатого, вдруг так ясно представляю себя с зашитым ртом и почему-то без ног на подшипниках, что слёзы льются сами собой.
Бородатый продолжает зашивать, обзывая меня всякими ласковыми словами. Это он меня утешает. И я потихоньку привыкаю и успокаиваюсь. Хирург штопает меня долго. Он накладывает на мою губу и подбородок много швов. И говорит, что задета кость в подбородке, и что он мне её почистил. Через несколько дней меня надо снова к нему на осмотр, а потом уже не надо, потому что к нам домой придет та самая женщина в белом, которая оказалась его сестрой – надо же! – и вытащит у меня швы прямо дома. Зубному врачу показывать меня не обязательно, потому что два поломанных зуба – молочные, и скоро сами вылетят. Их вытолкнут новые зубы. А ещё бородатый говорит отцу, что я держался как герой, потому что не орал, и что шрамы украшают настоящего мужчину.
Всю мою голову забинтовывают, и я становлюсь как всамделишный раненый герой войны. Меня везут домой, где с нетерпением ожидают мама, бабушка и Рекс. Рекс сначала пугается моей забинтованной головы и удирает, да и пахнет от меня неприятно госпиталем и лекарствами, но потом узнаёт и долго облизывает, норовя лизнуть под бинтами. И его прогоняют от меня подальше. Рекс ложится в уголке и преданно смотрит на меня, отчаянно вертя обрубком хвоста, часто дыша и улыбаясь. Отец рассказывает, как меня штопали, и что надо со мной делать потом. Наконец все родные успокаиваются, и я засыпаю в своей кровати под их тихий разговор… Вся нижняя часть лица потихоньку оттаивает и начинает болеть…
Снегурочки. Раны мои заживают, «как на собаке». Так все говорят друг другу, когда обсуждают моё приключение. Потому, что быстро. Через три дня я совсем перестаю ощущать боль, с меня снимают повязку, везут к хирургу, а ещё через неделю появляется его сестра – белая женщина – и вытаскивает швы. Оказывается, швы – это кусочки ниток, которыми меня штопал брат белой женщины, хирург. В местах вытащенных швов остаются маленькие дырочки, которые тоже быстро заживают. Меня часто навещает Сашка, который почему-то прячется от родителей, как будто виноват. А Рекс не отходит от меня ни на шаг.
Санки отец куда-то прячет, так, что мы с Сашкой не можем их найти. Сашка хочет притащить свои, но тут оказывается, что дядя Петя тоже их куда-то «зашхерил». Это новое для нас слово произносит Олег, теперь уже гордо носящий две «галочки» на рукаве, как курсант второго курса. «Зашхерил» – значит «спрятал». Последнее время, вернувшись с практики, Олег постоянно вворачивает в разговор услышанные на корабле военно-морские словечки. Отец его за это не ругает, только смеётся, и говорит, что это – «жаргон», на котором говорят такие вот «жоржики», как Олег. Теперь мне становится непонятно, кто ж такие эти самые «жоржики».
А вместо санок мне дарят коньки! Отец и мама специально покупают их на городском рынке. И говорят, что купили у кого-то «с рук». Я сначала вообще не понимаю, как это «с рук»? Надо же «с ног»! Кто же на руки коньки одевает? А потом соображаю, что это, может быть, те инвалиды, которые без ног. Им ведь тоже хочется кататься. Но тут отец быстро объясняет, что к чему, а ещё говорит, что так думать про инвалидов нельзя, это плохо и недостойно такого здорового человека, как я. И что инвалидам вообще надо помогать. И я понимаю, что подумал и сказал неправильно.
Коньки называются совсем по-зимнему, «снегурочками». Они немножко ржавые, с длинными загнутыми вверх носиками. А ещё у них сверху есть место, куда надо вставлять ногу. Я приношу валенок, и мне показывают, как надо вставлять и закреплять конёк. В дырки на коньке отец продевает верёвку, обвязывает мою ногу в валенке, и туго затягивает небольшой палочкой, несколько раз крутанув её и подсунув потом под верёвку. И конёк очень хорошо удерживается на валенке, так, что я могу, прихрамывая, ходить по полу. И я всё время хожу, а все смотрят и радуются. Так я хожу по квартире целый день и в обед не снимаю, и вообще хочу лечь спать в коньке. Но потом мама замечает, что от конька на полу остаются вмятины и царапины, и с меня конёк и валенок стаскивают, и говорят, что завтра я могу вместе с коньком уматывать на улицу. Потому, что катание на одном коньке по комнатам я уже хорошо освоил.
Назавтра я прикручиваю на правую ногу конёк и, хромая, спускаюсь по лестнице во двор. И тут же падаю башкой вперёд, потому что снег у подъезда и на всех дорожках посыпан песком. Поднимаюсь и решаю ковылять на плац. Но и плац тоже посыпан песком. Тогда до меня доходит, что уж лёд в бассейне никто песком посыпать не будет. И иду туда. Дорога не близкая, когда одна нога длиннее другой, и я ещё несколько раз падаю.
Лёд в бассейне ровный и гладкий, он присыпан тонким слоем снега, который совершенно не мешает кататься. Рекс первым прыгает на лёд и, радуясь своей собачьей жизни, носится, как «угорелый». Так обычно родители говорят про нас с Сашкой, когда мы начинаем гоняться по комнатам. И нам не понятно, как может этот самый «угорелый» человек после того, как почти совсем «сгорел», ещё и метаться? На бегу Рекс проскальзывает, а на поворотах его сильно заносит. Я с трудом спускаюсь по металлической лестнице на лёд и приступаю к учебе. И мне делается смешно оттого, что летом я здесь плавал, а зимой – вот, катаюсь на коньках. Вернее, на одном коньке. Пока на одном.
Здесь меня и находит Сашка, который тоже прибегает учиться. Мы катаемся по очереди. И к обеду уже очень хорошо стоим на коньке и даже можем проехать несколько метров. Когда едешь, и получается быстро, то очень здорово! От усилий мы становимся потными и красными, и снимаем шубы и шапки. Нам совершенно не холодно; мы очень довольны, что выучились кататься на одном коньке, и договариваемся завтра обязательно начать учиться на двух.
Через несколько дней мы уже уверенно стоим на коньках. И даже можем делать кое-какие фигуры. Нас навещают родители и дядя Петя. А потом у Сашки тоже появляются коньки, такие же «снегурки», и мы можем теперь кататься вместе. И мы катаемся целые дни, пока зима и мороз.
Полынья. В середине декабря, за неделю до моего дня рождения – шесть лет, шутка ли! – наступает оттепель. Сильно теплеет, валит мокрый снег, иногда с дождём. Лёд в бассейне становится мягким, потом покрывается снегом, под которым образуется вода. И кататься становится нельзя. Когда оттепель заканчивается, и снова ударяет мороз, мы с Сашкой радостно бежим к бассейну. Но кататься опять нельзя, потому что мокрый лёд и нападавший на него мокрый снег крепко смёрзлись, а сверху на них нападал новый снег, и наши ноги застревают во всей этой неприятности даже без коньков.
Мы решаем пойти на речку, просто посмотреть, что там новенького. И оказывается, что оттаявшая в оттепель речка теперь замёрзла почти полностью. Только в одном месте видна вода. Это небольшая полынья. А лёд совершенно гладкий и прозрачный! Мы с Сашкой радуемся и – быстрее-быстрее – накручиваем на валенки коньки.
Лёд чуть потрескивает и не проваливается. По гладкому льду можно раскатиться очень быстро и далеко. И мы катаемся вдоль речки, стараясь не докатываться до полыньи. Рекс боится выходить на лёд; он носится с лаем по берегу. Так он просит нас поскорее вылезти на берег. Но мы же только начали! И мы катаемся и катаемся, и незаметно начинаем все ближе и ближе приближаться к полынье.
Я проваливаюсь первым. Сашка пытается подать мне руку, и проваливается следом за мной. Речка мелкая, особенно зимой, и утонуть в ней невозможно. Мы, как дураки, стоим по грудь в холоднющей воде, и от этого внезапного холода у нас перехватывает дыхание. Берег рядом, но добраться до него в мокрой, сразу потяжелевшей одежде, нелегко. Да ещё коньки цепляются на дне за всякие кирпичи и банки. Нас никто не видит, поэтому надо выбираться самим. В конце концов, сильно замёрзшие, мы вылезаем и без сил валимся на снег. Когда мы откручиваем коньки, пальцы слушаются нас с трудом. С шубеек и штанов течёт, валенки полны воды. Надо бы поскорее домой, но там будут сильно ругать, и мы боимся. И какое-то время не идём. Когда от холода становится совсем невмоготу, мы всё же добираемся до дома и попадаем в тепло и в руки бабули и мамы. С нас стаскивают одежду, растирают полотенцами и поят малиновым чаем. И мы потихоньку теплеем. За Сашкой приходит дядя Петя и уводит домой. Вечером градусник, который мама ставит мне под мышку, показывает нормальную температуру, и мама успокаивается.
Воспаление легких. А ночью моя температура подскакивает до сорока градусов, и я начинаю сильно кашлять и бредить. Мне кажется, что я с Сашкой опять на рыбалке и ловлю очень много рыбы. Я всё время вытаскиваю и опускаю рыбу в садок. В большой садок, такой, как был у дяди Толи на Люблинском озере. А когда опускаю в садок, то чувствую, что вода очень горячая, прямо как кипяток. Обжигаюсь, сильно ору, и просыпаюсь весь в поту.
Около кровати сидят перепуганные мама, бабуля, и какой-то мужчина в белом халате, похожий на того хирурга, который оказался братом своей сестре, но без бороды, а с длинными усами. Усатый что-то озабоченно пишет на маленьких бумажках. Мама держит в руке градусник и всё время смотрит на него. Усатый мужчина строго говорит:
– Двустороннее воспаление лёгких… больше сорока градусов… надо срочно колоть пенициллин… и теплое питьё… к вам будет ходить сестра…
Я догадываюсь, что и у этого доктора есть сестра в белом халате, которая будет делать мне уколы пенициллина и тёплого питья. И удивляюсь, что у всех докторов есть родные сёстры, которые только и умеют в жизни, что делать уколы… А потом опять отключаюсь…
Болею я очень долго. Так долго, что начинаю уже привыкать. К уколам, уксусным полотенцам на лбу, грелкам, таблеткам и порошкам. В свой День рождения я ещё маленько больной, но родители всё равно справляют такой важный для меня праздник, и даже приходят друзья праздновать. А вот к Новому году настолько поправляюсь, что даже сижу у ёлки почти всю ночь. Как взрослый.
«Больной» День рождения 24 декабря 1951 года. 6 лет! Слева – друг Сашка
Усатый доктор приходит несколько раз, слушает меня трубочкой и просто своим волосатым ухом, залезает металлической линейкой в рот, стукает пальцами по разным местам… И однажды говорит, что всё очень хорошо, но в правом лёгком ещё есть небольшой «очаг», который должен скоро «зарубцеваться». Что такое очаг, я уже давно знаю, из книжки про деревянного Буратино. Там очаг был нарисован на старом холсте. Поэтому мне не понятно, какой такой очаг нарисован в моих лёгких, и кто его там нарисовал. А если он всамделишный и горит? Тогда как же? И строгий доктор вдруг начинает улыбаться и терпеливо мне всё объясняет. Оказывается, «очаг» – это не до конца заживший кусочек лёгкого, в котором ещё идет воспаление, а с помощью всяких лекарств этот «очаг» должен «зарубцеваться», то есть зажить окончательно. Мне становится всё понятно, и теперь уже мы все вместе смеёмся. Мама, бабуля, усатый, его сестра, Рекс и я.
Через неделю после докторского осмотра я совсем поправляюсь. И очагов больше нет. Зарубцевались!
Пока я три недели лежу больной, я очень много читаю. Я проглатываю «Робинзона Крузо», «Тимура» с его командой, «Последнего из могикан» и ещё много всяких других. На стуле рядом с моей кроватью постоянно лежат тома любимого Брэма. Мама говорит, что я читаю «запоем». И пытается книги отбирать. Но отец разрешает читать, «сколько влезет», и в меня влезает очень много.
Друг Сашка ко мне не приходит, потому что сам в это время лежит дома больной. Только у него не воспаление лёгких, а болезнь со смешным названием «свинка». И я фантазирую, что когда Сашка выздоровеет и зарубцуется окончательно, его нос превратится в свинячий пятачок, а разговаривать он будет хрюканьем. Но потом, когда я додумываюсь, как Сашку перепутают и будут делать из него колбасу, то сам пугаюсь, и заставляю себя думать про Сашку только хорошее. И однажды Сашка навещает меня совершенно здоровый. Он полностью зарубцевался, и улыбается. И нос у него старый, без пятачка. И не хрюкает, а весело сообщает мне, как он болел, как к нему приходил тот же самый усатый доктор, и какую ёлку поставили в его доме. И нам опять хорошо вместе. Потому что болезни наши зарубцевались, и скоро опять можно будет кататься на «снегурках».
Что такое мотыль? Ближе к февралю, когда мы окончательно оправились от болезней, наши отцы решают устроить нам праздник. Они берут нас на зимнюю рыбалку, на Куршский залив! Мы с Сашкой ещё ни разу не были на зимней рыбалке, и очень хотим увидеть, как это всё происходит. Наши матери и бабули сопротивляются, говорят, что мы ещё не до конца выздоровели, что лёд на заливе уже подтаял, и вдруг мы все провалимся… Но мы с Сашкой совершенно спокойны, потому что знаем наших отцов. Если они что решили, то никакие женские уговоры заставить их передумать не могут. Они же настоящие мужчины, моряки, офицеры, охотники и рыбаки! И мы, когда подрастём, обязательно будем такими. И тоже не будем слушать своих жён и бабуль.
За день перед отъездом мы с дядей Петей идём на пруд, который находится прямо за забором училища. В его льду пробито много больших окон. Дядя Петя объясняет, что здесь городские рыбаки «моют мотыля». И что в городе много таких прудов, но этот самый близкий к нам. Лезет в кусты и вытаскивает длинную жердь с проволочным сачком на конце. И суёт этот сачок в пруд. Водит им в глубине из стороны в сторону, а потом с усилием вытаскивает. Сачок полон ила и грязи. И в грязи шевелятся маленькие красные червячки. Червячков очень много, прямо сотни! Они такие тонкие, что их можно легко порвать. Дядя Петя говорит, что это и есть «мотыль». И что на него клюет зимой всякая рыба. Мы начинаем набирать их в тряпку с илом, и в банки, а Рекс носится и всем мешает.
Дядя Петя зачерпывает сачком ещё несколько раз, а потом сообщает, что хватит. Прячет сачок снова в кусты, и мы, довольные, топаем домой готовить одежду и снасти. Наживка у нас уже есть!
Зимние удочки. Для зимней рыбалки нужны особые удочки, очень короткие. Это потому, что ловить приходится сквозь пробитые во льду отверстия – лунки. Пробиваются они пешнёй, – тяжёлой и острой металлической трубой, насаженной на деревянную ручку. На ручке есть кожаная петля, которую надевают на руку. Чтобы, когда лунку пробьёшь насквозь, не упустить пешню под лёд.
