Переведи меня (сборник)

скачать книгу бесплатно

Переведи меня (сборник)
Вера Филенко

Бiблiятэка Саюза беларускiх пiсьменнiкаy «Кнiгарня пiсьменнiка». Пункт адлiку
Рассказы Веры обманчиво классические, но, как совы – не то, чем кажутся. При всей стилистической красочности и сочности калорий в них – как в бутафорских яблоках и грушах из папьемаше: вместо отвлекающей сытости читатель почувствует жгучий, звериный голод по давно забытому, не пережитому до конца и как будто исчезнувшему. Но ничего никуда не исчезло, дорогой читатель, живи теперь с этим.

Татьяна Замировская

Верина первая книжка – как натянутый арбалет. Столько в ней напряжения и силы, что заранее ясно: когда из этого арбалета вылетит настоящая большая стрела, то долетит до самого неба и может быть даже вонзится в далёкую планету Сатурн.

Макс Фрай

Вера Филенко

Переведи меня

© Филенко В., текст, 2017

© Оформление. ЧУП «Книгосбор», 2017

© Оформление и распространение e-book, ТОО «Электронная книгарня», 2018

Небольшая ошибка

Рубик звонит в дверь – звонок высоко, приходится прыгать, палец соскальзывает, поэтому трель выходит отрывистой, нервной, с одышкой («кто там – доставочка»). Дверь открывает худая блондинка с гигантской каменной грудью и висящей на нижней губе сигаретой. Она неприветливо щурится сквозь дым и выжидающе молчит. Рубик воздевает вверх коробку и планшет с ведомостью – двумя руками, как в молитвенном экстазе, в каждой по дару. Блондинка выводит на планшете ряд резких узелков, её ноздри хищно раздуваются, как капюшон кобры. В глубине квартиры что-то падает и бьётся, на последнем узелке ручка с визгом рвёт тонкую жёлтую бумагу, дверь с грохотом захлопывается перед носом Рубика. Рубик думает: «вот бы там была бомба, да, да, маленькая бомба», смотрит на облупившуюся краску, зачем-то ковыряет её ногтем и тихонько говорит «ппааххх», затем садится на велосипед и едет дальше – вниз по улице. Впереди ещё пять адресов, в корзине на багажнике – пять свёртков.

Рубику нравится его работа: знай себе крути педали да стучись в двери, где тебе пусть и не всегда рады, зато всегда ждут; раздавай конверты, коробки, пакеты (большие и малые – как медведицы) – и думай, что там внутри – в конвертах, коробках, пакетах, а главное – за дверями, дальше которых его никогда не пускают. Каждая доставка – целая жизнь.

Вот дубовую дверь с номером сорок два распахивает гранд-дама, древняя, как ящер, сморщенная, как урюк; из-за двери тянет вишнёвым пирогом и сыростью. Гранддама степенно выводит величавую подпись с вензелями, снисходительно кивает и запирается в своём двухэтажном пенале с наверняка затёртыми обоями и окнами, наглухо закрытыми бархатными портьерами, – там она дрожащими артритными пальцами вскрывает конверт и вытаскивает любовное письмо от такого же древнего ящера (да, да), с которым делит сладкую горечь невозможности будущего последние сорок лет. Рубик цыкает велосипедным звонком и лихо мчит прочь от ящеров, их усохших соблазнов и вишнёвого пирога.

Железную дверь без номера открывает слепой мужчина. Рубику приходится вставлять ему карандаш в пальцы и прижимать руку к планшету, чтоб подпись была ровной. Мужчина рассеянно улыбается, глядит поверх Рубика и норовит погладить его по голове («славный малый, ты очень славный малый»). Рубик не считает себя славным, прикосновения слепца ему неприятны, зато можно заглянуть за спину и жадно рассмотреть прихожую: темно-серые стены, густо увешанные женскими портретами и трофейными рогами. Все рога разные, женщина – одна: яркая брюнетка с капризными наливными губами, изогнутыми в презрительной усмешке. Мужчина берет в руки тяжёлую коробку в крахмалистой упаковке, нежно ощупывает её и трясёт, снова улыбается: внутри гулко катается что-то надёжное. Рубик засовывает нос ещё дальше за порог и видит огромный холл. Его стены также плотно покрыты портретами и рогами – словно безумный мох, они уходят вверх, на второй этаж. Рубику нравится думать, что в коробке лежит большой костяной шар для боулинга – хозяин будет запускать его в пустой холл и доверчиво идти за ним на звук, потому что куда же ему ещё идти. Железная дверь тихо щёлкает языком, Рубик стоит перед ней ещё минуту и уходит – сегодня коробка не будет открыта, он это знает.

Железные двери, деревянные, обитые дерматином (с поролоном и без) и со стеклянными вставками, с почтовыми ящиками и мутными глазками, медными табличками с именами и неряшливыми безымянными цифрами, богатые, бедные, надёжные, худые – каждый день они открываются Рубику ненадолго и лишь для того, чтобы жадно поглотить коричневые свёртки из его рук. Конечно, ему хочется прежде заглянуть в них, но откуда-то он и так знает, что внутри, а то, что кроется за дверями, интересует его гораздо больше. Рубик воображает себе, как его приглашают в дом, предлагают присесть, выпить чаю, принимают пальто и фуражку, спрашивают имя, учится ли он, где его родители, есть ли у него девушка и был ли он уже в новом кинотеатре на площади, но дальше «хорошего дня» он никогда не заходил.

(Впрочем, однажды молодая женщина улыбнулась ему, принимая большой хрустящий свёрток, и Рубик долго кружил по кварталу, дрожа от возбуждения и ударов брусчатки по колёсам, пытаясь успокоиться, и думал: «там должно быть платье, пожалуйста, длинное шёлковое платье», а через три дня снова увидел её выходящей из дома. На ней было шёлковое платье (новое ли – непонятно, не разглядеть) и длинные перчатки по локоть, за который её цепко держал мужчина средних лет. И Рубик потом долго ещё ждал посылки на их адрес, мстительно представляя себе, что в ней окажется мышеловка, которая сработает, как только один из них откроет пакет, но больше им посылок не было; а ещё – совсем недавно – он долго стоял в темной прихожей и мялся с ноги на ногу, ожидая, пока выйдет хозяин, и даже почти прокрался на свет из тёплой кухни, где на порог выскочила толстая женщина в чёрном платье и замахнулась на Рубика тряпкой, но тут заметила коробку в руках и почти ласково вытолкала его на улицу громадным животом. Там Рубик твёрдо решил, что в коробке должны были быть чашки, тонкие дорогие фарфоровые чашки, и тут же услышал за дверью звон).

Под Рубиком уютно стрекочут спицы, в корзине подрагивает последний свёрток на сегодня, отвезёт его – и можно будет отправиться к себе, перед сном представлять все дома, в которых так и не побывал. Библиотека в доме лысого старика, которому привёз складную удочку, нежная гостиная в мансарде непрерывно кашляющей женщины, расписавшейся за спортивный купальник, просторная кухня в доме толстухи, пахнущая корицей и дегтярным мылом, – и везде он желанный гость и добрый друг. Рубик оставляет велосипед у шлагбаума и долго идёт к тяжёлой двери мимо железного забора, за которым с лязгом цепей и зубов мечутся породистые церберы. От коробки в руках неприятно пахнет – кажется, рыбой. Рубик думает о том, что рыбу посылают мафиози, когда хотят предупредить о скорой смерти за дело, слушает остервенелый лай псов и с нервным смешком думает, что посылка наверняка по адресу. Бронированную дверь открывает рыжая женщина в брюках, её щёки и руки в муке. Из-за её спины выскакивает кряжистый лабрадор и валит Рубика на пол, как кеглю. Женщина хохочет, поднимает его, скороговоркой выпаливает: «простите, заходите, что же вы стоите, холодно, Лорд, фу!» и затаскивает Рубика внутрь, ведёт длинным коридором в большую светлую столовую, усаживает за стол, спрашивает, будет ли чай (что за глупости, конечно, будет), и уходит, оставляя его одного. Рубик ошалело осматривается (так далеко он ещё не заходил и не знает, куда себя деть: белокипенная скатерть на столе (впрочем, с деликатным рубиновым пятном – от вина или варенья), бесконечно длинные стеллажи с книгами (засунутыми кое-как – их явно читают), картины, пластинки, игрушки на полу, цветы в вазах – всё это кажется Рубику таким живым, знакомым и одновременно далёким в своей несбыточности, что ему хочется упасть на пол и плакать, уткнувшись лицом в длинный мех шерстяного ковра). В столовую возвращается женщина, её щеки всё ещё в муке, но руки чистые. Она несёт поднос с фарфоровыми чашками (должно быть, точно такими же, как те, что разбились на кухне, куда Рубика когда-то не пустили). За чаем она спрашивает про родителей (нет), про девушку (нет), про учёбу, дела и кинотеатр (нет, нет, нет). За стенкой хлопает дверь, и в столовую входит смуглый мальчик лет шести, а за ним такой же смуглый мужчина, он говорит: «всем привет, у тебя лицо в муке».

«Правда?», удивляется женщина и добавляет: «а у нас гости», тянет всех к столу и говорит: «давайте пить чай, это Рубик, он принёс нам посылку, кстати, где она, Лорд? О нет, Лорд», и снова убегает, а Рубик сидит за столом, тихо пьёт остывший чай, шевелит пальцами наконец согревшихся ног и думает: «какие к чёртовой матери мафиози, господи», а через три дня он останавливается у газетного киоска, пытаясь выкорчевать из жирной цепи складку брюк, видит заголовок: «молодой бизнесмен найден мёртвым на берегу городского канала» и фотографию на первой полосе. Лицо Рубика пылает, он с силой рвёт ткань, выкидывает из корзины конверты, коробки, пакеты. И бесконечно долго крутит педали, думая: «там должна была быть ошибка, пожалуйста, большая, большая ошибка».

Наш усталый Валентин

От крыжовника на коже оставались частые мягкие занозы. Валентин задумчиво трогал их щетину – короткую, тонкую, словно игрушечную, – и щекотно проводил ею по губам, воображая, будто пальцы стали кактусами или крохотными ежами, в общем, чем-то нестерпимо нежным и чужим. Ещё четверть ведра, и можно будет лечь в гамак, натянутый между двумя соснами, листать сырые страницы старой энциклопедии, а потом вздремнуть или даже пойти на речку – да что угодно можно будет, степенно рассудил Валентин. Через час от жары загудел воздух, по дороге вдоль участка проплёлся грузовик, гремя газовыми баллонами; «а нам вчера как раз поменяли», зачем-то вслух сказал Валентин, с кряхтением поднял полное ведро слабыми руками и медленно, чтоб не развернуть, пошёл к дому. Вечером нужно ехать в город: на вторник назначена комиссия в кардиологии, в очереди стояли с осени, как тут пропустить, а там уж посмотрим.

На крыльце сидел Лев – седой, худой, величавый – и властно крутил ручки приёмника, зажав зажжённую сигарету в жёлтых пальцах. Приёмник шумно свистел и завывал, как пушкинская вьюга, – от этих звуков и запаха дыма Валентину сделалось сладко и уютно.

– Садись, – приветливо сказал Лев, подумал и строго добавил: – Закурить не предлагаю.

Валентин понимающе улыбнулся и примостился на ступеньках рядом. Лев наконец поймал волну – из динамика монотонно забубнил диктор.

– Сашка в семь за тобой приедет? – спросил Лев. – Ты уже собрался? Во вторник комиссия?

На все вопросы Валентин рассеянно кивал головой. На ступеньку перед его ногами уселся павлиний глаз и гипнотически гипнотически покачав крыльями.

– Ты боишься? – тихо спросил Лев.

Валентин пожал плечами. Павлиний глаз нехотя поднялся и улетел, через два метра неуклюже рухнув в клубничную грядку.

– Не бойся. Пойдём обедать, – сказал Лев.

И они пошли в дом.

На обед была окрошка, которую Лев делал по личному тайному рецепту и только на сыворотке (квас и кефир он отчего-то презирал). Валентин лихо расправился со своей миской и даже взял добавки, чего с ним не бывало давно (было видно: Льву приятно). Помыл тарелку, достал с полки увесистый том и понёс его во двор, к гамаку, прочно ушедшему в тень.

Гамак скупо скрипел петлями, укачивая Валентина на бурых анкерных крюках. Глаза слипались, читать не хотелось, и он просто листал знакомые страницы: анурия, аорта, апоплексия. Аппетит. Брыжейка. Выслушивание. Гипертоническая болезнь. Грануляции. Диатермия. На евнухоидизме Валентин заснул.

Проснулся он от холода и с ватным привкусом во рту. Солнце ушло вниз, на вечер – за частокол сосен. Валентин бестолково замотал тяжёлой головой, чтобы согнать остатки липкого дневного сна.

– Валя. Валя.

Валентин вылез из гамака и осторожно пошёл к дому: кто-то звал его голосом Льва, но каким-то слабым, странным, чужим.

– Валентин.

Валентин снял обувь (Лев всегда ругался за обувь) и зашёл на веранду. На диване сидел Лев и густо, нехорошо дышал.

– Нитроглицерин. Срочно, на кухне. И Валентин побежал.

Дрожащими руками он вытащил аптечку, неловко опрокинул её на себя – на пол хлынула блестящая лавина блистеров, бойко запрыгали пузырьки с настойками. Валентин упал на колени и стал мелкими быстрыми движениями переворачивать лекарства: аспирин, аскорутин, анальгин. Аллохол. Бетасерк. Борная мазь. Валерьянка. Валидол. Валентин старался не слушать собственное сердце, от ужаса ломавшее грудную клетку изнутри (глицин, димедрол, звёздочка).

Наконец он нашарил невзрачную пластиковую баночку, закатившуюся под буфет, и бросился к дивану, на ходу вытаскивая зубами тугую пробку. Холодными пальцами Лев взял два шарика, ловко бросил их под язык и закрыл глаза.

– Слушай, – сказал Валентин. – Я сейчас тебя вылечу. Ты сиди, а я буду лечить.

Лев молчал; было слышно, как во рту драже бьётся о зубы.

– В общем, ты сейчас почувствуешь тепло, – подумав, решил Валентин. – Когда почувствуешь – скажешь.

Робко подошёл ближе. Подышал на ладони, растёр их до красноты, поднёс к лицу Льва, как к печке, и стал ждать. Лев дышал тише, воздух из его носа легко щекотал пальцы (как колючки на крыжовнике, подумал Валентин; пусть бы всё прошло, пусть бы всё прошло сейчас, пожалуйста). Казалось, что ладони по-настоящему раскалились, от них, как от двух утюгов, повалил жар, и теперь было важно не обжечь лицо Льва, которое наконец чуть-чуть порозовело (пожалуйста, пожалуйста). Валентин потерял счёт времени и в принципе не очень понимал, что он делает, но совершенно точно знал, что сейчас всё у него в руках.

– Ну как? – через миллионы лет с надеждой спросил Валентин.

– Порядок, – Лев поднял большой палец – тяжело, будто кисть была чугунной.

За окном хлопнула дверь машины. В дом вошёл мужчина и недоуменно застыл на пороге.

– А вот и Сашка! – фальшивым бодрым голосом сказал Лев. – А ты знаешь, что Валентин у нас хилер? Ну, без полостных вмешательств пока, но надо же с чего-то начинать.

Валентин сжал щёки обожжёнными ладонями, сел на пол и разрыдался.

А потом – ночью, уже в городе, он лежал в постели, сонно ковырял вафельный узелок обоев и слушал, как за стенкой молодая женщина с мелким злобным стуком кромсала что-то большим ножом и сдавленным голосом говорила: «Саша, ты с ума сошёл, что значит молодец, ему всего девять, а если бы что-то действительно случилось?» И плакала – наверняка от лука, да, точно от лука, решил Валентин и немедленно уснул.

Bobby’s band

– У Бобби же всегда всё было первый сорт: девчонки что надо, тачки (папашины, но кто ж знал), причёска, выпивка, табак, кстати, закурить не будет? В общем, деньжата у него водились: что-то сшибал с папашиных ларёчников, что-то сам папаша давал, но самую большую рыбу он ловил за карточным столом. Бобби играл как чёртов бог, мог за столом по двадцать часов сидеть и ни разу даже поссать не выйти, ей-богу. Да я сам видел, как он до трусов раздел Трюкача, а Трюкача ни разу никто из наших не обыгрывал, так у того чуть кровь носом от злости не пошла, ну ещё бы: стрит против каре, и десять тысяч как с куста. Говорят, что Трюкач деньги-то отдал, но пообещал Бобби пальцы переломать, так ведь всё честно было, я сам видел, говорю же, вот он больше за стол с ним и не садился. Знаю ещё, что Бобби пару раз обстряпывал делишки для тех мутных ребят со стадиона, когда они его подсылали поиграть с парнями из центра, ну, знаете, чистенькие такие, белые воротнички, кожаные портфели, кольца на пальцах – эти только с Бобби за стол и сели бы, их порода, так вот, он их под орех разделывал, а потом долги спускал в обмен на кое-какие услуги – не для себя, для ребят тех, конечно, ему-то с того что было. В общем, фартовый парень был Бобби и красивый до одури, даже мы понимали: спина прямая, серый костюм с иголочки, усы кручёные, туфли вощёные, сам лощёный, учёный, папаша ж его, хитрый, на юриста отправил. И говорил как по писаному: «Я обдумаю ваше предложение», «В связи с этим искренне благодарю». Девчонки к нему так и липли, говорю же, только вот Бобби это не сильно нужно было, так, разве что ночь развлечься, а любил он ту певичку, которая в «Копакабане» по вечерам в микрофон дышала, страшная была – старая, тощая, рыжая, в зубах щель на два пальца, но что-то было в ней, и втрескался по уши Бобби в эту хриплую Лору, приходил по вечерам, садился за лучший столик под сценой и смотрел на неё, не ел, не пил, воду разве что, просто смотрел и ждал, его никто не гнал, да кто ж Бобби выгонит, его все знали. А Лора та ещё штучка была, поняла, что из Бобби верёвки вить может, ну и стала потихоньку в него коготки запускать: то хочу, это не хочу, принеси, подай, а сама к себе не подпускает. Бобби сатанел, конечно, но терпел – цветочки-кошелёчки, позвольте вас проводить, она к нему у двери грудью прижмётся на прощанье – вот и всё, что Бобби перепадало, да я сам видел, говорю же. В общем, стал Бобби мрачный, сам не свой, играл тогда как бешеный, за ночь мог по двадцатке поднять, а утром все на стерву Лору спустить, но ей-то что с того было, говорю же. А потом вдруг узнаёт, что Лора эта с Толстым Доком путается, который хозяин «Копакабаны» и ещё чёрт знает чем занимается, и тогда совсем чёрный стал. Тут за ним Док сам посылает, мол, нам с тобой нужно кое о чем потолковать, Бобби, есть у нас с тобой взаимный интерес, и предлагает на Лору в карты сыграть: если Бобби выиграет, то Лора ему достанется и солидный куш в придачу, а если нет, то Бобби пойдёт к Толстому Доку работать – как для ребят со стадиона, только навсегда, а не нравится моё щедрое предложение, говорит Толстый Док, так придётся тебе из города убираться, и не обещаю, что живым, слишком суеты и проблем от тебя много, и никакой папаша не отмажет. Сперва Бобби принялся за старое: лицо каменное, улыбка наглая – «Я обдумаю ваше предложение», но потом согласился, куда деваться, и через три дня приехал в «Копакабану», при ней же и комнаты игральные были, уселся за стол с ребятами Дока и ждёт, а тут Трюкач входит – ну что, не ждал, говорит, не придёт Док, я за него. А за ним и Лора, рыжая шкура, садится рядом и хохочет, мол, давай, дружок, иди ва-банк, я тебе только так и дамся.

Вот в тот вечер впервые у Бобби игра не шла. Обычно сидит в сером своём костюме и улыбается, всегда всех бесила улыбочка эта его наглая, какая бы карта ни шла, а тут сидит и хмуро в стакан смотрит, хотя не пил никогда за столом. Раз поставил, два раза упал, а потом Трюкач фулл-хаусом с тремя девятками на флопе его и сделал. Ну что, говорит, напарничек, будем теперь с тобой работать, тебе Док разве не сказал, и целует Лору в рыжий рот, она, говорит, у нас девочка добрая, её на всех хватит. Бобби посидел с минуту, а потом бросился на Лору через стол и стал её душить, еле оттащили, эх ты, напарничек, говорит ему Трюкач, как же ты поломанными пальцами играть будешь, но ничего, отдохнёшь заодно, о жизни подумаешь, а там и посмотрим, и наступил ему сапогом прямо на руку, сначала на правую, потом на левую, так-то, только Бобби даже не пикнул, только всё на Лору смотрел – как знал, что в последний раз её видит. В общем, с тех пор так и повелось: Бобби с Трюкачом в паре работали – чисто, аккуратно, загляденье, так всё и было, пока не взяли их, ей-богу.

– Кубякин, – устало сказал следователь, закрыв лицо руками. – Кончай ломать комедию, Кубякин. Боббишмобби, хачи-трюкачи, Копакабана, устроил тут мне «Подпольную империю». В последний раз по-человечески спрашиваю: расскажешь сам, как в поезде с Гороховым зампреда банка в покер обули? Или дальше будешь дурака валять? Сто пятьдесят девятая статья, Кубякин, клянусь.

Кубякин ссутулился, шмыгнул носом, уставился на обгрызенные ногти и совсем другим голосом – монотонным, кислым, тусклым – заговорил:

– Двадцать второго июля я, Кубякин Руслан, и мой однокурсник Горохов Борис по кличке «Бобби» сели в поезд номер шестьдесят один «Москва – Херсон». В купе мы познакомились с соседом, Купцовым Петром, и предложили ему сыграть в карты – сначала по маленькой.

Следователь склонился над столом, победно блеснув лысиной, застучал по топким клавишам древней клавиатуры. В свете настольной лампы тяжело висел дым раздавленной сигареты, так и не доставшейся Кубякину – так и не доставшейся никому.

Тёплый стан

Арсений открыл глаза. Где-то в пучине постели равнодушно бренчал будильник. Арсений зажмурился, досчитал до десяти и аккуратно выскользнул из-под мягкой увесистой руки Ларисы. Немного постоял перед кроватью, с унылой нежностью глядя на спящую женщину, поправил скрутившийся на ней пододеяльник и пошёл на кухню. Завтракал он тихо, лишь деликатно позвякивая ложечкой в стакане с чаем, чтоб не потревожить тяжёлый, ватный сон жены. Будить её было не то чтобы жалко – жалко было тех редких минут, что Арсений мог провести наедине с собой, без душной заботы, которой Лариса кутала Арсения, словно дефицитным верблюжьим одеялом из красной шерсти, подаренным тёщей.