скачать книгу бесплатно
1. Какое «место» занимает новизна в произведении искусства.
2. В какой форме она в нем может быть представлена.
1. Что касается первого вопроса, то рассмотрим его на двух примерах:
а/– из сферы физических представлений,
б/– из сферы литературно-художественного творчества,
а/. Если бы мы попытались подыскать нечто наглядное и аналогичное произведению искусства и той новизне, которую оно в себе заключает, то, наверное, ничего бы лучшего не смогли найти, как сравнив его с атомом. Как в ядре атома, занимающем минимум его «объема», заключена почти вся его масса, так и в новизне-идее произведения искусства, занимающей минимум его «содержания», заключена почти вся его ценность. Приходится только удивляться, как много надо творцу изложить содержания, чтобы можно было с одной стороны – со стороны творца – внести в это содержание некий новый смысл, а с другой стороны – со стороны созерцателя произведения – этот новый смысл усмотреть в этом содержании. В дополнение к этому приведем высказывание Г. Зедльмайра:
«… ценность художественного произведения всегда заключена в малом, в почти неприметных нюансах, от которых получает свою жизнь все великое в произведении – "идея", композиция и т. д. Изменив это малое, можно уничтожить ценность произведения»
.
Об этом же писал и У. Блейк в своих «Маргиналиях»:
«Тончайшие оттенки в произведениях искусства никогда не бывают случайными. Все великое строится на тончайших оттенках»
.
У. Гомбрих же полагал:
«Самая красота – часть содержания картины»
.
б/. Подобно тому, как Кьеркегор в «Дневнике обольстителя» приводит описание многообразия отдельных прелестей женской красоты, вокруг которых гармонически группируется все остальное содержание существа женщины, подобно этому искусство дает описание бесконечного многообразия новизны вокруг которой сосредотачиваются остальные характеристики произведения: сюжетика, композиция, живописность и т. д. Не откажем себе в удовольствии привести текст Кьеркегора, иллюстрирующий приведенную нами аналогию.
«Божественное преимущество эстетики именно в том, что предмет ее исключительно прекрасное: изящная литература и прекрасный пол. Я восхищаюсь, видя как солнце женственности и красоты, сияя бесконечным разнообразием переливов, разбрасывает свои лучи во все уголки мира. Каждая отдельная женщина носит в себе частицу этого всемирного богатства, причем все остальное содержание ее существа гармонически группируется около этой блестящей точки. В этом смысле женская красота бесконечно делима, но каждая отдельная частица ее непременно должна находиться… в гармоническом сочетании с внутренним содержанием женщины…. У каждой женщины есть нечто свое собственное, принадлежащее одной ей; например, веселая улыбка, лукавый взгляд, поклон, шаловливый нрав, пылкое волнение, тихая грусть, глубокая меланхолия, земное вожделение, повелительное мановение бровей, тоскливый взор, манящие уста, загадочное чело, длинные ресницы, небесная гордость, земная стыдливость, ангельская чистота, мгновенный румянец, легкая походка, грация движений, мечтательность, стройный стан, мягкие формы, пышная грудь, тонкая талия, маленькая ножка, прелестная ручка…– у каждой свое, не похожее на то, чем обладает другая»
.
Так что новизна – это тот невидимый нами центр кристаллообразования, в соседстве с которым формируется непредсказуемо-замысловатый рисунок на морозном стекле произведения искусства. Нет такого центра – нет и самого произведения.
Таким образом, как это ни звучит парадоксально, сущностное ядро любого произведения искусства всегда константно, но эта константность заключена в постоянно изменчивой – от произведения к произведению, от одного стиля к другому, от одного направления к другому – новизне, являющейся самой сутью идеи. Но сама новизна непередаваема в «чистом» виде, как непередаваема только что родившаяся в голове творца инсайтная идея. Для того чтобы эта новизна смогла зажить самостоятельной жизнью, она должна быть оформлена своим творцом в произведение искусства, как инсайтная идея должна быть раскрыта (на логическом уровне) и оформлена до состояния мысли, чтобы быть всеми понимаемой.
2. Что касается формы представления новизны в произведении искусства – о сущности ее у нас речь в следующих разделах, – то из предшествующего текста нам уже ясно, что основная форма выражения объективной интеллектуальной новизны это идея, будь она представлена в научной (технической), социально-культурной или художественной сфере. Но нам необходимо проверить, не сопутствуют ли идейной форме представления новизны какие-либо другие формы, ее подменяющие, рядящиеся в то же время в самостоятельные одежды.
Для того чтобы в более наглядном виде представить себе те формы, в которых может явиться нашему взору новизна, попытаемся разобраться, в каких взаимоотношениях находятся между собой члены триады: истина, идея, красота – и есть ли между ними нечто их объединяющее. Зададимся сначала вопросом, почему, согласно Гегелю,
«…красота есть сама идея, реализованная в чувственном и действительном мире…»
.
Да потому, что идея это и есть сама новизна, а единственно что мы ценим и что нас интересует так это только новизна, которая раздвигает горизонты нашего понимания, нашего познания и нашей деятельности. В необновляемости Мира его погибель. И только искусству под силу задача – порою не замечаемая нами, а порою ханжески игнорируемая – перманентного обновления всего того, с чем оно соприкасается. Итак, красота, идея и новизна – понятия эквивалентные между собой. Согласно же другому утверждению, разделяемому многими мыслителями
«Всякая красота всегда есть откровение»
.
А если всякое откровение есть открытие внове явленной нам новизны, то естественно предположить, что красота это и есть истина, – а в тоже время и новизна: то ли в виде новой для нас идеи, то ли в форме целостного образа или произведения искусства, то ли в виде поразившего нас чувства. И недаром ведь истину часто отождествляли с прекрасным, потому что истина всегда обладает новизной, а значит и красотой. Новизна – ее неотъемлемое качество, являемое в событии возникновения новой идеи. Как утверждал Хайдеггер
«Прекрасное принадлежит событию разверзания истины»
.
Вот и Д. де Микеле, характеризуя классическое и романтическое соотношение Красоты и Истины, пишет:
«Красота выступает как синоним Истины, но традиционные отношения между этими понятиями в корне пересматриваются. Для греков (и всей последующей традиции, которую в этой связи можно определить как классическую) Красота совпадала с истиной, потому что в некотором смысле истина порождала Красоту; у романтиков же наоборот, Красота производит на свет истину. Красота не сопричастна истине, она ее творец»
.
Таким образом, получается, что и истина, и идея, и красота, и новизна – понятия эквивалентные. В новизне заключена суть идеи. В ней же – и красота и истина, потому что истинность есть та индивидуальность и неповторимость, которая, являясь самой новизной, представляет ядро, суть идеи. Но ни истину, ни идею, ни красоту произведения искусства мы принципиально не можем уловить нашим сознанием хотя бы по той простой причине, что это всего лишь исторически сложившиеся умозрительные понятия, не обремененные каким-либо ощутимым нами психофизиологическим содержанием. Но мы все же способны воспринять их через новизну и прежде всего через чувство наслаждения, являющееся и «языком», и «глашатаем» объективной интеллектуальной новизны. Так что триада истина, идея, красота замыкаются между собой в произведении искусства через новизну посредством нашего чувства удовольствия, эту новизну обнаруживающего.
Поэтому, истина, идея и красота есть не что иное, как условные категории (формы) представления новизны в произведении искусства. Онтологическая новизна представлена истиной, гносеологическая – идеей, эстетическая – красотой. Но «главная» новизна, являющаяся основой наших, в общем-то, конвенциональных суждений онтологического, гносеологического и эстетического плана, представлена вполне ощутимым чувством удовольствия, испытываемым нами на уровне физиологии. Вот почему новизна не только может, но и должна стать основой эстетики как науки о прекрасном.
2.5. Понимание субъективной интеллектуальной новизны и новизны объективной
А теперь, коль скоро мы все же разобрались в вопросе о том, что собой представляет объективная интеллектуальная новизна, нам необходимо уяснить, как происходит «понимание» этой новизны и что, по нашему мнению, является критерием «понимания» или хотя бы чувствования идеи произведения.
Но для того чтобы нам легче было представить, в каком виде и каким образом осуществляется это «понимание», необходимо сначала уяснить себе, как происходит понимание какой-либо новой для нас идеи в нашей обыденной жизни, не связанной с искусством.
Для начала еще раз напомним одну не всегда осознаваемую нами истину, которая заключается в том, что некая новая для нас идея может прийти в наше сознание с двух «противоположных» сторон: либо из нашего собственного бессознательного (то есть в акте иррационального мышления-творения), либо из окружающей нас действительности, положим, в процессе обучения, чтения и т. д. По поводу иррациональной идеи мы много говорили выше и уяснили себе следующее: идея, явившаяся в наше сознание из бессознательного, может быть увидена, понята нашим сознанием и оформлена нами в какую-либо общеизвестную знаковую систему.
Что же касается тех идей, которые приходят в наше сознание из внешних источников, то эти идеи, представляющие субъективно-интеллектуальное знание, в одном случае могут быть замечены и поняты нашим сознанием, а в другом – не только не поняты, но и не замечены им. Поясним данное положение на достаточно простом примере. Имеется Закон Ома, о котором мы пока что не имеем никакого представления. Всю новизну, всю суть этого закона – то есть его идею – мы можем понять нашим сознанием только в том случае, если нам объяснят, положим, в процессе обучения, что такое сила тока, напряжение, сопротивление и т. д. Если же нам неизвестно хотя бы одно из этих понятий – допустим, сила тока, – то мы не сможем «увидеть» этого закона в целостном виде. То есть, не зная даже самой «малой» идеи, идеи силы тока, мы не в состоянии увидеть и понять «большую» идею, идею закона Ома. Ведь что собой представляет, хотя бы в общем виде, нечто для нас новое (идея, понятие, положим). Оно, как правило, состоит из определенного набора известных нам предметов или явлений, соединенных либо таким образом, каким они не соединялись прежде, либо соединенных известным образом, но с внесением изменений в количественный или качественный состав соединяемых элементов. (Вопрос о том, как образуется идея и что она собой представляет, будет нами рассмотрен в основном в Разделах 5.1. «Структурно-функциональный состав идеи» и 6.1. «Где…прячется бытие?»).
Таким образом, в любом случае элемент новизны, присутствующий наряду с известными нам элементами, но не разъясненный нам (или не уясненный нами), не может быть узнан нашим сознанием, поскольку сознание может обнаружить только то, что ему уже известно и с чем оно встречалось ранее. В том же случае, если нечто новое для нашего сознания – положим, формула или формулировка все того же закона Ома – будет представлено нашему сознанию, но не будет разъяснено, сознание даже не поймет этого нового и не заметит его присутствия, так как оно может увидеть и понять только те элементы и те связи между ними, которые для него уже знакомы. Как верно заметил кто-то из видных ученых: мы не знаем, на что мы смотрим, до тех пор, пока нам не скажут, что мы видим.
В связи с изложенным выше, любопытно было бы задаться вопросом: можно ли посредством логического мышления самого по себе, то есть без содействия интуиции, инсайта и т. д., создать или понять (что тоже самое, поскольку понимание это и есть созидание) объективную интеллектуальную новизну. Другими словами, если логика оперирует только известным нам знанием – будь то владение методологическими приемами или знание самих фактов, – то можно ли, манипулируя известным знанием, добыть новое и еще неизвестное знание. Казалось бы, положительный ответ на поставленный вопрос напрашивается сам собой, если учесть тот факт, что любую иррацианальную мысль можно обосновать логически постфактум. Но так ли это на самом деле? Способно ли логическое мышление учесть не только все многообразие известных нам фактов, но и всю паутину многочисленных – порою даже не осязаемых нашим сознанием – связей между этими фактами; способно ли оно не только соответствующим образом скомпоновать эти факты, но и свести их друг с другом в таких временных соотношениях, чтобы они, в конечном счете, произвели на свет единственно возможный вариант решения при данном стечении всех перечисленных – а возможно и неизвестных нам – обстоятельств. Не слишком ли фантастической была бы работоспособность и универсальность логической машины мышления? И не слишком ли переоцениваем мы логическое мышление, награждая его способностью рождать совершенно новые истины? Да к тому же логика, родившаяся последней по времени общего формирования интеллекта на Земле, вряд ли способна решать задачи, которые были под силу только иррациональному способу выживания и успешного развития в среде обитания в течение многих тысячелетий до становления логического мышления.
Оставляя в стороне нашу риторику, попытаемся все же еще раз понять, почему логика не способна своими силами ни создать, ни «понять» объективную интеллектуальную идею произведения искусства, почему она «призывает» на помощь интуицию? Памятуя о том, что под любую иррациональную идею (мысль) можно подвести логическое обоснование, подойдем к данному вопросу несколько с другой стороны. Если мы можем изложить эту идею посредством логики, то получается, что все то наше знание, которое вместилось и выстроилось в логическую цепь наших рассуждений, все это знание – каждое по отдельности – знакомо нашему сознанию, то есть не является для него новым. Так что же все-таки есть то трудное, что не смогла одолеть логика и что смогла «схватить» наша интуиция. Скорее всего, наша интуиция, во-первых, из всего хаоса наших познаний отобрала только то, что является составными частями как бы предназначенными для вновь рождаемой идеи, а во-вторых, она соединила эти в общем-то разрозненные факты и явления нашего знания в определенную последовательность и взаимозависимость друг от друга. (Как и для чего образуется идея, нами будет изложено в Части 11).
Поясним нашу мысль достаточно наглядным примером из области строительных сооружений. Положим, нам известны детали разного рода сооружений: фундаменты, колонны, балки, блоки, «быки», перегородки, стяжки, подвески, арки, купола, нефы, капители и мн. другое. И известно примерное их назначение. Но из определенного набора этих деталей можно построить в одном случае православный храм, в другом – мост, в третьем – пирамиду Хеопса, в четвертом – Останкинскую башню, в пятом – шлюз, в шестом – юрту кочевника, в седьмом – подземный бункер. И чтобы соорудить эти строения наши детали должны быть сочленены в определенной последовательности и в соответствии с тем функциональным назначением, которое они должны выполнять именно в этой конструкции.
Та же ситуация, по сути дела, наблюдается и в процессе логического мышления, если мы уподобим наши познания отдельных объектов и явлений блокам и деталям строительных сооружений. Логически мысля, мы должны, во-первых, максимально сузить круг тех вещей и явлений, который необходим для «строительства» именно этой мысли, а во-вторых, расположить их в определенной последовательности способной привести нас к той кульминационной точке, которая бы завершила мысль и одновременно определила конкретную функциональную роль каждого звена в общем строе мысли. Если логика не справилась с этой задачей и призвала себе на помощь интуицию (инсайт), то тогда получается, что интуиция, во-первых, в тайне от нашего сознания производит отбор фактов и явлений, необходимых для нашей идеи-мысли, а во-вторых, связывает их в единое целое, способное стать мыслью, понятием, закономерностью и т. д. Последующая логическая обработка лишь завершает то, что «схватила» наша интуиция.
Какие же выводы из вышеизложенного можем мы сделать:
– во-первых, оба способа мышления (логического и иррационального) оперируют знанием известным нашему сознанию – не важно, помнится ли оно нами на данный момент или нет. Поэтому отсутствие в нашем познании какого-либо элемента, необходимого для составления идеи-мысли является принципиальным препятствием формирования или понимания объективной интеллектуальной идеи произведения искусства.
– во-вторых, логическое мышление, скорее всего, не находит в себе «силы» собрать в единое целое определенную группировку наших познаний, относящихся к тому или иному интересующему нас вопросу: возможно ему не хватает проницательности для того, чтобы увидеть не совсем очевидные связи между отдельными частями наших разрозненных познаний, а возможно ему не достает широты «мировоззрения», чтобы окинуть своим взглядом необходимые объекты и малозаметные на первый взгляд связи между ними. (То есть познаний хватает – не хватает широты взгляда и проницательности, чтобы овладеть материалом; так что логика только первая ступень постижения проблемы).
– и, в-третьих, иррациональное мышление, скорее всего, способно к синтетическому видению, то есть оно способно не только произвести отбор конкретного количества наших познаний в данной сфере, но и связать их между собой в определенной смысловой последовательности. Если бы оно не было способно на это, то оно и не выдало бы нашему сознанию данную идею (в случае, положим, научного открытия) или не позволило бы нам «понять» идею произведения искусства.
Так что логика лишь дает нам возможность лучше узнать то, что мы уже знаем: лучше узнать то место, где расположено то, что мы знаем и лучше узнать связи известного нам явления с другими, тоже известными нам явлениями. Но она не может самостоятельно создать (или «понять») объективную интеллектуальную новизну (идею), поскольку, даже случайно наткнувшись на нее, наше сознание не заметит ее и пройдет мимо. Поэтому нечто новое для нашего сознания,
– если оно не представлено нам нашим собственным бессознательным,
– или, если оно не разъяснено нам кем-либо посторонним,
всегда, если можно так выразиться, фигурирует в «шапке-невидимке», оно проходит мимо сознания «неузнанным». И об этом всегда нужно помнить, так как все истины нами еще не открытые бродят вокруг нас именно в этих «шапках-невидимках».
И для того чтобы окончательно определиться в вопросе о том, способно ли логическое мышление оказать нам помощь в разгадке, то есть в понимании идеи произведения искусства, нужно вспомнить одну характерную особенность логического мышления, которая заключается в том, что вначале процесса мышления мы ставим вопрос и задаемся целью получить более или менее определенный результат, который бы в дальнейшем выполнял определенные функции. И вот, получив посредством логических операций некий результат, мы сравниваем его с тем, что намеревались получить. Если данный результат отвечает на наш вопрос и выполняет намеченные функции, то цель наша достигнута и мы не напрасно думали.
А что же получается, когда мы оказываемся один на один перед произведением искусства, которое волнует наши чувства и доставляет удовольствие. Как мы уже намекнули ранее, волнение наших чувств способно спровоцировать к действию нашу рефлексию, которая попытается логическим путем разведать у чувства причину его волнения – а причиной, напомним, является встреча с той новизной, которая и есть сама идея, – а затем вызнать смысл той новизны, которая заключена в произведении. Но наша логика бессильна добиться своей цели, потому что ни художник не намекнул нам «на yxo», какой же цели он добивался, создавая картину – да он и сам не всегда об этом знает – ни сами мы, тем более, не знаем идеи данного произведения. Получается так, что, даже сделав какое-либо предположение по поводу смысла произведения, созерцатель не сможет сверить его с образцом, которого у него нет и в помине. Таким образом, логика (в представленном выше понимании), сама по себе бессильна сходу помочь нам в раскрытии идеи и смысла произведения искусства.
Тогда возникает вопрос, на что же мы все-таки способны при восприятии и анализе понравившегося нам произведения. А способны мы, во-первых, волнением наших чувств зафиксировать наличие новизны (идеи) произведения: есть новизна – значит, есть и чувство; нет новизны – нет и чувства удовольствия. Но если есть новизна, которую мы не замечаем, значит у нас нет эстетического чувства, то есть, нет природной способности новизну эту обнаружить.
Во-вторых, мы способны подключить рефлексию к разгадыванию тайны нашего чувства, то есть к тому, чтобы попытаться понять, в чем смысл той новизны, которая возбудила наше чувство удовольствия.
И в-третьих, мы можем с помощью подключенной рефлексии все же попытаться сформулировать те смыслы, которые покажутся нам наиболее вероятными, а из них выбрать наиболее правдоподобный.
Но здесь в разъяснение слова «правдоподобный» все же следует заметить, что художник добивается не столько правдоподобия – его можно достигнуть талантливым копированием, – сколько новизны взгляда на окружающий нас мир, на вещи и явления, которые с нами соседствуют, той новизны, которая удивляла бы нас, волновала наши чувства и побуждала к собственным размышлениям и собственному творчеству. Вспомним хотя бы «муки творчества» художника (писателя, поэта, композитора и т. д.), который способен бесчисленное количество раз переделывать, переписывать отдельные фрагменты своего произведения, добиваясь совершенства, которое является не чем иным, как максимальным соответствием того, что им создается тому новому, что маячит и светит в голове художника в виде идеи-идеала. Так что правдоподобие в данном контексте означает, скорее всего, не подобие уже существующей «правде жизни», а подобие тому оригинальному и новому, которое привносится самим художником и которое отличает его от всех остальных. (А привносится не что иное, как идея).
Так что сознанию (логике) свойственно только постепенное понимание, при котором мы оперируем частично (частями) преподносимом нам знании. И поскольку нет целостного понимания, которое способно осуществить только бессознательное, то нет и чувства удовольствия от постижения чего-то нам нового на сознательном уровне. Не возникает же у нас спонтанного чувства удовольствия от понимания на сознательном уровне каких-либо идей, мыслей, теорий и т. д., которые уже обнаружены – но не нами – и которые мы постигаем в процессе обучения.
Интеллектуальное удовольствие нам может доставить только та новизна (идея), что явилась из нашего бессознательного в спонтанном акте инсайта или интуиции. Новость, сообщенная нам кем-либо другим – будь она даже только что сделанным сенсационным открытием – может быть и способна нас удивить, но не способна возбудить наше интеллектуальное чувство удовольствия. Удовольствие – критерий оригинальности открытой нами самими идеи-новизны.
Доразумная эволюция человекоподобного существа не предполагала, что он станет существом сознательным, а потому все его природное (животное) развитие было основано на функционировании бессознательного и на том чувстве удовольствия, которое он получал от «понимания» и успешного разрешения тех новых ситуаций, в которые ставила его Природа.
Итак, наши выводы из изложенного:
I. Сознание оперирует только тем, что ему известно. Оно ни само из себя (положим, в результате логического мышления), ни само по себе (положим, на основе собственного опыта) не может представить нечто новое в интеллектуальном отношении, поскольку оно не способно его увидеть. У него нет «глаз» на видение новизны. И что-либо новое для него оно может увидеть только в том случае, если это новое будет ему преподнесено в разъясненном виде. Но это будет новизна субъективно-интеллектуальная (то есть некогда уже открытая Миру), а потому, если можно так сказать, новизна «второго» сорта.
2. «Первосортную» же и еще никем не открытую новизну, новизну объективно-интеллектуальную мы можем познать только через собственное бессознательное, потому что только бессознательное может представить новую идею нашему сознанию в таком «удобопонимаемом» виде, в котором сознание не только способно понять, но и развить эту идею до состояния всеми понимаемой мысли. Но этот вывод целиком и полностью относится только к объективно-интеллектуальной новизне, представленной научной или технической идеей-истиной. Что же касается эстетической истины, то, как мы уже знаем из предыдущего раздела, «понимание» последней осуществляется на бессознательном уровне, в то время как на уровне сознания возможно только рефлексивное угадывание смысла посредством интерпретации тех чувств, которые вызывает в нас данное произведение искусства.
А теперь несколько слов о том, к чему бы привело сознательное понимание идеи произведения искусства. То есть, что бы – гипотетически – случилось с искусством, обладай мы способностью понимать точный смысл произведения, уже не допускающий какого-либо толкования. Сразу же следует сказать: в некотором смысле каждая новая мысль – это уже надгробие над некогда бывшей живой жизнью души, создавшей, сотворившей эту мысль. Произведение искусства тем только и живо, что оно, будучи своеобразным духовным монументом (памятником), не поддается монументализации. Из него нельзя извлечь однозначно понимаемую мысль. Извлечение последней повлекло бы за собой потерю интереса к данному произведению после первого же знакомства с ним. А это бы привело, в конце концов, к обесцениванию самого Искусства. Оно перестало бы тянуть нас к себе и сделалось одной из отраслей науки.
Но мы, к нашему счастью, не можем понять на сознательном уровне идею произведения искусства. И происходит это только потому, что воздействует оно не столько на разум, сколько на душу, живущую самой что ни на и есть живой жизнью. Получается так, что в искусстве живая жизнь созданного художником произведения воздействует на живую жизнь души созерцателя. Можно ли из этого спонтанного взаимодействия извлечь мысль, отражающую саму суть этого взаимодействия? Конечно, нет! Как нельзя извлечь из аромата духов ту компоненту, которая нам нравится. Да мы и не знаем, что именно нам нравится, поскольку не можем объяснить, что же и как воздействует на наш интеллект и наши органы чувств. К тому же мы даже не понимаем, что значит само понятие «нравится». Если имеется в виду доставляемое удовольствие, то опять-таки возникает вопрос, почему одно нравится, а другое нет, почему одним нравится, а другим нет? В чем специфика произведения искусства или нашего восприятия этого произведения? (Подробнее об этом далее).
Само встречное спонтанное движение указанных выше живых жизней друг к другу и само взаимодействие этих достаточно различных и в то же время достаточно схожих потенций-интенций является достаточно загадочным феноменом Природы. И настолько загадочным и уникальным, что вот уже третье тысячелетие мы не способны разгадать причину как влечения к Искусству, так и существования самого Искусства.
Но здесь в качестве отступления от нашей темы, но все же для полноты общей картины процесса не только созидания (творцом-художником), но и понимания (созерцателем) объективной интеллектуальной новизны нам необходимо уяснить себе, какое касательство к данной новизне имеет новизна чувственная. А имеет она, в конечном счете, самое непосредственное отношение, несмотря на то, что чувственное восприятие как таковое не входит в «состав» идеи, как в нее входят, положим наши познания каких-либо фактов или явлений. Чувственная новизна сама по себе, то есть новизна, представшая нашим органам чувств и ими воспринятая – всего лишь экзотика. Мы можем только воспринять и ощутить ее, но не можем понять интеллектом, как мы понимаем новую для нас объективную интеллектуальную идею в спонтанном акте инсайта или интуиции. А как же, спрашивается тогда, может быть представлена в мыслительном процессе создания идеи чувственная новизна? Восприятие экзотической новизны остается только чувственным восприятием до тех пор, пока мы не включим его в какой-либо мыслительный процесс, то есть пока не сделаем его одним из объектов – наравне с другими – интеллектуального оперирования.
Идея, – а вслед за нею и мысль – это интеллектуальный отпечаток той многочисленной и многогранной новизны которая, в виде экзотики, не однажды являлась нашему чувственному восприятию и представлению, а затем была подвергнута обработке нашим интеллектом в каком-либо символическом виде. Вот из этого множества интеллектуально обработанных чувственных восприятий и представлений, а так же из добытых нами готовых духовных знаний, в конце концов, и рождаются новые идеи.
По сути дела, в процессе онтогененетического познания мира мы идем от восприятия чувственной новизны – поначалу для нас все ново, все экзотика и наше сознание совершенно чисто от идей, мыслей, понятий и т. д. – к новизне интеллектуальной, когда на основе воспринятой нами чувственной новизны, посредством осмысления и включения ее в мыслительные операции нашего интеллекта, мы либо просто постигаем субъективную интеллектуальную новизну-идею (в процессе обучения, чтения и т. д.), либо получаем совершенно новое для нас самих духовное знание в виде объективной интеллектуальной новизны – идеи (в процессе собственного творчества).
2.6. Откуда желание многократного общения с произведением искусства?
А теперь мы подходим к более детальному рассмотрению основных положений, выдвинутых нами ранее. Нам необходимо будет (в данном и следующем разделах) выяснить роль самого чувства удовольствия в познании идеи произведения искусства, а также раскрыть двойственную природу этого чувства, непонимание которой, как нам представляется, вносит основную путаницу в вопрос о роли чувств при восприятии и «понимании» идеи произведения. Выяснив это, нам более прозрачными станут такие понятия, как «эстетическое чувство» и «чувственное познание».
А начнем мы с «благотворной» роли для искусства нашей неспособности понять идею произведения на сознательном уровне (о чем речь шла в разделе выше). Для нас, слава Богу, совершенно ясно, что основной «нагрузкой» произведения искусства – наряду с чувством – является идея произведения, обладающая сама по себе таким неотъемлемым атрибутом как новизна. Что же касается чувства, то можно сказать следующее: поскольку любое движение нашей души (то есть чувство) имеет в своем зародыше либо стремление произвести спонтанное действие, либо породить мысль, началом которой является идея, то вполне допустимо согласиться с тем, что произведение искусства – это попытка выразить идею в нем заключенную или выразить мысль, проясняющую эту идею, а вместе с ней и чувство.
Таким образом, чтобы ни стремился выразить художник своим произведением, в основе последнего будет «маячить» идея, обладающая свойством новизны. А как мы ранее установили, встреча нашей психики и нашего интеллекта с объективной новизной сопровождается чувством удовольствия. В конце концов, искусство – это способ запечатления того, что мы любим, а любим мы в искусстве (и в творчестве любого рода) всего лишь одну вещь – Новизну.
И не столь важно, в каком виде она будет представлена: в виде ли нового взгляда на окружающую нас действительность, в виде ли мелькнувшей в нашем сознании инсайтной идеи (или интуитивной мысли) или в виде всколыхнувшего нашу душу чувства. Запечатлеть новизну в произведении искусства это все равно что попытаться сохранить ее, сделав всеобщим достоянием. И счастье искусства заключается в том, что на сознательном уровне мы не в состоянии постигнуть всю новизну идеи, заключенной в произведении искусства.
Но прежде чем попытаться еще раз понять, почему наше сознание не способно разгадать суть идеи произведения, попробуем сначала ответить на следующий, казалось бы, достаточно самоочевидный, но редко когда задаваемый вопрос: почему нас так тянет многократно испытывать наслаждение от, положим, чтения поэтического произведения, слушания музыкального сочинения, созерцания живописного полотна и т. д. (Для обоснования правомерности нашего вопроса следует заметить, что большинство понравившихся стихотворений мы знаем наизусть только благодаря нашей потребности многократно обращаться к этим произведениям).
Рассмотрим данный вопрос на примере все той же внезапно пришедшей в нашу голову научной (или технической) идеи и на примере созерцания понравившегося нам произведения искусства. (Отсюда нам, кстати, станет ясным одно из принципиальных различий между научной идеей и идеей эстетической). В первом случае, как мы уже установили ранее, наслаждение (можно даже сказать эйфорическое состояние) возникает от встречи нашего сознания с новой для нас идеей, понимание которой и является инициатором раздражения соответствующего центра удовольствия. То есть удовольствие мы получаем от понимания новой и как бы «случайно» и неизвестно откуда пришедшей счастливой идеи. И эту идею мы можем, во-первых, довести до состояния логически оформленной мысли понятной нашему сознанию, а во-вторых, поместить в нашу память и при желании извлечь ее оттуда. Она уже наша и за сохранность ее мы можем не беспокоиться. Ценность, бывшая некогда новой, через некоторое время стала для нас обыденной: померкла новизна, померкла и ценность. Как сказал бы М. Сиоран:
«Предмет, который досконально осмотрели, лишается своей ценности»
.
Во втором случае, то есть при созерцании понравившегося нам произведения искусства, картина, изложенная в предыдущем абзаце, кардинально меняется. Во-первых, наше общение с произведением искусства происходит большей частью на бессознательном уровне, а потому – и это, во-вторых, – мы не можем, как в предыдущем случае, выделить идею произведения, довести ее до состояния всем понятной мысли, удостовериться в ее истинности и ценности, запомнить ее, то есть, в случае необходимости, поместить в память. Взамен всего этого наше сознание воспринимает всего лишь смешанный с нашими чувствами неуловимый образ идеи, составленный как бы из множества идей неизвестного нам достоинства. Можно сказать, что, общаясь с произведением искусства, мы находимся в положении буриданова осла, окруженного несколькими одинаково привлекательными охапками сена. Новизна ценной для нас идеи, воспринимаемой на бессознательном уровне, ускользает от нашего сознания, оно не в состоянии заполучить ее в свои сети: зафиксировать, оформить и тем самым сделать ее понятной для нашего сознания.
Вот почему нас так влечет к неоднократному общению с произведением искусства, общению, которое делает близким для нас не идею произведения, не выжимку из последнего – хотя и наиболее ценную, – а все произведение в целом. А чем еще, спрашивается, отличается эстетическая идея от научной кроме как тем, что первую наше сознание не способно понять, но способно интерпретировать? Да, собственно, ничем: как первая, так и вторая блещут своей новизной, своей изюминкой, своей идеей; как первая, так и вторая, будучи нами воспринятыми, доставляют нам удовольствие.
Таким образом, понять и запомнить научную идею мы можем, но нам не дано понять эстетическую идею в ее «чистом» виде. Напомним, что научная идея в ее «чистом» виде заключается в той новизне, которая отличает данное открытие от всех предшествующих открытий. Эстетическая же идея, то есть новизна, заложенная в произведении искусства, сродни той новизне, которая является сутью какого-либо научного открытия. Разница только в том, что идея открытия стала для нас уже постижимой, а вот идея эстетическая пока что не поддается познанию и нам даже неизвестно, когда она созреет настолько, чтобы мы смогли ее познать в каких-либо аспектах. Но об этом потом.
Можно сказать, что научная истина поддается логической обработке до состояния одной единственной мысли, но не поддается интерпретации. Истина же эстетическая, наоборот, не поддается логической обработке в одну единственную мысль, зато поддается интерпретации. Интерпретация – это и способ и попытка раскрытия смысла идеи, то есть постижения той новизны, понимание которой пока что не «по зубам» нашему сознанию. (Почему «пока что» нам станет ясным дальше). Посредством интерпретации мы пытаемся со всех сторон рассмотреть неуловимый образ идеи, как в голографии пытаемся со всех сторон рассмотреть эфемерный образ. Попытка понять эстетическую идею в ее «чистом» виде оплачивается множественностью ее интерпретаций. Но как за деревьями исчезает то дерево, которое нас интересует, так и за интерпретациями исчезает та идея, которую мы стремились постичь. (Напрашивается вполне определенная аналогия с принципом неопределенности из квантовой механики: чем точнее мы собираемся определить, положим, координату элементарной частицы, тем неопределеннее будет проекция импульса на эту координату).
Принципиальная невозможность понимания на сознательном уровне всей глубины идеи произведения искусства – характерная черта искусства. В противном случае, как это ни звучит парадоксально, в процессе запечатления понятной нам идеи и последующего раскрытия ее смысла мы бы ее убили, поскольку из разряда уникальных явлений она бы перешла в разряд явлений обыденных и старых. Как заметил В. Беньямин:
«Ценность информации кончается в тот момент, когда она теряет новизну. Она живет один момент»
.
Так что произведение искусства – это своеобразный способ «консервирования» новизны посредством нашей неспособности однозначного ее понимания. Понятную новизну постигла бы та же участь, которая случается с любой идеей, оформленной в мысль и ставшей достоянием всех членов сообщества. Ее в таком случае можно было бы приравнять всего лишь к научной мысли: она нова, но со временем успела уже поблекнуть от множества взглядов на нее обращенных. Законы Архимеда, Ньютона, Кеплера, Эйнштейна, когда-то блиставшие новизной – где их сияние?
Они пережили свою молодость, а кого может волновать старое и уже набившее оскомину. Так устроен Мир. Он стремится к приумножению многообразия за счет культивирования новизны. И эту новизну «коллекционирует», накапливает и сохраняет – все время свежей! – искусство, так и не утратившее своей молодости со времен палеолита. Можно сказать, что научно-технические идеи по мере возникновения «расходуются» и достаточно быстро становятся «старыми», в то время как эстетические истины накапливаются в поколениях и сохраняются все время новыми, поскольку они пока что не могут быть ассимилированы нашим сознанием и «утилизированы» во всем понятные мысли и в нашу деятельность в соответствии с этими мыслями.
Таким образом, поскольку на сознательном уровне понимания идеи произведения не происходит, то нас снова и снова привлекает то, что нами не понято, что допускает толкования и интерпретации, так как последние несут в себе все ту же новизну (или возможность встретиться с ней), которая и есть то прекрасное, что так волнует нашу душу и доставляет наслаждение. Вновь и вновь обращаясь к произведению искусства, мы через стремление получить удовольствие от его созерцания соприкасаемся на бессознательном уровне с идеей-новизной и тем самым «познаем» ее.
Итак, главный наш вывод из предыдущего: Новизна, как форма представления так называемого прекрасного, всегда чувственно воспринимаема, потому она и доставляет удовольствие. Чувство удовольствия – это первое, что встречает объективную интеллектуальную новизну (идею), как заря – это первое, что встречает каждый новый день.
И неспроста А. Шопенгауэр определил красоту объекта как
«свойство, облегчающее познание его идеи»
.
Облегчение познания происходит вследствие того, что явление красоты – то есть новизны – сопровождается чувством наслаждения, которое «подключает» к восприятию произведения искусства наши чувства, которые, в свою очередь, привлекают рефлексию к разгадыванию смысла, идеи произведения.
Таким образом, на сознательном уровне посредством интерпретации наших чувств, возбуждаемых произведением искусства, мы как бы приближаемся к раскрытию идеи, которая уже «понята» нашим бессознательным, о чем уже засвидетельствовало наше чувство удовольствия.
2.7. Интеллектуальное чувство удовольствия как фиксатор наличия идеи-новизны
Итак, мы рассмотрели вопрос, почему нас так влечет к многократному общению с произведением искусства и установили, что привлекает нас не только удовольствие общения само по себе, но и неспособность сходу понять нашим сознанием суть идеи этого произведения.
Но здесь нам впору было бы задаться одним само собой разумеющимся вопросом, поскольку мы почему-то в конце предыдущего раздела отдельно говорили об эстетическом удовольствии, удовольствии от понимания («понимания») идеи интеллектуальной новизны и ни слова не сказали об удовольствии, которое мы испытываем от движения (переживания) наших чувств, возбуждаемых тем или иным произведением искусства (положим, чувство сострадания, симпатии, возмущения, ненависти и т. д.). Хотя из ранее изложенного нам ясно, что сам процесс переживания чувств (пример с героями Гомера) – будь они позитивными или негативными – так же сопровождается чувством удовольствия. Но можно ли это удовольствие отнести к разряду эстетического удовольствия и что такое эстетическое удовольствие само по себе, это тот вопрос, ответ на который мы должны дать в данном разделе. А потому для начала спросим самих себя, есть ли какая-нибудь принципиальная разница между эстетическим удовольствием и удовольствием от переживания чувств, возбуждаемых произведением искусства в нашей душе? Разрешение этого вопроса способствовало бы более глубокому пониманию причины нашего наслаждения от общения с произведением искусства.
Если мы вспомним о том удовольствии, которое испытываем от рассказанного анекдота и от пришедшей в наше сознание инсайтной идеи (Раздел 2.1) и если мы свяжем это удовольствие с пониманием смысла анекдота и самой сути инсайтной идеи, то можно прийти к следующему выводу. Конечно, разница между этими двумя видами удовольствия есть и заключается она в функциональной роли, выполняемой отдельно эстетическим чувством удовольствия и отдельно всеми остальными чувствами, возбуждаемыми произведением искусства и сопровождаемыми, в свою очередь, чувством удовольствия. Эстетическое чувство удовольствия фиксирует наличие объективной интеллектуальной новизны. А что же делают остальные чувства? Они задают нам вектор размышления по поводу идеи произведения. (Всем ясно: чувство, положим, симпатии к героям произведения вызывает в нас одни размышления, чувство же негодования их поступками – совсем другие. Отсюда разница в интерпретации идеи произведения).
Итак, если мы примем в расчет не только душевные и эстетические потребности, но и потребности физиологические, то все чувства, нами испытываемые, можно подразделить на три категории:
