скачать книгу бесплатно
Но сперва все-таки звякнуть Лерке. Интересно, что она делает сейчас? Может, тоже мокнет в ванне? Он представил это себе и на секунду зажмурился. Достал мобильник, нажал клавишу быстрого набора.
Не отвечает. Это еще почему?!
Час назад была еще в поезде, как и он. Давно уже должна быть дома. Ехать ей на полчаса меньше, чем ему. Между ними всего-то сто километров с четвертью. Причем четверть эту он сам намерил ногами. Вечно эти электронные устройства врут или, на худой конец, дают весьма приблизительную информацию.
Может, телефон у нее разрядился?
– О! Привет! Наконец-то! Где шляешься? Что значит – «мобильник в куртке»? А ну щас же повесила на шею, как ошейник! И так и ходи. Что значит «не получится»? Почему? Ленты подходящей нет? А что на тебе сейчас? Какого цвета? Черт, когда ты успела переодеться?
В их доме, на краю поля, будет у них две ванны. Одна простая и одна двойная, с джакузи. Или уж не мелочиться, а оборудовать сразу в подвале настоящий бассейн? С подсветкой? Вечером надо покопаться в сети, прикинуть разные варианты.
* * *
– Ты опять выросла, – сказала мама печально, пока пес Джим восторженно облизывал Машкино лицо. Тоже небось бедняга, недоумевал – раньше-то ему запросто это удавалось, а теперь вон как высоко приходится подскакивать! – Просто невозможно! Все, что я купила, уже не годится.
– Да ладно, не расстраивайся. – Машка виновато клюнула губами мамину щеку. – Пойдем в магазин и все поменяем. А папа в лаборатории?
– Папа в поликлинике. Врач велел кардиограмму сделать. Что-то сердце шалит у него в последнее время.
Машка сочувственно покивала головой, хотя словосочетание «сердце шалит» никак у нее с папой не вязалось. Папа у Маши высокий, стройный, молодой и влюбленный в маму. Один взгляд, которым он на нее смотрит, чего стоил. Интересно, сколько же папе лет? Должно быть, сильно за пятьдесят. Машка ведь у них поздний ребенок. Между ней и старшим братом десять лет разницы. Когда Машка родилась, брат уже год как был в школе. Так и выросли поврозь.
– Пойду распакуюсь! – Машка волочет по коридору сумку, чувствуя, как прогибаются под ногами и поскрипывают рассохшиеся паркетины. – Кликнешь меня, когда придет папа?
– Не придешь ко мне поболтать на кухню? Рассказать, что у тебя происходит, что выбрала на следующий год?
– Мам, да я тебе по телефону сто раз уж про все рассказывала!
– По телефону не то. По телефону разве про все расскажешь?
Машка вздыхает. Нет, она, конечно, очень любит маму. Но, честно сказать, в первые дни после приезда с ней бывает нелегко.
– Хорошо. Но дай мне сперва хоть в туалет сходить и умыться.
Она долго плескалась и строила зеркалу дурацкие рожи. Вот вам всем! Как в нее можно не влюбиться, когда она так улыбается? Кто перед ней устоит?!
– Как Никита?
– Никита хорошо. На прошлой неделе мы у них были. Маленькие такие забавные! Хотя какие они маленькие! Старшему на будущий год уже в школу.
– Не может быть! А куда? К нам, в Святичи? Было б здорово! Я б за ним присмотрела. Все ж таки племянник родной.
– Нет, в Крутичи. Так Света хочет. Говорит, все-таки поближе.
– А смысл? Навещать же все равно не дадут! Она что, не в курсе, какая про эти Крутичи слава? Мы туда на соревнования ездили – сыро, неуютно! Болота кругом. Речка, правда, рядом, но все равно она за территорией. Не, завтра первым делом побегу к Никите. Пока меня в работу не запрягли, попробую им мозги вправить.
– Попробуй. Меня они вряд ли послушают. Учти только, что Света сама из Крутичей. Она-то на них другими глазами смотрит.
– И что?! Какая разница, где кто учился! Есть же ведь объективная реальность. Все знают, что наша школа… – Она не заметила, как хлопнула дверь. Спохватилась, только услышав над ухом:
– Маруська, побойся Бога! Выкинь хоть на пару месяцев школу из головы! Ну, приди в себя, ты же дома.
– Папа! – Она вскочила и повисла у него на шее.
Отец устоял, хоть и болезненно сморщился. Расцепил Машкины руки и аккуратно поставил ее на пол.
– Потише, ведь убьешь ненароком.
А раньше всегда говорил «задушишь», вспомнилось Машке.
– Пап, что они тебе сказали про сердце?
– Стучит, куда оно денется? А что они могут сказать? Следить надо за собой, беречься, не волноваться. Я их спрашиваю: «А жить за меня тогда Пушкин станет?» Не дают ответа. От общественных, правда, освободили.
– Да что ты?! Надолго? Значит, думают, с тобой что-нибудь серьезное? – Мамины руки опускаются, голос сразу начинает дрожать.
– Пока сказали – на пару месяцев. И очень кстати. Займусь наконец-то всерьез монографией. Удачно, что с Машкиными каникулами совпало. Да не смотри ты на меня так, малыш! А то мне уже и самому страшно. – Папа досадливо машет рукой на маму. – Оставь, меняй уже выражение лица! А что мы все про меня да про меня? Маруська, колись давай, что наметила на тот год, какие свершения? Как было на экзаменах?
Машка в сотый раз принимается рассказывать про философию, религию, языки. Что алгебра пять, история пять, обществоведение вообще пять с плюсом. А геометрия слегка подкачала, четыре. Но это неважно. На подготовительный в вуз она все равно прошла.
На середине речи Машка внезапно осознает, что родители ее вовсе не слушают. Стоят, смотрят, как шевелятся ее губы, и переглядываются между собой.
* * *
Ночью Машка просыпается и не сразу может взять в толк, где находится. По лицу ее, по подушке, по одеялу пробегают полосы света от проезжающих машин. Кровать стоит вплотную к окну, в нише, за занавеской. Со всех сторон окружают Машу картины, книги, с детства знакомые безделушки.
Машка приподнимается на локте и прислушивается. Джим, спящий у нее в ногах, счастливо сопит и нежно покусывает ей пальцы. Машка в ответ треплет пса по ушам.
Машка слышит, как кто-то всхлипывает, и понимает, что это мама. Это не новость, в первые дни Машкиных каникул мама постоянно плачет. «Сказывается напряжение, – объясняет она. – Я ж только и выдыхаю по-настоящему, когда тебя наконец увижу».
Машкина мама – художница. При ее профессии допустима некоторая излишняя эмоциональность. Но иногда, думает Машка, мама все-таки хватает через край. Нельзя ж, в самом деле, так распускаться!
– Тише, тише, успокойся, – шепчет за занавеской папа. – Ну что ты, что ты? Все ведь уже кончилось. Она дома и спит.
– Ничего еще не кончилось! Она опять уедет.
– И опять вернется. Ничего не сделаешь. Такова жизнь.
– Мне бы твои стальные нервы! У меня сердце каждый раз обрывается. Что с ней там, где она? В конце концов, я не выдержу.
– Выдержишь. Не так уж много осталось. Каких-то пять лет. С Никитой-то мы пережили. И с Машей переживем.
– С Никитой было куда проще! Мы с тобой были молодые. Потом Машка родилась. И я тогда еще ничего не знала! И, вспомни, все равно каждый раз я плакала.
– Ну что сделаешь, раз ты у меня такая плакса. Спи, Машку разбудишь.
– Как я могла решиться на второго ребенка?! Только ты мог уговорить меня на такое! Как подумаешь…
– Перестань думать. Не накручивай себя. Радуйся, какая она у нас прекрасная!
– У нас ли? Сень, я все-таки ужасно боюсь. Помнишь, у сестры у моей… Я тебе еще когда рассказывала…
– У нас, у нас. Спи. Ничего я не помню. И ты забудь.
У какой сестры? У мамы никаких сестер не было.
* * *
– А знаешь, – говорит мама, – дядя Егор-то ведь умер.
– Да что ты! Жалко! Классный был дед такой!
– Ну он ведь уже старенький был. И не ходил столько лет.
– Все равно! Мне его будет не хватать.
– Он тоже к тебе хорошо очень относился. Спрашивал всегда про тебя. Ой, чуть не забыла! Он ведь тебе кое-что оставил. Подозвал меня месяц назад на улице и отдал. Передайте, говорит, вашей Маше. Прям как, говорит, специально для нее сделано. А сами-то вы, говорю, что же? Вот в каникулы она приедет, вы ей и отдайте. А я, говорит, наверное, уже не успею. И так еще улыбнулся. Как чувствовал человек!
Мама протягивает Машке полотняный мешочек.
– Что в нем? – спрашивает Маша.
– Не знаю. Сама смотри.
Машка распускает горловину мешочка, и на ладонь ей падают четыре фигурки, размером чуть больше косточек домино. Кентавр, горнист, женщина с детьми и этот черт его знает кто.
* * *
– Это, Машка, химера. Древние верили, что химеры обладают даром прозрения. Видишь, она как бы представляет собой единство животных царств: тело млекопитающего, к коим, как тебе известно, относится и Homo sapiens, птичьи ноги на кривых когтях и хвост скорпиона. Таким образом, у химеры как бы есть возможность судить обо всем со всех точек зрения сразу. С максимальной, так сказать, объективностью.
Лицо горниста было обветренным и суровым. Впрочем, возможно, такой эффект создавался ноздреватостью камня.
Кентавр посылал вперед стрелу с зеленоватым наконечником. Копыта его были отполированы до блеска, могучий атлетический торс возвышался над лошадиным крупом. А лицо было неожиданно простоватым. Прямой нос, широкие скулы, чуть вьющиеся на концах волосы. Ни дать ни взять паренек из их класса.
Женщина обнимала двух крылатых мальчишек – улыбчивых, озорных, курносых.
– Пап, а разве ангелы такие бывают?
– Вот начнешь свою «Историю мировых религий» учить, там тебе все про ангелов объяснят. Какие бывают, каких не бывает, и бывают ли ангелы вообще. А это, может, и не ангелы вовсе.
– Как? А кто же они тогда такие?
– Может, просто пацаны с крыльями. Аллегория какая-нибудь. Мало ли.
* * *
Ночью, дождавшись, когда все заснут, Машка на цыпочках выбирается из квартиры. Поднимается на последний этаж, карабкается по железной лестнице. В кармане у нее отмычка. Тоже, между прочим, давнишний подарок дяди Егора. Машка приподнимает крышку люка, и ветер с силой ударяет ей в лицо. Как бы ее не сдуло отсюда к чертям собачьим! Пригибаясь и хватаясь по дороге за все, что придется, Машка ощупью пробирается к своей цели. Темно вокруг. Не видно ни зги. Ни звезд, ни месяца, ни даже у нее с собой карманного фонаря.
Но Машка крышу как свои пять пальцев знает!
Ну вот он, амфитеатр! В последний миг, уже на ступеньках, Машка оступается и кубарем скатывается вниз. Ничего страшного, здесь невысоко. Хотя синяков она, конечно, набила немерено. Может, оно и к лучшему. У всего ведь должна быть своя цена. С трудом поднявшись, Машка выходит на заветное место.
– Привет-привет! – здоровается она.
– Привет-привет, – откликается вокруг нее тьма.
– Понимаешь, Бог, я тут, кажется, влюбилась, – начинает Машка объяснять ситуацию.
– Билась, билась, – соглашается с нею тьма.
– Так вот, не мог бы ты сделать так, чтобы и он в меня тоже?
– Тоже, тоже, – заверяют ее со всех сторон, и Машка счастливо улыбается.
* * *
Максим ругнулся вполголоса, едва не пропустив поворот.
Мог бы, конечно, и в полный голос, в машине-то, кроме него, никого, но вот вечная эта привычка жить с оглядкой…
До моря оставалось еще изрядно, но дыхание его – соленое, влажное, с легкой примесью мускуса – уже чувствовалось вовсю и шибало в башку почем зря!
Многие не понимали, зачем ему этот цирк с машиной, самолетом ведь быстрее и легче. Ну вот как таким объяснить, что эти три дня пути для него едва ли не важнее, чем весь прочий отпуск? Когда еще он мог почувствовать себя абсолютно свободным, как не в дороге с машиной наедине?
Он мог останавливаться, где хочет, и стоять битый час на обочине, любуясь закатом и не трогаясь с места, пока самого не потянет ехать дальше. Мог застрять где-нибудь в лесу на полдня, выйти из машины и упасть ничком в траву. И перекатиться на спину и глазеть на облака и даже, прищурившись, на самое солнце. Мог сидеть, затаив дыхание, в кустах и слушать птиц и, если повезет, увидеть, как несмело высунет нос какой-нибудь зверь. Мог разжечь вечером костер, и смотреть всю ночь на языки пламени, и заснуть только под утро, встретив пепельно-серый рассвет с розовеющей на востоке полоской зари, и проспать потом полдня. Он мог быть собой!
Он мог нигде не регистрироваться – нахождение в пути само по себе вполне уважительная причина.
Справедливости ради стоит упомянуть, что он не раз звал с собой Дусю. Не потому, чтобы его к ней влекло – в бесплотной, худенькой, вечно сгорбленной Дусе трудно было разглядеть женщину. Максим, во всяком случае, даже и не пытался.
Просто Дуся ему нравилась как человек – как она близко к сердцу принимала радости и горести своих ребят, как всегда горячо их защищала перед начальством. Как настоящая мама, Дуся могла допоздна настирывать и наглаживать пацанам белые рубашки перед каким-то мероприятием – ну а что, они ведь сами не умеют как следует! Ночи напролет просиживала она в изоляторе с кем-нибудь заболевшим, на прогулках повторяла с ними стихи и таблицу умножения, рассказывала перед сном сказки. Дети ее ярко выделялись среди прочих, неприкаянных и ничейных душ, табунами носящихся по школе. Эти были не ничьи. Эти были Дусины до мозга костей.
Макс даже иногда им завидовал.
Но все-таки, все-таки…
– Понимаешь, – смущенно оправдывалась Дуся, – не люблю я уезжать из школы. Здесь для меня все понятно и просто. А там все не разбери-поймешь как устроено. Понимаешь, школа ведь мой настоящий дом, я другого не знала. Родители мои здесь учились. Они даже не были формально парой, я у них получилась как-то случайно. Пока школу заканчивали, навещали меня в детблоке. А потом им не до меня стало. Жизнь закрутила, то-сё. В первые годы после выпуска случалось еще на родительские дни приезжали. То вместе, то порознь, то с супругами. Потом дети у них свои пошли, и они сочли, видно, что я взрослая уже и не нуждаюсь.
Один раз, когда еще мой сводный брат здесь учился, папа нас обоих к себе на каникулы забрал. Знаешь, жутко мне не понравилось! Чужие люди, я их явно стесняла. Жена вдруг стала отца ко мне ревновать, так, будто я сама отчасти была моя мама. Дети их от домашней вольницы совсем очумели. Как поняли, что мама их за что-то меня не любит, начали изводить – то соль в чай подсыплют, то воду в постель нальют, то жвачку к одежде прилепят, в ботинки наплюют. Смешно, конечно, но все-таки противно ужасно! Короче, больше я в такие авантюры не ввязывалась. Мать как-то звала к себе – сказала ей нет. Хочешь меня видеть – сама сюда приезжай. А мне и здесь хорошо. Гулять и у нас есть где. Вон какой лес кругом!
– Что ж, ты даже в отпуск никогда не ездила? – не сдержавшись, поддразнил ее Макс. – Неужель не интересно, как оно там, за оградой?
– Нет, почему же? В молодости пару раз выбиралась полюбопытствовать. А сейчас уже даже как-то не тянет.
В молодости! Дусе не было еще сорока. Но она и правда казалась старушкой. Сухонькая, сгорбленная. Соломенные волосы вечно гладко зачесаны назад, из-под очков в немодной оправе светятся стальным блеском темно-серые всепонимающие глаза.
– Что ж, ты и не влюблялась ни разу? Так всю жизнь сердце и промолчало? Погоди, у тебя ж вроде был кто-то в старших классах? Высокий такой, красивый. Помнится, я вас издалека видел вместе.
Они с Дусей лишь самым краешком совпали в школе по времени, да к тому же и учились в разных потоках.
