скачать книгу бесплатно
Иначе как прихотью истории не объяснить, почему на протяжении множества столетий в западном сознании деньги были неразрывно связаны с металлом. Около пятидесяти веков назад для учета сделок с участием ячменя или шерсти, да и того же серебра, жители Месопотамии использовали глиняные таблички. В качестве оплаты принимались кольца, слитки или просто листы серебра (равно как и зерно), но роль табличек была не менее, а скорее всего и более важной. Сохранившиеся экземпляры, а их не так мало, – это своего рода напоминание: первый человек, решивший оставить письменные свидетельства о своей жизни, был вовсе не поэтом, историком или философом. Он был бизнесменом
.
Одно прикосновение к этим древнейшим финансовым инструментам наполняет душу благоговейным трепетом. Изготовленные из обыкновенной глины, они оказались куда долговечнее серебряных денег из монетного двора Потоси. Замечательно сохранившаяся табличка из города Сиппар (нынешний Тель-Абу-Хабба в Ираке) датируется эпохой правления царя Аммидитана (1683–1647 гг. до и. э.) и сообщает, что по наступлении сбора урожая ее предъявитель должен получить заранее оговоренную меру ячменя. Другая, имевшая хождение при его преемнике Аммисадуке, предписывает по завершении пути выдать ее обладателю условленную меру серебра
.
Глиняная табличка, Междуречье, второе тысячелетие до и. э., вид спереди и сзади (на следующей странице).
Смысл происходящего ясен не в последнюю очередь потому, что напоминает принцип работы современных банкнот. Только вслушайтесь в магическое заклинание на билете Банка Англии: “Обязуюсь выплатить предъявителю сего…” Банкноты, впервые появившиеся в VII веке в Китае, суть кусочки бумаги, не имеющей никакой самостоятельной ценности. Как и глиняная табличка из Древнего Вавилона, банкнота – лишь овеществленное обещание выплаты в определенном эквиваленте (отсюда и изначальное название – “долговое обязательство”, от английского promissory note). “Веруем в Бога”, – утверждает обратная сторона десятидолларовой купюры. На самом-то деле мы все веруем в нынешнего исполнителя обязанностей Александра Гамильтона – первого министра финансов США, смотрящего на нас с лицевой стороны банкноты, – иначе бы ни за что не принимали ее в качестве средства платежа. По иронии судьбы, сегодня это место занимает предшественник Ллойда Бланкфейна на посту исполнительного директора Goldman Sachs Генри М. Полсон-младший. Когда американец обменивает товары или собственный труд на пригоршню долларов, он демонстрирует уверенность в том, что “Хэнк” Полсон (а следовательно, и председатель Федеральной резервной системы с 2005 года – Бен Бернанке) не повторит ошибку кастильской монархии и не будет печатать деньги до тех пор, пока на них нельзя будет купить даже пошедшую на производство банкнот бумагу.
Несмотря на заметное снижение покупательной способности доллара за последние полстолетия, мы более или менее довольны бумажными деньгами, как, в общем, и монетами – а уж они сделаны из самого настоящего мусора. Чем-чем, а вместилищем ценности такие деньги точно не являются. Что еще удивительнее, мы радостно пользуемся деньгами, которые вообще не можем увидеть. Нынешние электронные деньги проделывают путь от работодателя до нашего счета в банке, а затем и до наших любимых магазинов, ни разу не принимая вещественную форму. Из этих “виртуальных” денег в основном и состоит столь дорогое сердцу экономистов “предложение денег”. Находящаяся на руках у американцев наличность – лишь девятая часть всех средств, входящих в так называемый “агрегат М2”, используемый для оценки количества денег в экономике страны. Пожалуй, именно неосязаемость подавляющей массы сегодняшних денег – лучшее свидетельство их природы. Конкистадоры не смогли понять, что деньги – это вопрос уверенности, если не веры; уверенности в том, кто нам платит, в том, кто выпускает получаемые нами деньги, наконец уверенности в том, что конкретное учреждение выполнит принятые на себя обязательства. Деньги не металл. Они – само доверие. И не важно, воплощено оно в серебре или в глине, на бумаге или на экране жидкокристаллического дисплея. Деньгами может быть что угодно, от ракушек каури на Мальдивах до громадных каменных дисков на тихоокеанских островах Яп
. Но наступление эпохи электронной коммерции заставляет предположить, что деньгами в полном смысле слова не может быть ничто.
Деньги выставляют на первый план отношения между заемщиком и кредитором. Возьмите те же месопотамские таблички. Зафиксированные на них сделки касались плат за взятые в долг товары, а сами таблички скорее всего были изготовлены кредитором и им же и хранились, часто в запечатанном глиняном ящичке, до времени погашения долга. Заинтересованного взгляда на таблички хватит, чтобы понять, насколько продвинутыми были кредитные отношения между древними вавилонянами. Так, долг можно было передать другому лицу, отсюда формулировка “уплатить предъявителю” без указания его имени. Тем, кто оставлял зерно или другие товары на хранение в царских дворцах или храмах, выдавались глиняные расписки. Ожидалось, что за временное пользование будет внесена плата, причем иногда ставка достигала 20 % (по всей видимости, практика взимания процента пошла от необходимости компенсировать прирост поголовья скота). Если верить математическим выкладкам времен правления Хаммурапи (1792–1750 гг. до и. э.), структура выплат за долгосрочные ссуды напоминала привычный для
нас сложный процент. Краеугольным камнем всей системы была убедительность обещания заемщика вернуть долг (неудивительно, что английское слово credit происходит от латинского credo – “верю”). Периодически должники освобождались от своих обязательств, да и кодекс Хаммурапи предусматривал долговую “амнистию” раз в три года, но факт остается фактом: как частные кредиторы, так и государство охотно давали взаймы, и расчет на возврат данных денег, как правило, был верен
. В долгосрочном периоде частное кредитование в Месопотамии показывало уверенный рост. К VI веку до нашей эры на авансцену выдвинулись влиятельные семейства землевладельцев и кредиторов вроде вавилонских Эгиби, зона финансовых интересов которых простиралась на сотни километров вокруг, до города Урюка на юге и Персии на востоке. Тысячи хранящих память о той эпохе клинописных табличек красноречиво свидетельствуют о количестве людей, в тот или иной момент оказавшихся в долгу перед Эгиби. Ну а раз процветание клана продолжалось не менее пяти поколений, мы можем заключить, что долги чаще возвращались, чем нет.
Сказать, что кредитование было изобретено в древней Месопотамии, – значит погрешить против истины. В большинстве случаев речь идет лишь о простой ссуде со стороны царских или религиозных хранилищ. Время кредитования в нынешнем понимании этого слова (на чем подробнее мы остановимся чуть ниже) еще не наступило. И все же эти первые робкие шаги нельзя отметать за незначительностью. Без элементарного знакомства с тем, как берут взаймы и дают в долг, экономическая история этого мира могла и не начаться. В отсутствие ежесекундно разрастающейся паутины отношений между должниками и кредиторами сегодняшняя глобальная экономика просто-напросто остановится. Вопреки заверениям героев фильма “Кабаре”, деньги не заставляют мир крутиться в буквальном смысле этого слова. Количество же людей, товаров и даже услуг, путешествующих по миру благодаря деньгам, пускай и поддается исчислению, но все равно поражает воображение.
Тем удивительнее, насколько поздно и трудно концепция кредита овладевала той частью мира, где затем развилась с таким оглушительным успехом.
Акулы-ростовщики
К началу VIII века на территории нынешней Северной Италии располагались многочисленные враждующие между собой города-государства. В наследство от почившей в бозе Римской империи им досталась изумительная в своем роде числовая система, совершенно не приспособленная к вычислениям, – о ее полезности для нужд коммерции лучше и вовсе промолчать. Никто не ощущал эту проблему так остро, как купцы из Пизы: в их городе ходили монеты семи различных видов. Экономическая жизнь итальянцев не шла ни в какое сравнение с развитыми денежными отношениями в империи Аббасидов или Китае династии Сунь, не утратившем своего преимущества со времен Карла Великого. Чтобы открыть для себя современные методы финансового дела, Европа должна была их импортировать. Огромную роль в этом процессе сыграл молодой математик Леонардо из Пизы, более известный как Фибоначчи.
Сын пизанского таможенного чиновника, служившего неподалеку от города Бежайа в современном Алжире, Фибоначчи еще юношей погрузился, как он сам говорил, в “индийский подход” к математике, совмещавший идеи индийских и арабских мыслителей. Познакомив с этими придумками европейцев, Леонардо по сути научил тех считать. Нам он известен в основном благодаря последовательности чисел Фибоначчи (0, 1, 1, 2, 3, 5, 8, 13, 21…)[6 - Да и то наверняка лишь потому, что числа Фибоначчи упоминаются в “Коде да Винчи”. Впервые эта последовательность появилась под именем matrameru (букв, “холмы ритма”) в трактате древнеиндийского ученого Пингалы.], где каждое число равно сумме двух предыдущих, а его отношение к непосредственно предшествующему члену последовательности стремится к знаменитому “золотому сечению” (около 1,618). Последовательность удивительно точно отражает количественную сторону множества природных феноменов (на роль примера просится фрактальная геометрия папоротников и морских раковин). При этом последовательность Фибоначчи – лишь одна из многих идей мыслителей Востока, включенных в его книгу Liber Abaci (“Книга вычислений”). Она увидела свет в 1202 году. Читатель “Книги” мог узнать об устройстве дробей и познакомиться с понятием “приведенной стоимости” (так называется сегодняшняя стоимость потока будущих платежей, учитывающая ставку процента)
. Но главное – Фибоначчи открыл для европейских глаз арабский метод записи цифр. Он не только ввел в оборот существенно облегчавшую любые арифметические действия десятичную систему счисления, но и показал ее мощь в приложении к бухалтерии, соотнесению курсов валют и – внимание! – подсчету ставки процента. Многие из приводимых в книге примеров кажутся совершенно житейскими не случайно. Фибоначчи говорит о привычных товарах: воловьих шкурах, перце и сыре, масле и пряностях. Наступала новая эпоха: отныне математика будет широко использоваться в работе с деньгами вообще и для кредитных операций в частности. Вот типичный пример:
Один человек принес в [купеческий] дом 100 фунтов при условии возврата 4 динариев на каждый фунт ежемесячно в качестве процентного вознаграждения и каждый год забирал из этого дома по 30 фунтов. Нужно учесть ежегодное сокращение капитала на 30 фунтов и полученную с этих 30 фунтов выгоду. Требуется установить срок с точностью до часа, в течение которого человек будет держать свои деньги в этом доме…
Посеянные в центрах итальянской коммерции вроде родной для Фибоначчи Пизы и близлежащей Флоренции семена финансового дела дали замечательные всходы. Но одному городу было суждено затмить все остальные. Наиболее открытая новым восточным веяниям Венеция стала настоящей кредитной лабораторией и приковала внимание всего континента. Неслучайно именно здесь обитал самый известный в литературе ростовщик. Его история проливает свет на препятствия, которые столько веков мешали теориям Фибоначчи войти в повседневную практику успешного финансового дела. Ни экономика, ни политика не имели к этим препятствиям никакого отношения. Сложности были культурного характера.
Сюжет шекспировского '‘Венецианского купца” отсылает нас к Джованни Фиорентино и его книге "Тупица” (Il Pecorone), появившейся на свет в 1378 году. Одна из включенных в нее историй повествует о состоятельной женщине, выходящей замуж за честного, но небогатого молодого человека. Чтобы выручить жениха, его друг отправляется от его имени к еврею-ростовщику за необходимой суммой. Соплеменник шекспировского Шейлока соглашается – при условии, что в случае задержки кредита незадачливый заемщик расстанется с частью своего тела. У Шекспира все немного иначе: Шейлок одалживает снедаемому любовью Бассанио три тысячи дукатов под залог здоровья его друга, купца Антонио. По словам самого Шейлока, Антонио "хороший” человек, но речь тут не о добродетельности купца, а о достаточной толщине его кошелька. При этом ростовщик добавляет, что ссужать деньги купцам (и их знакомым) – предприятие рискованное. Флот того же Антонио раскидан по миру: один корабль держит курс на Северную Африку, другой идет в Индию, третий – в Мексику, четвертый – в Англию.
О нет, нет, нет, нет! Словами «он хороший человек» я хочу сказать, что он, понимаете, человек состоятельный. Однако капитал его весь в надеждах. У него одно судно плывет в Триполи, другое в Индию; кроме того, на Риальто я слыхал, что третье у него сейчас в Мексике, четвертое в Англии и остальные суда тоже разбросаны по всему свету. Но ведь корабли – это только доски, а моряки – только люди; а ведь есть и земляные крысы и водяные крысы, и сухопутные воры и водяные воры, то есть пираты; а кроме того – опасности от воды, ветра и скал. Несмотря на это, он человек состоятельный… Три тысячи червонцев… Пожалуй, вексель его взять можно [7 - Перевод Т. Щепкиной-Куперник. (Прим, перев.)].
Вот почему каждый, кто дает деньги в долг купцу, пусть лишь на время перехода океана, должен быть вознагражден. Мы называем это вознаграждение “процентом”, который кредитор получает сверх выданного им основного капитала. Без таких выплат финансистам, судьбу чьих денег решают “только доски” и “только люди”, не было бы ни морской торговли, ни самой Венеции, от этой торговли всецело зависевшей.
Почему Шейлок предстает перед нами кровожадным злодеем, требующим кусок человеческого тела, по сути обрекая Антонио на смерть – в случае, если заемщик не выполнит обещания? Ответ очень прост: как и многие ростовщики в истории нашего мира, Шейлок принадлежал к этническому меньшинству. К моменту его выхода на сцену евреи уже почти сто лет как предоставляли кредиты венецианским коммерсантам. Средоточием их активности служила площадка перед зданием, прежде известным как Банко Россо; евреи сидели на скамейках (по-итальянски – hanchi) за столами, где и вели свои дела. Район на самой окраине города, где располагался Банко Россо, напоминал пчелиный улей.
Нуждавшиеся в кредите венецианские купцы имели существенный резон не гнушаться захудалым еврейским гетто: для христианина ссудить деньги под процент значило согрешить. На Третьем Латеранском соборе в 1179 году всех ростовщиков отлучили от церкви. Ну а отказавшихся считать ростовщичество греховным просто-напросто объявили еретиками на Венском соборе 1311–1312 годов. Редкие ростовщики-христиане могли быть похоронены на освященном кладбище лишь после списания своих доходов в пользу церкви. Особенно рьяно преследовали ростовщиков монахи францисканского и доминиканского орденов, основанных в 1206 и 1216 годах соответственно – почти сразу после выхода “Книги вычислений” Фибоначчи. И пусть ко времени написания “Венецианского купца” запрет на кредитную деятельность несколько ослаб, недооценивать его силу не стоит
.
На одной из фресок, что украшают стены флорентийского собора Дуомо, художник Доменико ди Микелино запечатлел великого горожанина, поэта Данте Алигьери, с изданием его “Божественной комедии” в руках. Опираясь на богатое воображение, в XVII песни Данте живописует ту часть седьмого круга ада, что предназначена исключительно для ростовщиков:
Из глаз у них стремился скорбный ток;
Они все время то огонь летучий
Руками отстраняли, то песок.
Так чешутся собаки в полдень жгучий,
Обороняясь лапой или ртом
От блох, слепней и мух, насевших кучей.
Я всматривался в лица их кругом,
В которые огонь вонзает жала;
Но вид их мне казался незнаком.
У каждого на грудь мошна свисала,
Имевшая особый знак и цвет,
И очи им как будто услаждала.
Так, на одном я увидал кисет,
Где в желтом поле был рисунок синий,
Подобный льву, вздыбившему хребет.
А на другом из мучимых пустыней
Мешочек был, подобно крови, ал
И с белою, как молоко, гусыней [8 - Перевод М. Лозинского. (Прим, перев.)].
По правде сказать, евреям тоже не рекомендовалось ссужать деньги под процент, но тут пригодилась ветхозаветная книга Второзакония: “…иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост” (23:20). Они могли на законных основаниях одалживать деньги христианам, но ни в коем случае не взимать проценты с соплеменников. Цена вопроса оказалась высока: евреи стали изгоями.
Печально известное изгнание евреев из Испании произошло в 1492 году. Как позднее и многие португальские converses – евреи, вынужденные перейти в христианство под давлением декрета 1497 года, – они попытались найти убежище в Османской империи. Именно оттуда, из Константинополя и других портов, налаживали они торговые отношения с Венецией. Роль в жизни итальянского порта они начинают играть с 1509 года, когда жившие в Местре евреи избрали именно Венецию в качестве укрытия от войны между городами Камбрайской лиги. Поначалу городские власти не горели желанием приютить беженцев, но затем смягчились: новоприбывшие ростовщики могли не только оказывать услуги финансового рода, но и платить – отныне они становились налогоплательщиками
. В 1516-м указом правительства часть города вокруг бывшего чугунолитейного цеха, мгновенно обретшая известность под именем ghetto nuovo[9 - Новое гетто (ит.).] (ghetto по-итальянски – “отливка”), была объявлена местом проживания евреев. Они обязывались не покидать пределов гетто с наступлением ночи и во время христианских праздников. Желтая буква “О” на спине или желтый (позднее алый) тюрбан входили в гардероб всех, кто задерживался в городе дольше двух недель
. Право проживания в гетто давалось на основании пересматривавшихся раз в пять лет грамот
. В 1541 году похожие договоренности были достигнуты с румынскими евреями, получившими возможность поселиться в ghetto vecchio[10 - Старое гетто (ит.).]. Спустя полвека в Венеции насчитывалось более двух с половиной тысяч евреев. Чтобы справиться с таким наплывом, в гетто возводили семиэтажные здания.
Весь XVI век положение венецианских евреев оставалось шатким. В 1537-м грянула война с Османской империей, и венецианский сенат отдал приказ об изъятии собственности “турков, евреев и других турецких подданных”. Другой вооруженный конфликт шел с 1570 по 1573 год и привел к поголовному аресту всех евреев с конфискацией имущества; впрочем, по заключении мира людей освободили и вернули отнятое
. Желая избежать подобной участи в будущем, евреи потребовали у правителей Венеции гарантий свободы в случае войны. На их счастье, права инородцев взялся защищать Даниэль Родрига – еврейский купец испанского происхождения и превосходный переговорщик в одном лице. В 1589 году его самоотверженные старания увенчались хартией, даровавшей всем евреям статус подданных Венеции и весьма ценную возможность участвовать в левантийской торговле и, кроме того, разрешавшей им открыто исповедовать свою религию. До полного избавления от ограничений было еще далеко. Евреи не могли становиться членами гильдий и розничными торговцами – по-видимому, так была предрешена их участь пионеров финансового дела, – а для лишения их с трудом добытых привилегий хватало заблаговременного (за 18 месяцев) оповещения. Но теперь евреи были горожанами и обращались в венецианские суды с куда большей надеждой на успех, чем незадачливый Шейлок. Так, в 1623 году Леон Вольтера в судебном порядке преследовал итальянца Антонио далла Донна – тот поручился за рыцаря, должника Вольтеры, который скрылся от своего кредитора. В 1636–1637 годах разразился скандал с судьями-взяточниками. Когда выяснилось, что в деле были замешаны несколько евреев, угроза изгнания вновь обрела реальные очертания
.
Вымышленная история Шейлока вполне могла протекать на улицах невыдуманной Венеции. А шекспировская пьеса могла бы послужить доходчивой иллюстрацией к трем принципам современного кредитования на ранней стадии его развития: во-первых, зародышевое состояние кредитного рынка позволяет ростовщикам драть грабительские ставки; во-вторых, суды чрезвычайно важны, поскольку при разрешении денежных дрязг обходятся без физического насилия; в-третьих, и совсем не в последнюю очередь, кредиторы – представители этнических меньшинств – легкая мишень для обозленных заемщиков из местного населения. Конец Шейлока печален. Суд признает за ним право требовать возврата обязательства – куска плоти, – закон же запрещает пролитие крови Антонио. Ну а поскольку Шейлок – чужак, закон также требует казнить с отчуждением собственности того, кто посягнул на жизнь христианина. Единственный выход – креститься. После этого все живут долго и счастливо, все – кроме Шейлока.
“Венецианский купец” – богатейший источник важных сведений, касающихся не только антисемитизма, но и экономики. Почему заемщики не всегда отказываются платить своим кредиторам, особенно когда те принадлежат к презираемым национальным меньшинствам? Почему Шейлоки мира сего не всегда остаются в минусе?
Среда обитания акул-ростовщиков, как и их бедных жертв, – весь мир. Например, ими просто-таки кишит Восточная Африка. Но для изучения примитивных рынков кредитования вовсе не обязательно отправляться в развивающиеся страны. Согласно опубликованному в 2007 году докладу Министерства торговли и промышленности Великобритании, к услугам нелегальных ростовщиков прибегают около 165 тысяч домохозяйств. В совокупности они одалживают вплоть до 40 миллионов фунтов стерлингов в год, а возврат этого займа с процентами обходится им чуть ли не втрое дороже. Хотите узнать, почему ростовщики-одиночки редко пользуются расположением населения вне зависимости от национальной принадлежности? Добро пожаловать на мою родину – в Глазго. Запущенные микрорайоны на востоке города уже давно как магнитом притягивают акул-ростовщиков. В Шеттлстоне, где жили мои бабушка с дедушкой, стальные ставни на окнах пустующих зданий – обычное дело, а стены автобусного парка испещрены граффити враждующих группировок. Когда-то жизнь здесь вращалась вокруг чугунолитейного завода Бойда, сегодня жалкое существование в районе влачат безработные, получающие подаяние от государственных щедрот. Шестьдесят четыре года – средняя продолжительность жизни местных мужчин, это примерно на уровне Пакистана и на тринадцать лет ниже показателя по Великобритании. Рожденному здесь мальчику не стоит рассчитывать, что он доживет до пенсии.
Какое раздолье для ростовщиков! Двадцать лет Джерард Лоу был хищником номер один в водах Хиллингтона – еще одного трущобного района Глазго. Офисом этого трезвенника, где он проводил почти все время, служил паб “Аргоси” на Пейсли-Роуд-Уэст. Для работы с клиентами Лоу использовал крайне незамысловатую систему. Будущие заемщики вручали ему документы на получение пособия или выдаваемые для этих же целей карточки для банкоматов – и получали в обмен ссуду, условия обслуживания которой без промедления заносились в учетную книгу. Когда подходило время выплаты пособий, Лоу возвращал должнику карточку и с нетерпением ожидал поступления процентов. Учетная книга была устроена до неприличия просто: следующие друг за другом без видимой закономерности и регулярно повторяющиеся два-три десятка имен и кличек сопровождались указанием на варьирующиеся суммы кредита: “Ал-бородач – 15”, “Упрямец – 100”, “Бернадетта – 150”, “Крошка Каффи – 1210” – и так далее. От стандартной ставки глаза на лоб лезут – она равнялась 25 %. Взяв десятку, через неделю бедолаги вроде бородатого Ала возвращали двенадцать с полтиной (основной капитал плюс процент). Очень часто клиенты Лоу не могли внести очередную порцию денег – не забывайте, что мы говорим о клочке суши, где многие сводят концы с концами, тратя меньше шести фунтов в день. Тогда они занимали еще. И еще. И еще. Скоро счет долгов шел на сотни и тысячи фунтов. Удивительно, пожалуй, лишь то, что люди не проваливались в долговую яму еще быстрее. Формула сложного процента неумолима: 25 % в неделю – это больше и миллионов процентов годовых.
В долгом периоде европейские процентные ставки демонстрируют неуклонное стремление к снижению. Так почему же в XXI веке граждане Великобритании ради ничтожных сумм отдаются на милость дерущих восьмизначные процентные ставки мошенников? Кажется, такие обязательства могут чтить только дураки. Некоторые из клиентов Лоу и в самом деле были умственно неполноценными. Но вменяемое большинство знало: нужно в лепешку расшибиться, но обязательно выплатить эти дикие проценты. О причинах такой убежденности писала газета Scotsman: “Многие из жертв Лоу, прекрасно осведомленные о его репутации, приходили в ужас от одной мысли о просроченном платеже” (прибегал ли Лоу к насилию на самом деле, доподлинно неизвестно)
.
Акула попалась в сети: Джерарда Лоу уводят сотрудники отдела по борьбе с незаконным кредитованием полиции Глазго.
Общение с ростовщиком – и Шейлок прекрасный тому пример – неразрывно связано с угрозами, пусть изначально и скрытыми.
Нам не составит труда осудить акул-ростовщиков – их поступки не только безнравственны, но и незаконны. За свои деяния Джерард Лоу получил десять месяцев тюрьмы. Но было бы неверно завершить разговор, даже не попытавшись понять тех объективных экономических причин, что обусловили поведение этого человека. Во-первых, Лоу воспользовался тем, что шеттлстонские безработные не могли получить кредит ни в одном из уважаемых финансовых учреждений. Во-вторых, Лоу был жадным и безжалостным в своей жадности ровно потому, что отлично понимал: вероятность отказа возвращать выданные им кредиты очень велика. Вот квинтэссенция проблемы индивидуального ростовщичества: скромный масштаб этого занятия вкупе с его рискованностью неизбежно ведут к высоким ставкам, а значит, обеспечить бесперебойный возврат кредитов можно лишь запугиванием. В какой-то момент перед ростовщиками возникла дилемма: проявления мягкости урезали прибыль, а жестокие реалисты вроде Джерарда Лоу рано или поздно попадали в руки полиции.
Решение проблемы было таким: ростовщики стали крупнее – и сильнее.
Рождение банковского дела
Шейлок не единственным из ростовщиков на своей шкуре ощутил шаткость положения кредитора, особенно иностранца. Еще в начале XIV века почти все финансовые операции в Италии проходили через один из трех флорентийских банковских домов – Барди, Перуцци или Аччайуоли. Но стоило двум важным клиентам – английскому королю Эдуарду III и неаполитанскому королю Роберто – отказаться от данных слов, и три прославленные семьи исчезли с финансовой сцены так быстро, словно никогда на ней и не появлялись. История их падения – словно притча о том, что неуязвимых кредиторов не бывает. Но в таком случае история семьи Медичи – это сказка о несметных богатствах и власти, поджидающих самых успешных ростовщиков.
Роль Медичи в эпоху Возрождения не знает параллелей в мировой истории. Двое Медичи взошли на папский престол (Лев X и Клемент VII); две женщины из этого рода, Екатерина и Мария, стали королевами Франции. Еще трое были герцогами – Флорентийским, Немурским и Тосканским. Само собой разумеется, и роль летописца знаменитой фамилии досталась не случайному прохожему, а известному и по сей день политическому мыслителю Никколо Макиавелли. Их покровительство распространялось на многих гениев того времени, включая Микеланджело и Голилея. Ну а блеск их архитектурного наследия и по сей день ослепляет прибывающих во Флоренцию туристов: вилла Кафаджиоло и монастырь Сан-Марко, базилика Сан-Лоренцо и выстроенные в середине XVI века грандиозные дворцы-резиденции герцога Козимо де Медичи: бывший дворец Питти, отреставрированный Палаццо Веккьо и здания городской управы (Уффици) со спускающимися к реке Арно дворами
. Откуда все это великолепие? Где они взяли столько денег, чтобы заплатить среди прочего за удивительную картину Сандро Боттичелли “Рождение Венеры”? Вкратце ответ таков: Медичи проводили операции с валютой и входили в гильдию менял (Arte del Cambio). Они стали известны как “банкиры”: подобно венецианским евреям, Медичи сидели на лавках (отсюда – banchieri) за выставленными на улицу столами. Первый банк, а лучше сказать прилавок, Медичи располагался на пересечении нынешних виа Порта Росса и виа Арте делла Лана, неподалеку от дворца Кавальканти и главного в городе рынка шерсти.
Говоря, что вплоть до последнего десятилетия XIV века они были скорее бандитами, чем банкирами, мы ничуть не клевещем на уважаемое семейство: среди множества себе подобных оно выделялось разве что самыми низменными проявлениями жестокости, а никак не высоким мастерством финансистов. За какие-то семнадцать лет – с 1343 по 1360 год – не менее пяти Медичи за совершенные ими преступления были приговорены к смертной казни
. Кто знает, может, ничего и не изменилось бы, не появись на арене Джованни ди Биччи де Медичи, решивший сделать из членов своей семьи добропорядочных граждан. Ему это удалось, а слагаемые успеха были просты: упорный труд, трезвый образ жизни и умение хорошо считать.
В 1385 году Джованни досталась роль управляющего римским отделением банка, находившегося под начальством флорентийского менялы и его родственника Вьери ди Камбио де Медичи. Вскоре он заработал репутацию хорошего торговца валютой. Одним из наиболее прибыльных для Джованни клиентов был Ватикан, что неудивительно, если учитывать количество проходивших через папскую казну разнообразных валют. Как мы уже знаем, то была эпоха разнообразия денежных систем, и важную роль играли не только золото и серебро, но и неблагородные металлы. Чтобы провернуть даже самую простую сделку, разделенные сотнями километров партнеры должны были установить курс обмена между соответствующими валютами; то же касалось и уплаты налогов. Вернувшийся из Флоренции в 1397-м Джованни считал свой родной город землей самых удивительных возможностей. Человек неуемной энергии, к моменту передачи дел старшему сыну Козимо в 1420 году он успел открыть отделение банка в Венеции; уже потом добавились филиалы в Женеве, Пизе, Лондоне и Авиньоне. Джованни также приобрел доли в двух шерстяных производствах во Флоренции.
Банкир на скамейке: Квентин Массейс. Банкир (1514).
На первом этапе огромную роль в делах Медичи играли векселя (cambium per literas), использовавшиеся для облегчения торговли еще в Средневековье
. Если задолженность одного купца перед другим не могла быть погашена до завершения сделки – возможно, через несколько месяцев, – кредитор был вправе потребовать у должника вексель, а затем использовать его как платежное средство либо обменять на наличность по выгодному курсу у согласного выступить брокером банкира. Взимание процентной ставки квалифицировалось церковью как ростовщичество, но ничто не мешало хитроумному дельцу получать прибыль со сделок с векселями. Медичи поняли это лучше других. Они обходились без чеков: инструкции выдавались в устной форме, а затем заносились в одну из банковских книг. Не было и процентов; в качестве вознаграждения рисковавшие своими деньгами вкладчики получали так называемые платежи discrezione (прямо зависевшие от ежегодных прибылей предприятия)
.
Libro segreto – “секретная книга” Джованни ди Биччи де Медичи – удивительный документ, позволяющий понять очень многое о практически молниеносном обогащении его семьи
. Отчасти оно объяснялось тщательнейшим подходом к ведению счетов. Да, сегодняшние бухгалтеры нашли бы, к чему прикопаться: Медичи не были знакомы с известным генуэзцам с 1340-х принципом двойной бухгалтерии
. При всем при этом аккуратность и упорядоченность записей не могут не вызвать уважения и у современного исследователя. В архивах нетрудно отыскать и ранние примеры финансовой отчетности банка Медичи; как и полагается, банковские резервы и вклады, складывающиеся в обязательства, или vostro, там располагаются на одной стороне, оставляя другую для активов, или nostro[11 - Ваше; наше (ит.).] в виде ссуд клиентам и векселей. Эти и другие приемы были изобретены гораздо раньше, но важно не это: до Медичи Флоренция не видела столь амбициозного их использования. Оговорка необходима и здесь, ведь главное преимущество Медичи лежало вовсе не в масштабе, а, как сказали бы мы сегодня, в диверсификации их деятельности. Прежде главные игроки на зарождавшемся рынке банковских услуг в Италии были настолько погружены в определенную область, что один отказ платить по счетам вполне мог их прикончить; банк Медичи представлял собой совокупность подчинявшихся особым и независимым друг от друга уставам товариществ. Управляющие местными отделениями банка были не наемными сотрудниками, но младшими компаньонами, и в награду за труды они получали часть прибылей. Децентрализация – вот ключ к поразительной успешности банкиров по фамилии Медичи. В 1402 году они обладали штатом в 17 человек и капиталом в 20 тысяч флоринов. А за период с 1397 по 1420 год прибыль составила 151 820 флоринов, или 6326 флоринов в год – это 32 % годовых! Вскоре после открытия римское отделение рапортовало о более чем 30 % прибыли
. Еще одно наглядное свидетельство успешности этой деловой модели содержится в налоговых архивах Флоренции: список принадлежащих Джованни ди Биччи активов на сумму в 91 тысячу флоринов занимает десятки страниц
.
В 1429 году лежавший на смертном одре Джованни нашел в себе силы на последний завет наследникам: держать поставленную им планку. Двадцать шесть мужчин по фамилии Медичи пришли отдать последние почести главе семейства, своими делами добившегося уважения многих тысяч людей. Его первенец Козимо к моменту восшествия на папский престол в 1458 году Пия II не просто повелевал Флоренцией: город и человек были неразделимы. С этим не спорил и сам Папа: “У него дома решаются политические вопросы. Все посты заняты его ставленниками… По его велению война и мир сменяют друг друга, переписываются законы… Не называясь таковым, он обладает всеми привилегиями короля”. Иностранным лидерам советовали не терять время на пустые разговоры с кем-либо еще и обращаться непосредственно к Козимо. По словам флорентийского историка Франческо Гуиччардини, “таким авторитетом не обладало ни одно частное лицо со времен падения Рима”. Портрет прекрасного юноши – один из самых известных у Боттичелли – задумывался как посвящение покойному банкиру. На медали помещено лицо Козимо де Медичи, а чуть ниже – подпись: pater patriae, отец отечества. К 1469-му, когда руководство банком перешло к внуку Козимо Лоренцо Великолепному, недавние Сопрано окончательно преобразились в Корлеоне и не думали останавливаться на достигнутом. Благодаря банку прежде немыслимое стало реальностью.
Фрагмент учетной книги банка Медичи.
Пожалуй, “Поклонение волхвов” кисти того же Боттичелли как нельзя лучше схватывает трансформацию финансового дела под влиянием Медичи. Присмотритесь повнимательнее, и вы увидите, что трое мудрецов – это трое Медичи: омывающий ножки Иисуса старик написан с Козимо-старшего, а чуть справа и внизу изображены два его сына, Пьеро – в красном и Джованни – в белом. На картине также присутствуют одетый в светло-голубое Лоренцо и сжимающий свой меч Джулиано. Полотно Боттичелли было заказано главой гильдии банкиров в знак уважения к влиятельной семье. По совести, его следовало назвать “Поклонение Медичи”. Еще не так давно банкиров проклинали – теперь их только что не причисляли к лику святых.
Не всем нравилось, что Флорентийская республика оказалась в безраздельной власти семейства сказочно богатых банкиров. К октябрю 1433 года обстановка накалилась настолько, что Козимо со своими сторонниками был вынужден бежать в Венецию, где провел почти год. А в 1478-м жестокая попытка клана Пацци пресечь гегемонию Медичи закончилась убийством Джулиано, брата Лоренцо Великолепного. Ощутимый ущерб банку наносил и повышенный интерес Лоренцо к политике. Управляющие на местах вроде Франческо Сассетти в Авиньоне и Томмазо Портинари в Брюгге обрели уверенность в себе и перестали неукоснительно следовать указаниям из центра. Со временем зависимость банка от привлечения вкладов лишь усиливалась, а прибыль с торговли и обмена валют становилась все менее предсказуемой. Одна за одной делались дорогостоящие ошибки: ни Карл Смелый, герцог Бургундии, ни английский король Эдуард IV так до конца и не выплатили выданные им в Брюгге и Лондоне соответственно ссуды. Когда жизнеспособность фирмы оказалась под угрозой, Лоренцо не остановился перед разграблением Monte delle Dote – своего рода паевого фонда, источника приданого флорентийских невест
. В панике, сопутствовавшей французскому вторжению 1494 года, семья была выслана из города, а все ее имущество изъято и уничтожено. Проповедник-доминиканец Джироламо Савонарола во всех бедах города винил именно Медичи, и его призывы к очистительному “костру тщеславия” были услышаны мгновенно: обезумевшая толпа ворвалась во дворец Медичи и спалила все, включая банковские книги (на уцелевших листах хорошо видны следы огня). Лоренцо словно предвидел будущее в сочиненной им за два десятилетия до того песне:
“Хотите быть счастливым – будьте, ведь неизвестно, что ждет нас завтра”.
Попав в зависимость от подстрекателя и толпы простолюдинов, богатые жители Флоренции очень скоро затосковали по временам господства некогда всесильного клана. В 1537 году Козимо I Медичи попросили вернуться, а в 1569-м герцог Флорентийский стал великим герцогом Тосканским. Медичи передавали герцогский титул из поколения в поколение до 1743 года. О своем происхождении они не забывали: все это время отличительной особенностью их фамильного герба оставались походившие на монеты шары.
Медичи удалось то, чего так долго старались достичь многие банкиры: финансовое благополучие они обратили в твердую валюту наследственной власти и могущества. Они преуспели потому, что выучили главный урок: малое в финансах – враг хорошего. Их банк был крупнее, а спектр предоставляемых услуг – шире, чем у предшественников, что позволило разумнее распределить риски. Интерес к торговле валютой наравне с кредитованием сделал их менее уязвимыми перед лицом невыплат.
Именно итальянской банковской моделью вдохновлялись североевропейские народы, достигшие наивысшего уровня финансового развития в последующие века, – голландцы, англичане и в меньшей степени шведы. Амстердам, Лондон и Стокгольм стали полигонами для финансовых экспериментов и инноваций нового поколения, городами, где появились первые прототипы современных центральных банков. В XVII веке там были основаны три новаторских финансовых учреждения, так или иначе совмещавших частные и общественные функции. Первым – в 1609 году – открылся Амстердамский расчетный банк (Wisselbank), призванный помочь коммерсантам в решении насущной проблемы: на территории Объединенных провинций имели хождение не менее 14 различных валют, не считая большого количества иностранных монет. Расчетный банк ввел в обращение систему чеков и прямых взносов, или переводов, которые кажутся нам чем-то самоочевидным, а тогда возвестили о настоящем прорыве, позволив купцам открывать счета в единой, стандартизованной валюте. Все большее число сделок обходились без наличного расчета. Теперь для совершения платежа было достаточно попросить банк снять соответствующую сумму с вашего счета и перевести ее на счет другой стороны в сделке
. Единственным ограничительным фактором в этой системе было почти полное покрытие вкладов резервами из драгоценных металлов и монет. Так, в 1760 году на 19 миллионов флоринов депозитов приходилось более 16 миллионов флоринов резервов. Банковская паника была практически исключена: даже если бы все вкладчики разом потребовали вернуть деньги, банк без труда удовлетворил бы их требования. Будучи сверхнадежным, такой банк не мог выполнять функцию, без которой мы не можем представить его сегодня: создание кредита.
Этот барьер был взят спустя почти полвека с открытием в Стокгольме Банка Швеции, или Riksbank. Предоставляя все те же услуги, что и голландский Wisselbank, Riksbank также задумывался как кредитный, то есть мог служить не только посредником при проведении сделок, но и кредитором. Его руководители помещали в резерв лишь часть депозитов, а остальное выдавали нуждающимся, таким образом первыми в мире применяя на практике технику “частичного резервирования”: сделанные одними вклады обращались в прибыльные ссуды другим. В Riksbank рассудили, что вероятность массового наплыва вкладчиков за деньгами мала и в резерве достаточно оставлять лишь небольшую долю всех депозитов. В результате обязательства банка состояли из депозитов (по ним банк платил проценты) и резервов (их банк не мог отдать под процент), а его активами были выданные (под процент) ссуды.
Третье, и последнее важное событие произошло в Лондоне: в 1694 году там был учрежден Банк Англии. Его основатели думали прежде всего о том, как профинансировать военные амбиции островного государства (в итоге часть государственного долга обменяли на пакет акций банка), которое в свою очередь наделило банк немалыми привилегиями. С 1709 года он единственным среди всех получил право функционировать как акционерное общество (об этом поговорим в третьей главе), а в 1742-м ему удалось установить частичную монополию на выпуск банкнот – особой формы беспроцентных долговых обязательств, призванной упростить расчет в отсутствие банковских счетов у обеих сторон.
Чтобы осознать всю мощь этих трех инноваций, студентам программы MBA Гарвардской школы бизнеса предлагают поучаствовать в несложной денежной игре. Сначала воображаемый центральный банк от имени правительства выплачивает профессору 100 долларов за оказанные тем (не слишком дорогостоящие) консультационные услуги. Осчастливленный таким образом профессор вкладывает полученные купюры в воображаемый банк одного из студентов и получает квитанцию о сделанном вкладе. Предположим для простоты, что студент-банкир работает с нормой резервирования в 10 % (то есть помещает в резерв 10 центов с каждого доллара депозитов); в таком случае он отдает в центральный банк эти самые 10 % – 10 долларов, – а оставшиеся 90 долларов ссужает одному из клиентов. Пока клиент обдумывает, на что употребить полученный кредит, он кладет деньги в другой банк. Банк работает с такой же нормой резервирования и складывает в центральный банк 9 долларов, выдавая другому клиенту свободные деньги – 81 доллар. Спустя несколько ходов профессор предлагает студентам подсчитать, насколько выросло предложение денег в экономике, а заодно и вводит две важнейшие концепции современной денежной теории, денежные агрегаты М0 (“эм ноль”) и M1. М0 (другие названия – “денежная база” и “деньги повышенной мощности”) включает все обязательства центрального банка, то есть наличность и резервы частных банков, помещенные в центральный в качестве депозитов. M1 (“узкие деньги”) – это наличные деньги вкупе с депозитами до востребования. Когда деньги оказываются помещены в три банка, воображаемый М0 равен скромным 100 долларам, а вот Mi составляет уже 271 доллар (100 + 90 + 81). И хотя упрощения налицо, едва ли найдется более наглядное доказательство того, как важна современная система частичного резервирования для создания кредита и денег как таковых.
Затем наступает время неожиданностей: профессор просит первого студента вернуть вложенную сотню. Резервов не хватает, и тот вынужден потребовать у заемщика выданную ссуду, а дальнейшее понятно и без пространных описаний. Повинуясь эффекту домино, M1 сокращается так же быстро и легко, как расширялся за десять минут до того. А студенты начинают проникаться возможными последствиями банковской паники. У первого банка был один-единственный клиент, и для удовлетворения сиюминутного каприза последнего потребовалась сумма, в десять раз превышающая наличные резервы. Судьба первого банкира зависит от его способности выбить заем из клиента, уже поместившего и теперь пытающегося вынуть деньги из второго банка, чья судьба зависит… В общем, вы поняли. Прежде чем выдавать ссуды налево и направо, банкирам стоило бы задуматься о том, насколько ликвидны выданные ими кредиты – насколько легко, когда потребуется, их можно будет обратить в живые деньги.
Стоит сразу добавить, что определения предложения денег могли бы быть и поточнее. Альтернативный подход к Mi предлагает включать в него и дорожные чеки. Следующий, более широкий агрегат М2 также учитывает средства на сберегательных счетах, депозитные счета на денежных рынках и депозитные сертификаты. М3 прибавляет евро-долларовые депозиты на офшорных рынках и договоры о перепокупке между банками и другими финансовыми посредниками. Но дело не в частностях. Важно понять, что распространение в западном мире безналичного внутрибанковского и межбанковского расчета с одной стороны, системы частичного резервирования с другой и монополии центральных банков на выпуск банкнот с третьей привело к глубинным изменениям в самой природе денег. В прошлое отправилось погубившее испанскую империю представление о деньгах как переплавленном в монеты драгоценном металле. Новые деньги – это совокупность определенных видов банковских обязательств, а именно депозитов и резервов. А кредит есть не что иное, как сумма активов банков, то есть выданных ими займов. До сих пор воплощением части этих денег служили кусочки ценных металлов, но отныне они не путешествовали по миру, а ждали своего часа в банковских хранилищах. В основном же функции денег исполняли не имевшие внутренней стоимости, но признаваемые в качестве платежного средства банкноты и монетки, а также и вовсе невидимые силы, единственным физическим отражением которых были строчки в распечатках по банковским счетам. На гребне финансовой инновации лежавшее без дела в шахтах Потоси серебро стало фундаментом современной денежной системы, где отношения между кредитором и заемщиком помогали налаживать все более и более многочисленные учреждения под названием банки. Главными задачами их были сбор информации и рассудительное управление рисками. Прибыль получалась путем максимального увеличения разницы между издержками по обслуживанию обязательств и доходами с активов и благодаря внимательному отношению к резервам: опустись они слишком низко, и банк станет легкой добычей паники среди собственных вкладчиков. За потерей уверенности в платежеспособности последует волна изъятий средств, а затем и банкротство; так, в буквальном смысле этих слов, срывают банк.
Вот что интересно: пока новые центры на севере континента усиленно перенимали и улучшали разработанные итальянцами приемы ведения дел, одна страна выглядела совершенно чужой на празднике финансовой жизни. Изобилие драгоценных металлов сыграло с прежде грозной Испанией злую шутку. Она не построила отвечающую запросам времени финансовую систему и в поисках наличности обращалась к купцам из Антверпена, обещая расплатиться по приходе следующей партии серебра. Жители Мадрида так толком и не поняли, что настоящие деньги – там, где кончается металл и начинается кредит, и жестоко поплатились за это: с 1557 по 1696 год испанская монархия по меньшей мере четырнадцать раз полностью или частично отказывалась рассчитываться со своими кредиторами. С таким отношением к делу и всего серебра Потоси было недостаточно, чтобы исправить репутацию ненадежного заемщика. В новом мире власть принадлежала банкирам, а не банкротам.
Эволюция банковского дела
Специалисты по истории вопроса расходятся в оценке влияния взрывного развития финансов начиная с XVII века на ускорение роста всей экономики, начавшегося в Великобритании в конце XVIII века, а затем распространившегося на Западную Европу и крупные европейские поселения в Северной Америке и Австралии
. Ни один человек в здравом уме не будет спорить с тем, что финансовая революция предшествовала революции промышленной. Решающие шаги в текстильной промышленности и металлургии – а именно эти отрасли находились в авангарде революции – были сделаны практически без помощи банков, это правда
. Но роль последних в развитии событий на континенте была гораздо больше, чем в Англии. Не стоит расходовать время на тщетный поиск железной причинно-следственной связи, вроде “усложнение кредитных отношений подтолкнуло экономику к росту” или “экономический рост повлек за собой скачок в финансовом мастерстве”. Скорее всего, процессы развивались независимо друг от друга и черпали силы из своих внутренних источников. И там и там налицо были основные признаки эволюционного процесса: непрерывные мутации (в виде технологических прорывов), умножение видов (создание фирм все новых типов) и проколотые равновесия (кризисы, отделявшие выживающие фирмы от вымирающих).
Сам Адам Смит отзывался о финансистах с одобрением: “Благоразумные банковские операции, заменяя бумажными деньгами значительную часть этого золота и серебра… [создают], если позволено употребить такую метафору, своего рода воздушный путь, дают стране возможность как бы превращать большую часть ее дорог в хорошие пастбища и хлебные поля и таким образом весьма значительно увеличивать годовой продукт ее земли и труда” [12 - Русский перевод цит. по изданию: Смит Адам. Исследование о природе и причинах богатства народов. М., 2007. (Прим, перев.)]. Столетие после публикации, в 1776-м, его “Богатства народов” – период расцвета в Европе и Северной Америке банков самых разных типов. Дольше других были известны дисконтные банки, помогавшие внутренней и международной торговле благодаря операциям с векселями. В эпоху Смита в Лондоне уже обосновались известные и очень успешные компании вроде банка братьев Беринг, что специализировался, говоря современным языком, на межатлантических коммерческих операциях. Законодательство располагало к тому, что почти все английские банки функционировали в форме частных товариществ; одни сосредоточили свои усилия на квадратной миле Сити, коммерческом и финансовом центре Лондона с многовековым стажем, другие уделяли свое внимание в основном состоятельным землевладельцам. Вот почему “деревенские банки” расцветали вместе с сельским хозяйством своей страны – и вместе с ним падали вниз.
Главное отличие природной эволюции от эволюции финансовой – в той роли, которая играется “разумным замыслом”, пусть во втором случае речь и идет о человеческом, а никак не божественном вмешательстве. Шаг за шагом, никуда не торопясь, Банк Англии, чья монополия на печать банкнот была вновь подкреплена в 1826 году, принимал на себя все больше общественных обязательств, открывал отделения вдали от крупных городов и брал под свой контроль выпуск бумаг деревенских банков”[13 - Если точнее, монополия действовала только в радиусе 65 миль от Лондона, а частные банки, как и в XVIIl в., сохраняли право выпуска собственных бумаг]. Постепенно банк вживался в роль главного посредника между частными кредитными учреждениями. Все большая часть взаимных расчетов проходила через его штаб-квартиру в грандиозном комплексе на Треднидл-стрит. Его действия сковывали лишь законы о ростовщичестве, устанавливавшие верхний предел ставки по векселям, но в 1833 году были упразднены и они, что позволило крупнейшему банку в Сити полноценным образом использовать свое положение. Чем дальше, тем с большим единодушием участники денежного рынка считали учетную ставку Банка Англии самой низкой ставкой по краткосрочным займам посредством дисконтирования векселей.
Вопрос о разумном соотношении между резервами Банка Англии и количеством банкнот в обращении ожидал решения долгие сорок лет. Дж. Хорсли Палмер, председатель банка в 1840-х, говорил, что объем резервов должен определяться масштабом дисконтной деятельности банка, при условии, что треть его в любом случае будет обеспечиваться золотой монетой или слитками. Премьер-министр сэр Роберт Пиль был настроен скептически: его воображение рисовало избыточную печать банкнот и следующую за этим инфляцию. Доверившись инстинкту, в 1844 году он провел через парламент банковский акт, разделивший Банк на две части. Отныне коммерческие интересы Банка блюл его банковский отдел; эмиссионный отдел получил от своих создателей ценных бумаг на 14 миллионов фунтов, а также золото в монетах и слитках для обеспечения торгового баланса с внешним миром. Совокупный номинал банкнот в обращении не мог превышать суммы золотых резервов и ценных бумаг банка. Потрясшие экономику в 1847, 1857 и 1866 годах кризисы дали понять, что в смирительной рубашке могущественный банк был не в силах противостоять оттоку ликвидности, и действие закона было временно приостановлено[14 - Термин “неликвидность” относится к фирме, не способной продать достаточно активов, чтобы покрыть свои обязательства. Активов может быть сколь угодно много, но в отсутствие покупателей пользы от них будет мало. “Несостоятельность” (или, попросту, банкротство) – это когда сумма активов на балансе явно уступает сумме обязательств. Провести однозначное различие между двумя ситуациями сложнее, чем кажется. Страдающая от недостатка ликвидности фирма вполне может найти покупателей на свои активы, но невысокая цена фактически обречет ее на банкротство.]. Банковская паника отправила на дно прежде неуязвимый банк Overend Gurney, заставив редактора уважаемого журнала “Экономист” Уолтера Бейджгота переопределить роль банка в кризисных ситуациях в качестве “кредитора последней инстанции” с полномочиями на свободную раздачу (дорогостоящих) кредитов нуждающимся в ликвидных активах компаниям
.
Давайте скажем сразу: Бейджгот так и не решил главную денежную проблему Викторианской эпохи. Ни ему, ни великим экономическим мыслителям xix века не удалось поколебать принцип, заложенный Исааком Ньютоном в бытность его смотрителем монетного двора: фунт стерлингов должен по первому желанию обмениваться на золото в точно установленном отношении, а именно 3 фунта 17 шиллингов и десять с половиной пенсов за одну унцию металла. Почитайте записи бушевавших тогда споров о золотом стандарте и убедитесь: в своем почтении, если не трепете, к драгоценному металлу просвещенные викторианские джентльмены недалеко ушли от грубых конкистадоров XVI века. Один из грандов лондонского Сити, барон Оверстоун, выразил распространенную точку зрения: “Драгоценные металлы – единственные истинные деньги. Бумажные обещания только потому и принимаются в качестве денег, что они являют собой воплощение денег металлических. В противном случае они лишь лживые самозванцы. На металл свои бумажки могут обменять один, два, несколько вкладчиков, но никак не все, а значит, это именно бумажки, но не деньги”
. Если бы предложение денег в экономике так и осталось намертво привязанным к количеству монет и золотых слитков в хранилищах Банка Англии, то, даже принимая во внимание открытие новых запасов металла в xix веке, ни о каком экономическом росте не было бы речи. Банк настолько осторожничал с выпуском денег, что с конца девяностых годов вплоть до начала Первой мировой войны стоимость всех банкнот в обращении уступала его золотым запасам! Ситуацию спасло появление и ускоренное размножение новых видов банков, в особенности тех, что работали с вкладами населения. Снятие в 1858 году ограничений на работу акционерных банков привело к преображению в коммерческих гигантов сразу нескольких скромных предприятий вроде основанного в 1833 году Банка Лондона и Вестминстера, Национального Провинциального банка (1834), Банка Бирмингема и Центральных графств (1836), к которым позднее присоединились банки Lloyds и Barclays – в 1884 и 1896 годах соответственно. После крушения Overend Gurney Британия не перестала быть благоприятной площадкой для промышленных инвестиционных банков, таких как бельгийский Societe General, французский Credit Mohilier или немецкий Дармштадтский банк. Без банков – инвесторов в промышленные предприятия еще можно было обойтись: настоящей редкостью были учреждения, нацеленные на привлечение сбережений в качестве депозитов, а по сути – неиссякаемого источника все новых ссуд и все новых процентов по этим ссудам.
Особенно важную роль в этом процессе сыграли бурно развивавшиеся на рубеже столетий новые сберегательные банки. К 1913 году на их счетах лежало 256 миллионов фунтов – четверть всех вкладов в британские банки. Активы немецких сберегательных банков примерно в 2,5 раза превышали активы более известных на родине “больших банков” – Дармштадтского, Deutsche, Dresdner и Disconto-Gesellschaft. К началу Первой мировой войны вклады населения в британские банки составляли 1,2 миллиарда фунтов при том, что в обращении находилось банкнот всего на 45,5 миллиона. На уме, но не на виду – таким было положение громадной массы лежащих в банках денег.
Все страны с развитыми экономиками одна за другой, пусть и с небольшими расхождениями, последовали примеру Британии: выпуск банкнот был отдан на откуп центральному банку и золотому стандарту, а большинство вкладов сконцентрировалось в нескольких крупных банках. Банк Франции был основан в 1800 году, немецкий Рейхсбанк – в 1875-м, Банк Японии – в 1882-м и Швейцарский национальный банк – в 1907-м. На континенте и в Британии одними банками жертвовали ради увеличения размера других: если в 1809 году деревенских банков насчитывалось более семи с половиной сотен, то к 1913-му их осталось семнадцать.
