скачать книгу бесплатно
Я подхожу к письменному столу и щелкаю рычажком новенького радиоприемника. Его совсем недавно подарил мне папа. Повторяют речь, которую произнес вчера для юношества доктор Гросс, глава ведомства расовой политики Национал-социалистической партии Германии. Мы с Карлом слушали ее как раз перед обедом.
– …Наука утверждает, что наследуемые характеристики важнее приобретенных… – (Я выскальзываю из влажной юбки, стягиваю с себя мокрую блузку.) – Даже когда нас не станет, наше наследие продолжит жить в наших детях и в детях наших детей. Осознав это, мы увидим великую реку крови, которая течет к нам через века, и эта река и есть германский народ. Каждое поколение – это волна, которая поднимается и опускается, за ней приходит другая. Мы же, отдельные индивидуумы, лишь капли в этом потоке. Нам, в отличие от либералов, не кажется, что именно вокруг нас вращается весь мир… – (Я вынимаю из шкафа чистую блузку, юбку, пуловер и надеваю их.) – Понимание этого придает нам скромность. В отличие от либералов, которые считают, что всеми своими достижениями они обязаны исключительно самим себе, мы понимаем, что все нами достигнутое есть результат не наших индивидуальных способностей, но нашего наследия. Мы – гордые носители и хранители германской крови…
Я выключаю радио. Я знаю, что он будет говорить дальше. Что все расы разные. Что негр, даже с образованием, все равно не станет частью высшей нордической расы. Спускаясь по лестнице, я прямо-таки чувствую, как пульсирует в моих венах драгоценная германская кровь – беспримесная, по крайней мере со стороны папы.
Берта разливает по тарелкам ароматный гуляш, приправленный щедрой порцией толстых клецек. Мы уже доедаем, когда дверь приотворяется и в щель просовывается блестящая от влаги голова Вальтера.
– А-а, – улыбается ему Берта. – Ты как раз вовремя, сейчас будет чай с пирогом. На запах, наверное, пришел. Заходи же, нечего мешкать на пороге, – продолжает она, собирая наши тарелки.
Вальтер садится рядом с Карлом. Я приглаживаю волосы и выпрямляю спину.
– Ты написал сочинение по истории? – спрашивает Вальтер у Карла.
– Нет, – стонет тот. – Опять придется убить на него весь вечер. А что там за тема?
– Символика борьбы и героизма в средневековой поэме «Песнь о Нибелунгах» как отражение борьбы современного германского народа. – Вальтер откусывает кусочек сливового пирога. – Мм… Очень вкусно, Берта.
Кухарка сияет от его похвалы. А я, прислонившись к стене, мечтаю о том, как было бы здорово, если бы Эрна тоже была здесь и мы все вчетвером – она, я, Карл и Вальтер – болтали бы о школе, перемывали бы косточки знакомым, и нам всем было бы легко и хорошо друг с другом. Я бы рассказывала им что-нибудь, а они внимательно слушали бы меня, кивали и улыбались моим смешным шуткам.
– Так ты идешь?
– Мм?
– Я спрашиваю, ты идешь с нами на дерево? – Вальтер вопросительно смотрит на меня. – У меня карамельки есть, – добавляет он и покачивает передо мной пакетиком с конфетами.
Я соскакиваю со стула, иду вслед за мальчиками по коридору и через заднюю дверь дома выхожу в сад. Дождь закончился, в воздухе густо пахнет влажной землей. Мальчики уже карабкаются в дом. За ними, крепко хватаясь руками за отсыревшие петли веревочной лестницы, лезу я и скоро просовываю голову в отверстие в нижней части дома, угнездившегося в развилке дубового ствола. Сажусь на пол и перекидываю ноги через край. Юбка задирается чуть не до попы. Я быстро поправляю ее. Но Вальтер все равно не смотрит.
Он стоит у окна и выглядывает наружу.
– Как здесь высоко, – говорит он, оглядываясь на нас с Карлом, и ухмыляется. – А кенгуру может прыгнуть выше дома?
Карл закатывает глаза:
– Опять твои шуточки.
– Нет, не может, – отвечаю я, вспоминая высокую крышу нашего дома.
– Конечно может! – восклицает Вальтер. – Дом ведь не умеет прыгать!
Карл стонет, а я хихикаю, и Вальтер подмигивает мне. И снова смотрит в окно.
– Надо же, отсюда дом Розенталей видно, – говорит он. – Ой! – Отдернув от подоконника руку, Вальтер встряхивает ею и начинает разглядывать свой палец.
Я подскакиваю к нему:
– Дай посмотрю. – (Темная линия занозы наискось прошила подушечку указательного пальца Вальтера и засела так глубоко, что без инструмента не вытащить.) – Сейчас принесу пинцет.
Торопливо спускаясь по лестнице, я слышу смех Карла.
– Смотри, как бы она тебе палец не ампутировала. У нее есть смехотворная мечта – стать хирургом…
Взбежав к себе в комнату, я хватаю сумочку с инструментами. Когда мы еще жили в квартире и я бродила с Томасом по улицам, сумочка всегда была при мне. Она висела у меня на спине, а я зорко смотрела по сторонам: не нужна ли какой зверушке медицинская помощь. Например, блохастой бродячей собаке, которую я обрабатывала бурой, пока ее держал Томас (пару раз она его укусила); или соседской кошке, которой я перевязала раненый хвост, несмотря на ее недвусмысленно выраженное неодобрение. А один раз даже приклеила ножку кузнечику, но он все равно умер.
Я возвращаюсь на дерево, пинцетом вынимаю Вальтеру занозу и крепко давлю на его палец, чтобы выжать кровь. Только так можно убедиться, что в ранке не осталось ничего лишнего. Потом обрабатываю палец йодом и велю ему беречься от грязи, чтобы в ранку не попала инфекция.
Карл уже расстелил на полу одеяло и теперь лежит на боку, подперев голову локтем.
– Она даже книжки по медицине читает, – сообщает он, наблюдая за моими действиями. – Скукотища.
– Вот и нет.
– Да ты вообще знаешь, – вздыхает Карл, – что женщинам запретили теперь быть врачами?
– Неправда!
– Спроси у папы, если мне не веришь. Ты ведь девчонка, Хетти, вот и веди себя, как девчонке положено, даже если тебе это не по нутру.
По голосу брата я слышу, что он не хочет причинить мне боль, и все же лицо у меня горит, когда я убираю в сумку щипцы и бутылочку с йодом. Чувствую, как мальчики смотрят на меня, пока я вожусь с ремешками и застежками. Женщинам запретили быть врачами. Неужели это правда? Мне кажется, будто в животе у меня открылась дыра и в нее дует.
– Спасибо вам, доктор Хайнрих, – в полной тишине говорит Вальтер и добавляет: – Нет ничего плохого в том, чтобы иметь мечту. – Его слова как бальзам на мою душевную рану. И снова подмигивает мне, второй раз за день. – Я должен вам заплатить, – продолжает он и, порывшись в пакетике, достает оттуда большую тянучку.
– Самая большая тянучка специально для малышки Хетти, – улыбается он, протягивая мне лакомство, и я чувствую, как бешено стучит у меня сердце.
– Спасибо. – Я беру конфету и сажусь на пол, спиной к стене.
Положив тянучку в рот, я жую сладкий золотистый кусочек. Он крупный и твердый, торчит у меня из-за щеки и никак не хочет уменьшаться. Струйка слюны вытекает из уголка моего рта, и я торопливо вытираю ее рукавом, чтобы никто не заметил.
– Очень красиво! – хохочет Карл.
Вальтер смотрит на меня и тоже смеется.
– На, возьми еще.
Но я только поджимаю губы и трясу головой, красная от смущения.
– Ура! – кричит Карл. – Найден способ заставить девчонку молчать! Поздравляю тебя, друг!
Комок встает у меня в горле, я вскакиваю и бегу к лестнице. Только на улице позволяю себе заплакать.
Бегу к дому, а мне вслед несется смех Вальтера и Карла, и я чувствую, как мое будущее, такое уютное и милое, разлетается на тысячи разноцветных осколков.
10 февраля 1934 года
Аугустусплац полна людей. Огромное прямоугольное пространство превращено в съемочную площадку. Сидя на высокой трибуне, которую соорудили специально для первых лиц города и их семей, я чувствую себя кинозвездой, ожидающей своего выхода перед камерами.
Я дрожу и плотнее запахиваю меховую накидку. Мощные прожекторы льют ослепительный свет, фасады всех домов по периметру площади занавешены огромными флагами со свастикой. Прямо под нашей платформой толпятся кинооператоры: курят возле своих трехногих камер, притоптывают замерзшими ногами, кутаются в пальто в ожидании главного. Глядя вниз, я вижу лица людей, обращенные в нашу сторону, крошечные флажки в их руках.
Мама стискивает мою ладонь.
– Очередь Карла, – шепчет она.
Карл, очень серьезный, одетый в форму, делает шаг вперед. Левой рукой он берется за знамя, правую поднимает: три пальца, прямые как стрела, вытянуты к небу. Приподняв подбородок, он не мигая смотрит перед собой.
– Адольф Гитлер, – не дрожащим голосом начинает он, – ты наш великий вождь.
Враги трепещут от звука твоего имени.
Настанет твой Третий рейх, воля твоя пребудет
законом на земле.
Дай нам слышать твой голос и не оставь нас
своей командой,
Ибо мы будем покорны тебе до конца и отдадим
за тебя жизнь.
Слава тебе! Хайль Гитлер!
У меня перехватывает горло, жар волной поднимается откуда-то из глубин моей души. Карл, лучший брат в мире, темноволосый, темноглазый и красивый, вступает в ряды гитлерюгенда. Отныне его жизнь при надлежит Гитлеру.
Он принимает вожделенный кинжал и возвращается к своему шару[2 - Шар – территориальное подразделение гитлерюгенда, соответствовало городам, общинам и округам. Здесь отряд около шестидесяти человек.]. Следующий мальчик выходит вперед и повторяет клятву. Когда посвящение проходят все, отряд покидает трибуну и возвращается на площадь. Весь ее периметр занят отрядами гитлерюгенда, а за ними радуется и машет флажками толпа.
Операторы проверяют камеры. На сцену выходит человек, подходит к единственному микрофону в цент ре и щелкает по нему. Раздается треск. Главное событие вот-вот настанет.
Но ждать приходится долго. Я уже не чувствую пальцев. Сколько я ни дышу себе в ладони, как ни притоптываю ногами, все равно холодно.
И вот наконец грянули фанфары: оркестр играет Ференца Листа. Толпа мгновенно стихает, все головы как одна обращаются к въезду. По площади медленно ползет черный «мерседес» с открытым верхом. Холод, жесткий стул – все мгновенно забыто. Это он. Величайший из людей, новый отец моего брата.
У трибуны автомобиль останавливается, из него выходит фюрер и поднимается к микрофону. Он проходит так близко от меня, что я могла бы коснуться его рукой. Папа быстро и громко хлопает в ладоши и широко улыбается. Герр Гитлер невысок ростом, быстр в движениях и невероятно хорош собой. Он в коричневом костюме, на рукаве – повязка со свастикой. Его волосы – темные, как мои, – элегантно зачесаны на сторону.
Мгновение он окидывает взглядом толпу. Вскидывает к небу кулак и тут же прижимает его к груди. Толпа сходит с ума, разражаясь криками: «Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!» – но, стоит только Гитлеру выбросить обе руки вперед, как все стихают, хотя он не произнес ни слова.
– Приветствую тебя, молодежь Германии! – наконец выкрикивает он. – Наша воля в том, чтобы этот Рейх стоял тысячи лет. И мы счастливы, зная, что будущее принадлежит нам безраздельно!
Мама вцепляется в мою ладонь и стискивает до боли. Ее глаза полны слез. Фюрер умолкает, обводит трибуну взглядом. Глаза у него синие, как волны, они словно ищут кого-то на трибуне, среди крупных городских чиновников, пока не находят меня.
У меня перехватывает дыхание, кружится голова.
– Ты, юность, – говорит он, глядя на меня, – за будь о слабости. Жестокая, властная, бесстрашная, сильная – вот какая молодежь мне нужна. Молодежь, перед которой содрогнется мир. Которая не отступит перед болью. Нерешительная, нежная – это не про мою молодежь.
Но почему он говорит это мне? Я уже не различаю слов: странный гул наполняет мои уши, дымка застилает глаза. Вижу только, как шевелятся его губы, слежу за взмахами его рук. Прядка волос выбивается из его зачесанной набок челки и падает на лоб.
Он уже не смотрит на меня, теперь его вниманием владеет многотысячная толпа на площади, но я все еще чувствую его взгляд. И этот взгляд как мост между нами, по которому яростное белое пламя перетекло от него ко мне. Он заметил меня.
Он увидел, что я не такая, как все. Значит, меня ждет великое будущее!
– Так я создам Новый порядок, – говорит в это время фюрер, и слюна фонтаном брызжет у него изо рта, а тело вибрирует от силы его слов. – С ним мы одержим победу!
Слова льются из его рта, гигантской волной вздымаясь на площади. Он говорит о прекрасном будущем, в котором не будет нищеты, не будет деления на классы. Только один великий и единый народ на зависть всему остальному миру.
– Миру, которым однажды будешь править ты, германская молодежь. – И он указывает на шеренги гитлерюгенда.
Фюрер как магнит, его силе невозможно противиться, она тянет, влечет меня к себе. Когда он заканчивает свою речь, мои глаза полны слез.
Мы – немцы, и мы едины.
Едины против всего мира.
Я парю. Сначала только над трибуной и толпой. Потом над Аугустусплацем и великим городом Лейпцигом. Над Германией. Взлетаю все выше, пока Земля наконец не оказывается подо мной, и я, словно Господь, вижу ее круглый бок, вижу, как она с другими планетами летит через пространство и время вокруг Солнца, а на ней, в самом ее центре, наша благодатная страна с дремучими лесами, обширными полями, с озерами, кишащими рыбой, с заводами, шахтами, со своей армией. Я вижу ее народ: добрый, честный и трудолюбивый. Весь мир угнетал его долго и жестоко, и вот он восстал. Восстал, чтобы показать миру, кто мы есть, и забрать то, что принадлежит нам по праву. Мы – сила, противиться которой нельзя, как нельзя противиться силе притяжения.
Снова вступает оркестр, теперь он выбивает ритм, похожий на пляску древних воинов перед битвой. Ритм пульсирует в моем теле, в моей крови, пока великий фюрер покидает площадь, стоя в своем автомобиле, как торжествующий римский император на колеснице. За ним маршируют факелоносцы. Освещение на площади приглушено, и во внезапно сгустившейся тьме языки пламени в центре Аугустусплац сливаются в огненную реку.
Темной холодной ночью мы с мамой возвращаемся домой. Папе еще пришлось заглянуть на работу, а Карл остался с друзьями.
– Мам, а когда я смогу поступить в гитлерюгенд? – спрашиваю я.
Дыхание облачками вырывается из моего рта. В свете фонаря они похожи на дым. Церемония оставила неизгладимый след в моей душе. У меня такое чувство, что Он воззвал ко мне и я должна Ему ответить. Он хочет, чтобы именно я сыграла великую и славную роль в будущем Германии.
– Глупышка, – отвечает мама, – гитлерюгенд только для мальчиков.
– Но есть же другая секция, для девочек – юнгмедельбунд.
– Папа считает, что для девочек это плохо.
– Почему?
– Потому что главная забота девочек – это дом.
– Но я не люблю домашние заботы. Я хочу ходить в походы, играть в игры, петь песни и маршировать, как Карл со своими друзьями. И вообще, мне ведь уже двенадцать лет!
– Вот именно поэтому тебе лучше посидеть дома, как сказал бы папа.
– Но так нечестно! Все мои подруги вступают в юнгмедельбунд. Что они обо мне будут думать, если я не вступлю?
– Не преувеличивай. – Мама пожимает узкими плечами. – Многие родители считают, что для девочек это лишнее. И герр Гиммлер с этим согласен. По его словам, девочки в форме и с рюкзаками за спиной выглядят смехотворно, а если они еще и маршируют при этом, то его просто тошнит. Ну же, идем, Хетти!
До самого дома я молча плетусь за мамой.
Все равно вы меня не остановите. Я найду способ.
С такими мыслями я поднимаюсь к себе и готовлюсь ко сну.
Я уже лежу, руки и ноги гудят от усталости, но сон все не идет. Приходит Карл, я слышу, как мама встречает его в прихожей:
– Мой милый! Как мы тобой гордимся… Ты лучший мальчик в мире… И далеко пойдешь в жизни, я знаю.
Хлопает дверь комнаты Карла. Мама тихо поднимается к себе. Свинцовая тишина опускается на дом, она придавливает меня к кровати, которая уже превратилась в место пытки: спутавшиеся одеяла, сбившиеся простыни. Я встаю, накидываю на плечи теплую шаль, сажусь у окна. И смотрю в темноту.
На улице пусто и тихо, неподвижные ветки старой вишни словно вычерчены на фоне ночного неба. Легкие облачка скользят по лунному диску, и я, успокоенная мирным пейзажем, прислоняюсь головой к деревянным ставням и вглядываюсь в портрет Гитлера над камином. Каждый раз, когда мама говорит что-то о врагах Германии, мне делается страшно, но его речь придала мне смелости. Не важно, вступлю я в гитлерюгенд или нет, мне все равно суждено сыграть роль в его великом новом Рейхе. Ему все равно, что я девочка, и никто – ни мама, ни папа, ни Карл – меня не остановит.
Крохотный червячок сомнения просыпается в моей душе. До сих пор я была уверена, что хочу стать врачом. Но что, если Карл прав? Я вспоминаю сегодняшнюю церемонию, тот миг, когда я встретила взгляд фюрера, и он произнес те невероятные слова, сказал их прямо мне. И тут я все понимаю. Я знаю, что мне делать.
Подбежав к книжному шкафу, я снимаю с полки дневник, который Карл подарил мне давным-давно, и, не зажигая электричества, при свете луны пишу:
