скачать книгу бесплатно
– Эрна, – свистящим шепотом зову я подругу, – мне надо с тобой поговорить. Это важно. С глазу на глаз.
– Конечно. Пошли на берег, посушимся. Не знаю, как ты, а я уже замерзла.
Выбравшись на камни, мы сначала вытираемся насухо, потом быстро одеваемся. Судя по солнцу, уже далеко за полдень.
– Так что тебя тревожит, Хетти? Я же вижу, ты прямо сама не своя.
Я оглядываюсь – хочу убедиться, что нас никто не подслушивает. Но девочки в основном еще в озере. А те, что успели искупаться раньше нас, уже оделись и ушли назад, в лагерь. Так что сейчас самое время.
– Дело в том…
Тут я вспоминаю данное Вальтеру обещание никому не рассказывать о нашей встрече, а ведь Эрна – вожатая БДМ. Ей придется донести на нас с Вальтером, даже если она сама этого не захочет. А я, зная, как серьезно Эрна относится к своим обязанностям, понимаю, что в ее глазах Вальтер – обычный еврей, такой же, как все.
То есть враг.
– Хетти?
– А? Да. Ты знаешь, я подумала… В общем, это больше не важно. В смысле… ну, я просто передумала.
Эрна раскладывает на камне, горячем от солнца, мокрое полотенце, трусы, майку.
– Ну ладно. Как хочешь. – В ее голосе звучит обида. – Если опять передумаешь, ты знаешь, где мен я найти. Пойду, надо приглядеть за готовкой.
И она уходит к лагерю, без меня.
Дай мне силы, великий фюрер, бороться с искушением. Прости мне мои дурные помыслы. Укажи мне путь, и я пойду по нему. Куда бы он меня ни привел.
Я не пойду к Вальтеру в воскресенье. Встречаться с евреем – это нарушение всех законов и правил моей страны. К тому же если нас застукают, то Вальтеру грозит ужасный концентрационный лагерь, а то и расстрел. А я хочу быть хорошей, честной и незамаранной. Мои мысли о Вальтере отвратительны. Меня от них тошнит. Я больше не хочу думать о нем.
Вечером мы сидим у костра и поем. Я пою с наслаждением, отдаваясь музыке всей душой, и чувствую, как с каждой песней крепнет мой голос. Мыслей больше нет, они растворились в словах и ритме. И когда мы подходим к заключительной песне, я чувствую себя очищенной. Освеженной. Полной сил и энергии жить, стать лучше и навсегда забыть свою мимолетную слабость.
Мы сплотились под сияющим флагом.
С ним мы единый народ.
Никто больше не одинок.
Мы служим Богу, фюреру и нашей крови.
Каждый из нас тверд в вере и счастлив своим трудом.
Единства мы жаждем и впредь: Германия,
ты будешь светлой.
Твой свет – наша честь.
7 августа 1937 года
Эрна с родителями живет на верхнем этаже многоквартирного дома возле Кирхплац. Квартира у них небольшая, но светлая, и дышится в ней легко.
– Как я рада, что ты пришла! – Эрна хватает меня за руку и тащит наверх, в свою спальню.
Наклонный потолок с четырьмя окнами-люками, два из них выходят на фасад, еще два – на боковую стену дома. Сейчас все четыре распахнуты настежь, рамы курносыми козырьками торчат из-под карниза. Передо мной открывается такой вид на Лейпциг, от которого захватывает дух: крыши и дымовые трубы вперемежку с кронами деревьев.
Эрна плюхается на кровать, где полулежит, опираясь на локоть, так что ее каштановые волосы струятся за спиной, словно занавес. Она смотрит на меня, сияя.
– Я влюблена, Хетти! – объявляет Эрна, и ее щек и заливаются краской. – Безумно! Никто пока не знает, но тебе я не сказать не могла.
– И кто же этот счастливец? – У меня учащается пульс, голубые глаза Вальтера всплывают в памяти помимо моей воли.
– Его зовут Курт. Он живет на другом конце Лейпцига. Он такой милый. Манеры – исключительные, и к тому же богат!
– Бог мой, да он само совершенство! А друзья у него есть?
Эрна хохочет:
– Может быть. Только, Хетти, не говори никому, ладно? Пожалуйста. Никто не должен знать.
– Почему? В чем проблема?
– Моих родителей удар хватит, если они узнают. Они ведь ужасно старомодные, а мне всего пятнадцать. Им не понравится, что я вожу шашни с парнем. К тому же он старше, чем я, ему уже восемнадцать. – Она вздыхает. – И все равно я так счастлива, Хетти. Со мной еще никогда такого не было.
Можно подумать. Уж с кем с кем, а с Эрной такое случается то и дело.
Когда тема несравненного Курта наконец исчерпана, мы идем вниз, сказать отцу Эрны, что нам надо в город, на встречу с друзьями. Застаем его в гостиной – маленький, круглый, как обточенный волной камешек, он сидит в кресле и читает газету. Не «Ляйпцигер», замечаю я, а «Фёлькишер беобахтер» – общенациональное издание, выходящее по утрам. Рядом с ним на столике чашка кофе. Эрна не говорит отцу, что друзья – это мальчики из гитлерюгенда. Хотя говорить, по сути, и не о чем: мальчики и вправду просто друзья. Передовица газеты в его руках посвящена празднованию семисотлетия Берлина. Половину полосы занимают снимки марширующей германской армии. В ответ на слова дочери герр Бекк ер даже не поднимает головы.
– Послушай, что они пишут, – говорит он и хихикает, проводя пухлой ладонью по гладкой, блестящей лысине на макушке, и читает сообщение об англичанах из Вустершира, которые приехали в Берлин, чтобы сыграть с немцами в игру под названием крикет. – «Английская команда утверждает, что немцы вели себя неспортивно. Однако отсутствие у немцев командного духа, – продолжает читать отец Эрны, морща лоб, – не помешало англичанам сполна насладиться всеми прелестями ночной жизни Берлина».
– Папа, – шепчет Эрна, – нельзя так говорить.
Но он, не обращая никакого внимания на слова дочери, продолжает вглядываться в мелкий печатный шрифт, держа газету чуть на отлете над выпуклым брюшком. Меня он, кажется, даже не видит.
– И чего мы ждем? Что англичане, сыграв с нами в крикет, пропустив пару кружек пива и сняв проститутку в Берлине, простят нам все наши грехи? Ха! Безумие наших вождей переходит все мыслимые пределы.
Шокированная его словами, я застываю на пороге.
– Папа! – снова одергивает его дочь.
Но герр Беккер, видимо, оседлал любимого конька.
– С другой стороны, если уж мы допустили управлять страной кучку безмозглых, пьяных кретинов, которые ничего не смогли добиться в жизни, так чего еще ждать? Разруха и всеобщая катастрофа – вот к чему они нас приведут.
Эрна испуганно вытаращивает глаза.
– Папа, нельзя так говорить! Перестань, пожалуйста.
– Проклятые наци! Чертов Гитлер! – Герр Беккер выплевывает эти слова, глядя в газету и яростно потрясая ее страницами.
– Папа! – Вопль Эрны прорезает воздух в комнате, точно удар хлыста.
Ее отец, разинув от удивления рот, наконец отрывается от газеты, поворачивает голову и видит меня. Я стою перед ним в полной форме БДМ.
– Нельзя так говорить, – повторяет Эрна тише и кивает на меня. – Ты ведь помнишь мою подругу Хетти?
– Э-э… гхм, – откашливается он и начинает сворачивать газету. – Я… – С нервным смешком он снова смотрит на меня, сощурившись так, словно видит меня не в фокусе. – Это твоя школьная подруга, да?
– Да, герр Бекер, – спокойно отвечаю я, но мое сердце бьется так часто, что меня даже бросает в пот.
Кто этот человек, позволяющий себе такие наглые речи? Неужели он и есть враг? Не красный большевик, отстаивающий дело революции. И не богатый заговорщик-еврей с хищным крючковатым носом и маленькими свиными глазками. Нет, самый обычный буржуа, маленький, невзрачный, незаметный. Отец моей лучшей подруги. В скольких еще домах за закрытыми дверями люди шепотом делятся друг с другом подобными мыслями? И разве мы можем надеяться одолеть когда-нибудь пятую колонну таких вот невежественных глупцов?
– Хм, прошу прощения, Хельга, я сам иногда не знаю, что несу.
– Хетти, – поправляет отца Эрна. – Хетти Хайнрих.
– Хетти Хайнрих, – медленно тянет он и морщит лоб, и вдруг его пальцы крепче стискивают газету. – Не обращай на меня внимания, Хетти. Я просто… Я ведь не имел в виду ничего плохого, правда, Эрна?
– Конечно нет, папа, – пристыженно шепчет она.
Повисает неловкая пауза. Герр Беккер продолжает сворачивать и разглаживать газету.
– Папа, мы ушли. К обеду я вернусь, а потом пойду на собрание БДМ. – С этими словами Эрна выпроваживает меня из комнаты.
Мы идем по улице, Эрна выглядит осунувшейся и бледной.
– Мой отец не имел в виду ничего плохого. Он старый и глупый. Мне иногда кажется, он сам не понимает, что говорит.
Погода стоит безветренная, жаркая. Мы шагаем мед ленно. В ногу. Пятка, носок. Пятка, носок. Резиновые подошвы наших туфель не издают никаких звуков.
– Ладно, Эрна, не надо ничего объяснять.
…Безумие наших вождей. Проклятые наци! Чертов Гитлер! Слова мечутся у меня в мозгу, рикошетом отскакивая от стенок черепа. Неужели вот это Эрна и слышит всю жизнь? Почему же она молчала?
– Он просто глупый старик, – заявляет Эрна.
От неожиданности я останавливаюсь как вкопанная и внимательно смотрю на нее. У нее тяжелое, раскрасневшееся лицо. Она сердится. Или стыдится. Возможно, и то и другое. Никогда раньше я не слышала, чтобы она кого-нибудь назвала дураком, тем более родного отца. Бедняжка Эрна.
– Слушай, Хетти, – продолжает она умоляющим голосом, – я знаю, ты… Нет, мы все обязаны доносить, если услышим что-то подобное, но…
Как могла она, Эрна Безупречная, Эрна Великолепная, молчать! Мне вспоминается Томас и то, как он храбро выступил против своего отца. Но Эрне, видимо, не хватает смелости. Может быть, я должна сделать это за нее? Это совсем не трудно, и папа будет мной доволен. Я уже представляю, как он скажет Карл у и маме, что я истинная дочь Рейха. Но мысль о том, что я потеряю лучшую подругу, быстро гасит разгорающуюся во мне радость. Без Эрны жизнь станет скучной и бесцветной.
Я кладу ладонь на ее руку:
– Я никому ничего не скажу.
– Он это не всерьез…
– Никто ничего не узнает от меня о тайных взглядах твоего отца, обещаю, – добавляю я и крепко стискиваю ее руку.
Ее лицо сразу становится другим. Она улыбается.
Больше мы об этом не говорим. В молчании подходим к остановке, где ждут трамвая мужчина и женщина. Я чувствую, что в наших с Эрной отношениях что-то неуловимо изменилось. Оказалось, что она вовсе не такая безукоризненная. И кое-что от меня скрывала. Ее отец явно не сторонник Гитлера, а она молчала об этом столько лет. Значит, Эрна не так чиста сердцем, как я думала. Значит ли это, что мы с ней теперь на равных? И сколько еще постыдных секретов, маленьких греховных тайн мы держим внутри, где они постепенно нарывают, превращаясь в раны, отравляя гноем наши сердца, не давая нам достичь идеала чистоты и честности, к которому должна стремиться каждая германская девушка?
Возможно, поэтому мы и дружим. Потому что на поверку она оказалась ничем не лучше меня.
Прости меня, фюрер. Я знаю, что велит мне долг, но ведь это же Эрна, моя лучшая подруга. Я не могу причинить ей боль.
Я вспоминаю пронзительные голубые глаза Гитлера, представляю, как он всматривается в меня, заглядывая мне в самую душу, как читает все мои тайные мысли и находит, что я действую из благих побуждений. И отвечает:
Не тревожься, этот человек – мелочь. У меня есть враги посильнее. Но вместе мы одолеем их, ты и я.
С Томасом и тремя его дружками мы встречаемся за столиком уличного кафе под названием «Кофейное дерево» на Кляйнерштрассе. Погода шепчет, а мы сидим и смотрим, как жители Лейпцига не спеша проходят мимо нас по узкой мощеной улочке. Официантка приносит поднос с холодной водой, горячим кофе в серебристых турках, подогретым молоком и сахаром.
Возле меня сидит Эрна. Она непривычно молчалива и, кажется, подавлена. Боится, что я ее выдам. Не зря, видно, сказано: «Wissen ist macht: знание – сила». Знание поменяло нас местами, добавив мне остроты ощущений. Из нас двоих остроумная сегодня я, и это мои шутки и болтовня заполняют паузы в застольной беседе. Мальчишки в восторге от моей компании.
– Я теперь в учениках на инструменталке, – с ленивой оттяжкой сообщает нам Томас. – Две недели всего, а охренело уже все. Пардон за мой французский, – добавляет он, обращаясь ко мне. – Инструментов еще в глаза не видал, все две недели только и делаю, что полы мету. И так еще три года, пока не отпустят служить в вермахте. Скорее бы уж. А то так всю войну и проболтаюсь на этой сраной фабрике. С моей-то везухой точно.
Все мальчишки сейчас грезят о том, как они будут сражаться за Германию.
– Ну, вряд ли уж все так плохо. Я хочу сказать, не все же три года ты полы мести будешь, верно? Иначе какое это ученичество? – отвечаю я, снисходительно пропуская ругательства мимо ушей. Видимо, фабричные рабочие без них не могут, так что придется терпеть.
– Они там считают, что начинать обучаться делу надо с самого низа. Сначала сортиры помыть, ну а там чем дальше – тем выше. Но я-то не собираюсь торчать на фабрике всю жизнь. Я парень с честолюбием. В вермахте карьеру буду делать.
– Ты про доктора Крейца слышала? – вдруг спрашивает у меня Эрна.
Я мотаю головой, вспоминая нашего старого учителя литературы.
– Нет, даже имени его не слышала уже давно. Это учитель, работал когда-то в нашей школе, – говорю я мальчишкам. – Его выгнали сто лет назад. У него на уроках всегда было интересно. Больше таких учителей нет.
– Он совершил самоубийство! – взволнованно восклицает Эрна. – Повесился! – И она, схватив себя обеими руками за горло, высовывает язык, чтобы показать гримасу мертвого доктора Крейца.
– Ой какой ужас! Но почему?
Доктор Крейц, вечно растрепанный, с энтузиазмом рассказывающий нам о писателях и литературе, встает перед моими глазами как живой. Просто невозможно поверить, что его больше нет.
– Не мог найти работу. Они с женой голодали. К тому же на него насели СС из-за каких-то его подозрительных политических взглядов. – В ее глазах я читаю тоску.
– Это очень печально, – осторожно выбирая слов а, отвечаю я. – Мне всегда нравился доктор Крейц.
Герман, мальчик с нездорово-бледной кожей, отмеченной рябинами от оспы, пожимает плечами:
– Я слышал, щас многие намыливают веревку. Жиды особенно. Боятся, что дальше будет хуже. Хотя по мне, так быть покойником – хуже некуда.
Он делает глоток воды и смотрит на меня в упор. За столом повисает неловкая пауза.
– У СС есть работа, и они делают ее на совесть, – грозно вступает вдруг Томас. – Я знаю об этом не понаслышке, ясно? А ты, коли не знаешь, помолчи лучше.
Мы все с изумлением смотрим на Томаса.
– А я чё? А я ничё. – Герман шмыгает носом.
– И вообще, – продолжает Томас ворчливо, – кому хуже оттого, что пара-тройка жидов или еще каких поганцев коньки отбросит? Чем меньше этих паразитов вокруг, тем лучше. – Он бросает взгляд на циферблат уличных часов на высоком здании напротив. – Пошли уже. А то на собрание гитлерюгенда опоздаем.
Мальчишки тут же поднимаются из-за стола, шаркая подошвами и скребя по мостовой ножками стульев.
Томас задерживает на мне взгляд немного дольше, чем нужно, но наконец поворачивается спиной, а я с облегчением смотрю ему вслед, когда он с друзьями шагает к остановке на Марктплац. Бедняга Томас! Он, конечно, подрос, но так и остался худым и угловатым. Да уж, не арийский идеал. Но, судя по тому, как он вступился за меня только что, похоже, он считает, что теперь его очередь защищать меня, как когда-то я защищала его.
