скачать книгу бесплатно
– Ну, Лида, вот и твой шанс. Используй. Обдумай и начнем действовать.
Мадам Климова спустилась вниз за генералом, который зашел к графу Диаз. Ее всегда удивляла та легкость, с какой ее муж входил в любое общество, как свой, и в любой дом, как в своей собственный.
Без особых поклонов, без лести и комплиментов. Вот и сейчас, это он был приглашен к графу, она же нарочно подстроила свое посещение на чердак в то же время, чтоб зайти «к графам» по необходимости.
У входа, на ступеньках, сидел мальчик Карлос, на каникулы приехавший домой, и с ним Собака. Мальчик что-то быстро рассказывал по-испански, Собака мрачно слушала. Чтобы пройти, надо было толкнуть или мальчика-графа или Собаку. Мадам Климова толкнула Собаку. На это Собака вдруг встала, выпрямилась, ощетинилась и глубоким раскатом зловеще зарычала. Мадам Климова схватилась за сердце. Мальчик Карлос потянул Собаку за ошейник.
– Проходите, не бойтесь, – успокоил он мадам Климову. – Она вас не тронет: она только что покушала.
– Вам еще не надоел мой муж? – с этим игривым вопросом вступила Климова в гостиную «графов». Разговор шел о Европе. Семейство Диаз, получив наследство, решило покинуть Китай и поселиться в Париже. Мадам Климова, никогда не бывшая ни в одной из столиц ни на одном континенте, невольно исключалась из разговора. Она занялась рассматриванием журналов. Мальчик Карлос вошел с Собакой и усадил ее в кресло, а сам сел на полу, на ковер. Мадам Климовой это показалось возмутительным: графиня не видит, а собака пачкает бархатное кресло. Она взмахнула рукой, чтоб прогнать Собаку и угодить графине.
– Еще нагадит! – сказала она вслух.
У Собаки окончательно лопнуло терпение. Она поднялась и, глядя прямо и упорно в глаза мадам Климовой, издала ужасный гортанный звук. Ее нос собрался в мельчайшие складочки, и они волною задвигались вверх и вниз, открывая – Боже, какие! – зубы. Граф кинулся к Собаке, графиня кинулась к Собаке. Мальчик Карлос повис всей тяжестью своего тела на Собаке, все старались ее успокоить. Они все укоризненно смотрели на мадам Климову, говоря, что собак нельзя бить без причины, особенно собак из породы бульдогов.
Но Собака уже успокоилась, ограничившись лишь небольшим приступом икоты, а несчастная, испуганная мадам Климова слишком поздно вспомнила мудрую китайскую пословицу: «Прежде чем ударить собаку, узнай, кто ее хозяин». Светская приятность визита была испорчена, еще одна попытка быть приятной в высшем обществе потерпела фиаско.
Глава девятая
Разговор о поездке в Харбин и приготовления к ней наполнили жизнь Лиды радостным, непривычным для нее оживлением. Она ходила по магазинам с госпожой Мануйловой, покупавшей необходимые для путешествия вещи. Лида, не веря глазам своим, оказалась владетельницей трех туалетов: у нее появился серый костюм из английского твида, темно-синее шелковое платье для визитов и – кто бы мог ожидать? – модное вечернее платье: широкая и длинная черная юбка из тюля и к ней коротенький жакетик из серебряной парчи, который светился и сиял при вечерних огнях. То, что с каждым туалетом она могла теперь надевать разные туфли и перчатки, казалось ослепительной роскошью. В первый раз в жизни у Лиды оказалось четыре пары новых чулок и две шляпы, к костюму и к синему платью. Госпожа Мануйлова купила ей также хорошенький чемодан, сумку и кошелечек, и Лида переживала минуты, полные волнения, укладывая вещи в чемодан, запирая и снова открывая его, пряча ключик в кошелек, а кошелек в сумку. Из своих собственных вещей она «упаковала» одну только брошку.
Перед отъездом Лида должна была сделать несколько визитов, один из них к госпоже Климовой, которая уже оповестила всех о приезде дочери и о том, что «принимает», как обычно, по субботам, после четырех, но что утомленная дальним путешествием Алла едва ли сможет видеть друзей семьи. В общем, разосланные записки давали ясно понять – между строк – что друзья семьи могут по субботам после четырех оставаться у себя дома.
При первом взгляде на возвратившуюся Аллу даже мадам Климовой стало ясно, что ее дочь оттанцевала все земные танцы и возвратилась к матери на короткий срок. Когда, в день приезда, она – на звонок – распахнула дверь, перед нею предстала картина, на полчаса лишившая ее всяких слов и восклицаний. Хотя главным ее жизненным правилом – тайным, конечно, – было «не погружаться в чувства», особенно горькие, – мадам Климова, в тот момент, почувствовала многое, очень многое. Она молча отступила в сторону, давая дорогу шатавшейся от слабости Алле и поддерживавшему ее мистеру Нгнуйаме. Алла была так худа, что, казалось, не только одежда, но и кожа, и зубы, и волосы не принадлежали ей, а были поспешно и неряшливо наброшены на ее скелет для этого визита. Но засуетился генерал, и это заполнило жуткую паузу первых минут свидания. Мистер Нгнуйама усадил Аллу на стул, и она тут же начала кашлять. Припадок кашля сотрясал ее, сгибал вдвое, корчил, скручивал, выпрямлял. Мистер Нгнуйама суетился около, давая ей что-то выпить, что-то понюхать, вытирая катившиеся из ее глаз слезы одним платком и кровь, струйкой сочившуюся из ее рта, – другим. При этом он не издал ни одного звука и ни разу не посмотрел на родителей Аллы.
Наконец, кашель затих, Алла успокоилась. Генерал и мистер Нгнуйама уложили ее на диван. Через несколько минут, собрав силы, она открыла глубокие, как две пещеры, темные, провалившиеся глаза, и они вдруг засияли, засветились горячим светом. Она улыбнулась слабой, чистой детской улыбкой и сказала:
– Здравствуй, милая мама!
Мадам Климова сделала несколько шагов по направлению к дивану, зашаталась, схватилась за сердце и разразилась горестным воплем, на этот раз, совершенно искреннего отчаяния:
– Боже, за что ты меня караешь?
Генерал кинулся к ней, уложил ее на другом диване, отсчитал Двадцать валерьяновых капель, приготовил холодный компресс. Мистер Нгнуйама, с которым еще никто не поздоровался, стоял около Аллы, беззвучно, опустив голову. Так началась «новая фаза» жизни в семье Климовых.
Придя в себя, мадам Климова обдумывала «создавшееся положение». Аллу она решила простить: ребенок! да к тому же и на чужбине Обошли ее злые люди. Судьба, кисмет! Всю желчь обманутых надежд она перенесла на мистера Нгнуйаму. Вот это муж! Повесить его – да что я – повесить! – четвертовать, колесовать его надо! И он смел жениться на ком? – на знаменитой балерине, на генеральской дочери! Не мог он стать чуточку побелее, хотя бы ради приезда в генеральский дом?
И генерал также дивился на мистера Нгнуйаму. В этом человеке не было ничего прямого, открытого. Нечто прячущееся скользило в его взгляде, как будто бы он не хотел, чтоб его видели, что-то секретное, глубоко зарытое внутри, что-то от ночного животного – летучей мыши, что ли, – так казалось генералу. По внешнему виду никак нельзя было заключить, каковы были его интеллект, мораль, чем он занимался, на что годился. Одно было совершенно ясно: он был беден. Это последнее и явилось главной причиной жгучей ненависти к нему у мадам Климовой. «От него пахнет подземельем. Не могу выносить!» – жаловалась она генералу. Но скажем правду: будь он тот же, совершенно такой же, но принц, покрытый драгоценными камнями, с короной на голове – другое дело! – мадам Климова гордилась бы мужем Аллы, льстила бы ему, рассказывала бы о нем чудесные сказки, и пахнул бы он не подземельем, а восточными благовониями. Бедность приостанавливала, парализовала работу воображения у мадам Климовой. Что же касается до разговора, она совершенно не разговаривала со своим зятем. Да на каком языке стали бы они говорить? Она не понимала его английского, он не понимал ее французского. Нет, ему она не скажет ничего. Не унизится до разговора. При его появлении она лишь подымала брови, при этом странно суживая глаза, сжимала зубы и медленно уходила из комнаты. С Аллой она говорила, но разговор фатально возвращался всё к одной теме: надежды матери обмануты жертвы ее – напрасны, советы – в пренебрежении, и пот результат! Тут Алла начинала плакать. Ей надо было давать лекарство. Разговор прекращался.
Последним разочарованием мадам Климовой было то, что Алла не привезла с собой никаких сувениров, никаких прелестных вещичек, которыми обычно богаты балерины. Во всем-то багаже Аллы она смогла найти всего две-три вещички, которые стоило взять для себя. Одна ей очень понравилась. Это был маленький ящичек из кожи, тисненный очень сложным золотом и цветным узором. В нем была небольшая записная книжечка-календарь в таком же роскошном переплете. Год – 1903. Январь и февраль были вырваны. Книжечка начиналась с четырнадцатого марта. Под этим числом элегантным мужским почерком было написано:
«La vertu me se?duit. Le peche? posse?de»[8 - «Добродетель меня пленяет. Грех мною владеет».]. Через неделю, 21 марта, было добавлено тем же почерком:
«L‘amor – fleur minuscule»…[9 - «Любовь – крохотный цветок»…]
Мадам Климова, с помощью словаря, перевела это – и восхитилась.
Тридцать шесть лет тому назад отец мистера Нгнуйама позабыл книжечку у матери мистера Нгнуйама. Тогда ей было пятнадцать лет. Она прожила еще пятнадцать, надеясь, что он придет за позабытой вещью. Он не пришел. Ящичек с книжечкой был оставлен сыну по наследству.
Мадам Климова вырвала исписанные два листка и положила книжечку в свою сумку – для адресов. А коробочку она поставила на туалетный столик – для шпилек. Эти вещички, – не правда ли, какие восхитительные! – она показывала при случае. Когда же разговор переходил на Аллу, она грустно поникала головой и тихо декламировала:
Не подходите к ней с вопросами:
Она раздавлена колесами.
Вам – всё равно, но ей, ведь, больно…
И для незнающих поясняла: «Это – из Блока. Я подразумеваю, конечно, не просто колеса, а колеса Судьбы». Эти строки были, между прочим, всё, что она запомнила из Блока.
Когда Лида пришла к Климовым, для нее было сделано исключение: ей показали Аллу. Что же касается мистера Нгнуйама, его не было дома, в эти часы он работал «в своей конторе». Но и одной Аллы было достаточно, чтоб потрясти Лиду. Безмолвная, она стояла перед диваном, и в ее глазах был испуг. Мадам Климова прервала тяжелую сцену, уведя Лиду к чайному столу, где, между прочим, не было никакого чаю.
– Ну-с, Лида, поезжай в Харбин. Богатый город! Пой, очаровывай да поглядывай по сторонам. Выбирай получше жениха и пригласи меня на свадьбу.
– Но я же обручена, – начала Лида.
– Ты все еще носишься с этой глупостью? – вскричала мадам Климова в негодовании, – Девушка из высшего класса русских беженцев в Китае! Что ты нашла в твоем мальчишке? Он даже не купил кольцо, он не пишет писем, известен в нашем обществе только тем, что отсутствует… А ты бегаешь за ним. Где самолюбие? Нет, надо быть или совершенно дурой или слепой: тут же, тут же в доме – молодой граф, не привидение, нет, граф во плоти, – и плоть, и кость, и кровь, – всё, как следует. Мало того, он же еще получает наследство… Нет, не могу… прямо сердце разрывается, видя, сколько безумия а свете. Но и у сумасшедших бывают просветы сознания. В одну из таких минут, Лида, умоляю тебя, ради вообще всех нас русских страдалиц-матерей, вспомни, что в нижнем этаже – дышит богатый граф. Да если бы ты была умной девушкой, ты бы и спала на пороге в их квартиру, вместе с той собакой, чтоб не допустить конкурентку в дом, а ты!..
– Но я помню о нем всегда, – сказала Лида наивно. – Он даже нравится мне очень. Он уже сделал мне предложение, но я отказала.
– Ты… что? – качнулась мадам Климова.
– Я отказала. Сказала, что люблю Джима.
Мадам Климова впилась в Лиду ястребиным взором: нет, девушка лгала, она говорила правду.
– Одно слово, Лида! Одно только слово! Если б я не жалела твою мать, я бы не сказала тебе и этого одного слова. Для тебя я бы умолкла навеки. Я бы просто крикнула: пошла вон! Знаешь, кто ты? Ты коммунистка, ты – позор для нашего класса… Такое отношение к графу! Ты разрушаешь мировоззрение, традицию благородства… Нет, я больше не могу… Он же получил наследство.
Что ж ты – анархистка? Не уважаешь собственности? О, русские девочки, какое падение! Будь я твоей матерью… я бы бросила тебя на колени, чтоб ты ползала и просила у Бога прощения. Что там говорить – коммунисты, нацисты – давайте посмотрим на наших собственный деток! Ты могла в один день восстановить славу твоей семьи, обеспечить мать, и сама иметь деньги, титул, молодого прекрасного мужа… Вижу, ты заслужила свою казнь, это замужество с Джимом. Безумная! Выходи – и терзайся! Выходи – и бегай босиком! Я умываю руки!
Совершенно расстроенной, несчастной ушла Лида от Климовых! Она старалась думать о своей поездке, но ничто ее не радовало. Она смотрела вокруг и делалась еще печальней. Как изменился город после того, как пришли японцы! Даже и Британская концессия была перенаселена китайцами, прятавшимися от преследования японцев. Тут и там ходили, сидели, стояли – по одиночке или группами – люди, незанятые ничем, молчавшие угрюмо или говорившие без оживления. Было что-то безличное, призрачное во всем этом. Они походили на актеров без амплуа, ждущих в прихожей антрепренера, еще не знающих, какую новую роль даст им судьба – и даст ли?
Даже и очертания города как бы изменились, нарушилось в чем-то прежнее соотношение построек и улиц. Улицы сделались уже, дома – ниже, окружающие их стены поднялись выше. Ворота все заперты, шторы спущены. Чувствовалось, кто-то прятался от кого-то, или же – проще – все прятались, на всякий случай – друг от друга.
Глава десятая
Трехдневное путешествие из Тяньцзиня в Харбин показалось Лиде волшебством. Она провела эти дни в непрерывном радостном возбуждении.
Лида, как сказала бы мадам Климова, «производила впечатление». Только пальто у нее было старое, но она старалась надевать его пореже, лишь вечером, когда выходила на станциях. Обычно на ней был ее новый серый костюм, и на этом фоне вдруг выступили все благородные черты ее породы, врожденная грация движений, очаровательная сдержанная приветливость, ко всем одинаковая. Лида выглядела несомненно аристократкой. Ее глаза – серо-голубые, волосы – золотые, с серебристым оттенком, высокий рост – всё выделяло ее. Ее принимали совсем не за то, кем была она в действительности. Глядя на нее, каждый сказал бы: вот тщательно взлелеянная дочь богатой семьи, не знавшая еще никогда ни нужды, ни горя.
Госпожа Мануйлова гордилась Лидой, не, переставая однако же ее «воспитывать», то есть указывать на малейшие промахи, предупреждать возможные ошибки.
С ними ехал попутчик – мистер Райнд, с которым госпожа Мануйлова познакомилась недавно. Он плохо понимал по-русски и искал случая быть с русскими и говорить с ними. Это был тот самый мистер Райнд, который присутствовал на благотворительном базаре, но ни он, ни Лида не узнали друг друга. Он занимал купе первого класса, Лида и ее учительница ехали вторым.
Мистер Райнд был одним из тех людей, которые обладают открытым лицом, готовой для всех улыбкой, которые необычайно разговорчивы, радушны, просты в манере, в обращении с людьми – и, несмотря на это, или благодаря именно этому, кажутся подозрительными, даже таинственными и в осторожных людях вызывают желание держаться от них подальше.
Он называл себя путешественником. Китай знает все типы путешественников, все их разновидности, существующие и существовавшие на земном шаре. Не говоря о тех, кто приезжает с откровенной целью учить, делать деньги или учиться, тратить деньги, проповедывать науки или религии, – в недры Китая проникают и совершенно изумительные особи, путешествующие с самыми поразительными, разумными или уж и вовсе безумными целями, а то и вовсе без всяких. Самые интересные – с медицинской точки зрения – это путешественники-одиночки, совершающие, например, кругосветное путешествие, катясь в бочке с железными обручами, или же задавшиеся целью выпить стакан сырой воды из всех пресных озер мира.
О целях своего путешествия мистер Райнд ничего не говорил. Ехал он «в Европу» через Советскую Россию, с намерением останавливаться кое-где по дороге. Первой остановкой был намечен Харбин.
Люди, «видавшие виды» и «знающие жизнь», угадали бы в мистере Райнде одного из тех джентльменов, которые обладают редким секретом: умением во?-время появиться и во?-время исчезнуть. Таких джентльменов можно встретить на улицах больших городов, преимущественно столиц тех государств, где неспокойно, где «назревает» что-то, что именно – никто определенно не знает, но приближение и неизбежность чего гее предчувствуют.
Появляется мистер Райнд. Он предупредителен, внимателен ко всем, всегда готов познакомиться, улыбнуться, сказать (на плохом туземном языке) доброе слово, пригласить на обед в ресторан, дать нищему доллар. И все же этот безукоризненный, веселый джентльмен, мягкий до сентиментальности, отзывчивый, как эхо, воспринимается туземцем как черный ворон – предвестник катастрофы. Такой джентльмен обычно не очень молод, скорее средних лет, с проседью. Он всегда прекрасно побрит, его костюм всегда хорошо выутюжен. Если он в очках, то они дымчато-синие. Во всех обстоятельствах его ногти коротко подстрижены, и руки совершенно чисты, хотя никто никогда не видал его с ножницами или бритвой в руках. Он, несомненно, делает, по крайней мере, одно (конечно, небольших размеров) доброе дело в сутки. Прислуге он хорошо дает на чай.
И вот именно это здоровье, этот хорошо выглаженный костюм, короче, этот оптимизм и благополучие и делают мистера Райнда чужим, возбуждают неприязнь к нему, выделяют его, как иностранца, в тех больших городах, куда он приезжает, и где уже бросили разглаживать костюмы и тщательно бриться.
Но Лиде всё было ново. Мистер Райнд не вызывал в ней ни одной из подобных мыслей. Он искал ее общества, она была рада собеседнику. Они сразу же подружились.
Китай! Она знала только один его город. Но вот перед ней развертывалось меланхолическое величие его полей, холмов, рощ, деревень. «Это отсюда приходят их люди в города»… думала Лида, «из этих низеньких сельских домов, почти не видных за высокими стенами». В глазах Лиды всё обладало прелестью. Под задумчивым зимним бесцветным небом Китай выглядел прекрасно выполненной пастелью, а жизнь там, в тех домиках за стенами, казалась полной таинственности, волшебных секретов. Всё же вместе для Лиды являлось прелюдией к развертывающейся истории собственной жизни, которая лежала перед нею, как волнующая еще не прочитанная книга.
Мистер Райнд охотно разделял восторги попутчицы. Он постоянно старался быть с Лидой или с госпожой Мануйловой. Они обедали вместе, и Лидино восхищение, ее наслаждение, казалось бы, обыденной пищей, удивляло его.
– Я начала сегодняшний день чашкой кофе, – говорила она, сияя. – И они еще подали мне кувшинчик сливок, сухарики и к ним варенье и масло!
Принимая ее за лакомку, он подарил ей коробку конфет и хотел раскрыть ее, но она смущенно протянула руку:
– Если вы мне дарите, то, пожалуйста, не распечатывайте! Позвольте мне привезти эту коробку Платовым.
Он подарил ей другую коробку конфет.
– Знаете что?,– сказала Лида, краснея почти до слез, – позвольте мне сохранить эту коробку для мамы, как подарок из Харбина. У меня нет возможности купить ей подарок.
– Ваша мама любит конфеты?
– Я не знаю. Я никогда не видела, чтоб она ела их. Но как-то раз у нас был шоколад, нам подарила леди Доротея, и мама очень хвалила его.
Никогда Лида не была ни угрюмой, ни завистливой, ни раздраженной или унылой; она не жаловалась никогда ни на что, не говорила об усталости, как все пассажиры вокруг. Мистер Райнд был необыкновенно любопытен, и она обо всём рассказывала, отвечала на все его вопросы: и как умирала бабушка, и как уехал Дима, каков был профессор, как скрылся мистер Сун. Ее расположение к мистеру Райнду возросло настолько, что она и ему рассказала историю своей любви, рассказала все, до последнего слова.
Между тем они продвигались уже по долинам Манчжурии, недавно захваченной японцами. Флаг «восходящего Солнца», с круглым и красным, неприятным для глаз, солнцем развевался над крышей каждого муниципального здания. Флаг этот не был приветлив. Чуждый этой земле, он развевался над нею, как предупреждение и угроза. Он красным своим цветом напоминал пролитую кровь, и яркость его и новизна подтверждали, что кровь эта была пролита где-то тут же поблизости и совсем недавно. Было в воздухе что-то неуловимо больное, в нем были разлиты беспокойство и печаль. Человеческих голосов не было слышно и людей почти не было видно на этих полях, холмах и долинах. И только звуки меланхолической флейты, поющей похоронные песни, плыли отовсюду, из каждой деревни, поселка, из каждой одинокой избушки. Флейта, казалось, сопровождала поезд, не умолкая ни днем, ни ночью. Начинало уже казаться, что эти звуки неотделимы от ландшафта, что поет у распростертых трупов и у свежезакопанных могил не флейта, а сама природа, и звуки подымаются не от земли, а струятся с печального зимнего неба.
Бедность, разорение, разрушения войны уже были видны повсюду, во всём. Нищета подымала свой скипетр над страной, и население молча уползало страдать в свои норы. На вокзалах видны были лишь японские военные и полуголые на морозе, тощие, запуганные рабочие китайцы.
Да и пассажиры в поезде были не те, что в прошлые годы. Казалось, для большинства это была нежеланная, подневольная поездка. Китайцы молчали. Русские беспрестанно говорили, жалуясь на все и вся. Японцы то и дело раскланивались со своим высшим начальством. Западные европейцы, ехавшие, как обычно, первым классом, были немногочисленны – все какие-то деловые люди, и они сидели, запершись, в своих купе.
Красивая, хорошо одетая Лида казалась заметным исключением на этом фоне. Никто не думал, что она русская. Таких русских уже давно не было видно в Китае.
На одной из станций, уже невдалеке от Харбина, внимание Лиды и мистера Райнда привлекла большая оживленная группа. Мужчины и женщины, все темноволосые, смуглые, все невысокого роста, хоть и одетые по-европейски, выглядели определенно чуждыми Европе. Это были армяне. Они оживленно говорили все сразу, вернее, кричали в волнении, жестикулируя не только руками, но всем телом; и вся эта лавина жестов, слов и чувств была обращена на одинокую женщину, стоявшую посредине, как бы в кольце этой наступающей на нее, негодующей толпы. Женщина была в бедной черной одежде, лицо ее было наполовину скрыто черным платком. Три маленьких испуганных мальчика жались к ней в страхе. Все трое большеглазые, кудрявые, черноволосые – выглядели очень жалкими.
Мистер Райнд, увидевший толпу, как и всё в дороге, первым, позвал Лиду. Ему казалось, что одинокая женщина в опасности. Ему также любопытно было узнать, чем такая беззащитная женщина могла вызвать подобный гнев стольких одноплеменников. Лида, увидев происходившее, сейчас же спрыгнула с подножки своего вагона и побежала к группе. Растолкав людей, окружавших женщину, она встала с |ней рядом, готовая защищать ее от нападений. Но женщина, подняв к ней свое лицо – маленькое, темное, полускрытое под черной шалью, испуганно смотрела на Лиду. В толпе появление Лиды вызвало изумление, и все как-то примолкли. Мальчики шарахнулись прочь, став по другую сторону матери.
В том, как Лида бросилась и встала на защиту женщины, нечто знакомое почудилось мистеру Райнду. Он уже видел это когда-то и где-то и был смутно встревожен, не будучи в состоянии восстановить в памяти прошедшее.
Вскоре Лида вернулась, уже узнав и причину сцены и полную историю женщины.
Эти люди были армяне. Одинокая женщина, тоже армянка – вдова. Она недавно овдовела, оставшись без всяких средств с одиннадцатью детьми. У нее – вот эти три мальчика и еще восемь девочек. Армяне бедны в этом районе, но они собрали ей денег на билет и отправили ее в Шанхай, надеясь, что тамошние армяне богаче и помогут ей. Они ошиблись в расчете. У тех армян были свои бедные вдовы. И вот эта женщина отдала всех восьмерых своих девочек в Римско-Католический монастырь, в приют для сирот. Затем она возвратилась обратно со своими тремя мальчиками. Армянская колония отправляла ее теперь в Харбин и на прощание выражала свое отношение к ее поступку.
Мистер Райнд не понял сути дела. Почему они так кричат и так негодуют, когда женщина нашла хороший выход из таких тягостных обстоятельств?
– О, мистер Райнд! – воскликнула Лида с упреком. – Эти армяне принадлежат к Армяно-Григорианской церкви, а она отдала девочек в Римско-Католический монастырь – и ее девочки уже католички!
– Но если им грозила голодная смерть… И те, и другие – христиане. Не всё ли равно?
– Всё равно! – воскликнула Лида. – Да разве в вере и церкви может быть «всё равно», если он верит?!
– Терпимость… – начал было он.
– Терпимость – да! – прервала его Лида. – Это значит не ссориться, не обижать, но это не значит менять свою религию на другую. Я их не оправдываю – зачем они так кричат? – но я их понимаю.
Тут, отделившись от группы, к Лиде подошла одна из женщин. Ее лицо было все в слезах. Она заговорила по-русски:
– Мы не хотим ее обратно. Нам не надо изменников. В Армении столетиями и поколениями наши предки умирали за нашу веру. Он завещали нам беречь ее так же, как берегли ее они. Столетиями нас мучили и истребляли турки. У всех нас есть мученики за веру среди дедов и отцов, у всех, без исключения. Мы можем жить только с нашей верой, без нее мы ничто, мы сражаемся, – нас мало, и нас убивают. Мы погибаем… Так вот и идет в продолжении полуторы тысячи лет. Все могут так жить, почему же она не может? – и с новой силой женщина бросилась обратно к группе, крича и жестикулируя.
– Мистер Райнд, – начала в волнении Лида, войдя в его купе позднее, вечером. – Я всё узнала. Знаете, как всё случилось? Они купили ей билет – той армянской женщине – усадили в наш поезд и отправили в Харбин. Мы едем вместе, только она – в третьем классе.
Они ее не приняли обратно. У нее тут не было своего дома, и никто из них не захотел приютить ее у себя.
– Куда же она едет? – спросил мистер Райнд с живым интересом, Лидино возбуждение заразило и его.
– Она едет в Харбин. Там тоже есть армяне.
– Богатые?
Она еще не знает. Неизвестно. Но я лучше опять побегу к ней. Она там одна, и мальчики всего боятся. Я буду с нею, пока они привыкнут. Она немного говорит по-русски.
И Лида убежала.
Перед ужином мистер Райнд пошел по поезду искать Лиду. Он нашел ее в переполненном вагоне третьего класса, грязном и душном. Она сидела около вдовы, двое мальчиков сидели рядом с матерью, а младший – у Лиды на коленях. Ребенок доверчиво припал к ней. На мистера Райнда мальчики взглянули в бок, одним глазом. Лида сидела, обняв ребенка одной рукой, в другой она держала открытую коробку шоколада, ту, что предназначалась для матери, как подарок из Харбина – и мальчики поочередно брали по конфетке и ели медленно медленно, как их учила Лида. Они ели с таким выражением отчаянной решимости на лицах, с каким, вероятно, их предки сражались с турками за свою веру. Около Лиды стоял на вытяжку русский молодой человек, в форме солдата, какой армии – трудно сказать. На нём: был какой-то анонимный солдатский мундир, цвета хаки. Юноша уступил свое место Лиде – посидеть. И ему, очевидно, была дана шоколадка, так как он медленно-медленно что-то дожевывал. Он смотрел, не отрываясь на Лиду, и глаза его сияли обожанием.
Вся эта сцена – в сумерках – какая была грусть! Но мистеру Райнду, фатально не понимавшему самой сути происходящего, мистеру Райнду с его благополучием и оптимизмом, эта странная и сложная сцена показалась очень смешной, и он громко захохотал.
Глава одиннадцатая
Есть много уже испытанных способов уменьшить население земного шара Экономическое давление является, пожалуй, одним из самых верных. Конечно, оно действует медленно, но зато они менее потливо и, к тому же, гораздо дешевле, чем, например, война. Маньчжурия получила от японцев и то и другое – и войну и экономическое давление.
Русские эмигранты – в который раз! – были обречены на гибель. Но это было не ново, и уже не интересовало никого, кроме них самих. Японцы запретили им все свободные профессии и не разрешали открывать собственных предприятий. Возможность заработка всё суживалась. «Быть или не быть» являлось для них не риторическим философским вопросом, а практической проблемой каждого дня. Она вставала перед эмигрантом каждое утро, ответ выяснялся только вечером, когда день заканчивался, а человек всё еще был жив.
Не так давно эти русские были полезными гражданами. Они работали и умели работать. Между прочим, это русские построили и железную дорогу в Маньчжурии и города вдоль ее линии. Но постепенно эти же люди, ставшие безработными, превращались в нищих ко всеобщему негодованию новых хозяев Маньчжурии. Выбор для них был один: лечь и умирать от голода, или встать и уйти – каким бы то ни было способом в любую другую страну.
Но главным несчастьем русских являлось их запутанное политическое положение. Советская Россия их преследовала. Япония обернулась приоткрытой ловушкой, с верною гибелью в ней. Китай держался, как посторонний незаинтересованный зритель. Жизнь человека часто зависела от того, каковыми в текущий момент были политические отношения между этими странами.
И всё же Харбин выглядел еще русским городом и жил интенсивной жизнью. Тут были и русские церкви, и русские школы, больницы, библиотеки, театры – всё это содержалось самим же русским населением. В своем большинстве оно было культурно, и его культура было последнее, что умирало в них.
Лида приехала в Харбин ранним утром. Было холодно, но небо сияло таким нежным, чистым голубым цветом, каким его окрасил Создатель во второй день творения. Кое-где чудесно белели маленькие пушистые облака, похожие на пуховки для пудры. На земле местами лежал снег. На солнце он таял, превращаясь в тонкую стеклянную корочку. Воробьи кружились около стоянок извозчиков, изыскивая средства для пропитания.
По движению и шуму Харбин походил на восточный город – всё в нем имело свой голос, издавало звуки. Но доминируя над всем, всё покрывая, поглощая в себе все другие звуки – и шум железнодорожной станции, и свистки паровозов, и гудки автомобилей, крики извозчиков, голоса людей – разливался, казалось, по всему миру, над всем господствуя, торжественный гул церковных колоколов. Тяжелой волной лился сверху их медный хор, и вдруг, где-то из расщелин этой волны взвивался, вспрыгивал и рассыпался вверх фонтаном брызг всплеск малых серебряных колоколов. Они спешили. Перегоняя друг друга, со стремительной быстротой, весело задыхаясь налету, они то лепетали, то громко выкрикивали миру чудную весть. Но медные колокола не могли уступить им надолго. Они подымали свой голос и вновь погашали и затопляли собою все остальные городские звуки. Это было воскресенье.
Есть особая интимная прелесть в жизни общества небольших городов, неизвестная обитателям столиц и метрополий.
Большой город – неверный друг и жестокий учитель. Он опьяняет, но и отравляет; вызывает жажду и не утоляет ее. Жизнь же в маленьком городе подобна вину из собственных виноградников. С чем сравнить всё то оживление, тот яркий интерес, которым сопровождается не только самое распитие вина, но и все фазы его приготовления. В маленьком городе события предчувствуются, угадываются, о них видят пророческие сны, о них рассказывают друг другу. Все знают всех, и все интересуются всеми. Малое событие, преломляясь в стольких мозгах, принимает значение огромных происшествий. Умер человек – его оплакивает и хоронит весь город. Свадьба – одна половина города приглашена, остальные принимают участие в роли взволнованных, жадных зрителей. Растет красавица – ею любуется весь город. Никто не забыт, никто не затерян. Каждый имеет биографию, даже нищий на ступеньках собора, и он имеет какой-то свой, хотя бы и нищенский вес, его знают по имени, о нем имеется общее мнение, его не спутают с другим нищим на ступеньках того же собора.
В 1938 году Харбин беднел, он разрушался под игом японцев, но он еще сопротивлялся, защищался, он жил. В нем существовали еще две-три очень богатые в прошлом семьи, которые давно уже разорились, но все еще считались очень богатыми. В нем были щедрые благотворители, пожертвовавшие последние суммы лет двадцать тому назад, а их всё еще благодарили. Хранились традиции. Из этого города выходили знаменитые музыканты, артисты, певцы, иной раз известные всему миру. Здесь рождались поэты. Здесь писались исповеди, мемуары, дневники, делались изобретения, измышлялись новые политические и экономические системы. Здесь сохранялись какие-то архивы, и где-то неподалеку был зарыт динамит. Его зарыла наспех, уходя, подрывная команда, и городские мальчишки, вот уже второе поколение – всё искали его. На улице вам пальцем показывали на городского гения; городского шута вы узнавали сами. Были в городе святые, правда, немногочисленные, и грешники по всем отраслям греха. Был пророк от Апокалипсиса и несколько уличных лжепророков. Была известная дама – клептоманка, которую знали все и за нею ходили в магазины наблюдать, как она будет красть. Был замечательный лжец, ни одному слову его не верили, но слушали с упоением, где бы он ни заговорил – на мосту, на углу, по середине улицы – так увлекательно он лгал. Были балы, концерты, оперы, драмы, лотереи, подписные листы, «бочки счастья».
