скачать книгу бесплатно
– Еда, есть, не бойся, – миролюбиво говорит человек.
В отличие от предыдущего надсмотрщика, этот без маски. Не переставая есть, я поднимаю на него глаза, чтобы внимательно рассмотреть. Пытаюсь поглубже впечатать снимок его лица в память. Когда освобожусь, я буду должен максимально точно описать его. Хотя уже сейчас мне кажется, что я опознаю его из миллиона таких же, как и он.
Я плохо разбираюсь в национальностях и не могу точно определить, к какой относится этот охранник. Он смугловат, с большими темными глазами, острым носом и толстыми губами. Зачесанные назад волосы напоминают вареную китайскую лапшу.
Вожу носом, пытаясь учуять запах чего-либо, кроме курицы, но не могу.
Доедая второй кусок курицы, я понимаю, что сыт.
– Пить… Я хочу пить, – говорю я.
– Пять минут идти в душ, – отвечает человек. – Еда все?
Я киваю. Человек разворачивается и уходит.
– Спасибо, – говорю ему вслед.
Мужчина молча запирает за собой дверь. Я облизываю остатки жира с губ. Меня клонит в сон, но нужно сделать над собой усилие, потому что охранник сейчас вернется, чтобы сопроводить меня в душ.
Через пару минут, за которые я несколько раз чуть не рухнул на пол, не в силах побороть сонливость, он вернулся. Еда умиротворяла, и теперь мне хотелось одного – лечь на каменный пол и заснуть.
Но в душ хотелось сильнее.
Дверь открывается с громким лязгом.
– Выходить, – сказал охранник.
На ватных ногах я плетусь к двери, осторожно выхожу за порог камеры и замираю возле охранника. Наверное, он наденет на меня наручники, но ничего подобного предложено не было. По темному коридору, подталкиваемый в спину, я, спотыкаясь, бреду до комнаты, откуда несет канализацией. Света в ней нет.
Душевая комната похожа на мою камеру, с тем исключением, что в одном углу унитаз, а в другом – неуклюже торчащая палка с лейкой на конце, табурет у входной двери.
– Полчаса, – говорит охранник и запирает дверь снаружи.
* * *
Горячая вода льется тонкими струйками, стекая по дрожащему телу. Я не нахожу мыла и мочалки, поэтому просто стою под водой и наслаждаюсь каждой отведенной минутой. Я обтираюсь своим свитером, так как полотенца тоже не нахожу. Когда дверь в комнату открывается, я уже полностью одет, в руках мокрый свитер. Мне намного лучше. Чистое тело, горячая вода и еда вернули меня к жизни.
Когда мужчина выводит меня в коридор, я поворачиваюсь по направлению к камере, но охранник, неожиданным мягким прикосновением, поворачивает меня в другую сторону, туда, где вдалеке горит свет, пахнет вкусной едой, слышатся голоса и смех людей.
– Другая камера, – говорит он.
Мне тут же становится не по себе. Я помню, как отец рассказывал о смертной казни в СССР. Дату казни заранее никто не знает: ни родственники, ни сам заключенный. В день, когда все должно произойти, заключенного кормят, выводят в душ, после чего сообщают, что его переводят в другую тюрьму, и во время конвоирования казнят, пуская пулю в затылок. Ничего не подозревающий заключенный засыпает мирным сном со свинцом в мозгах.
Дрожащими ногами измеряя каждый метр длинного коридора, приближаясь к свету и голосам, я думаю, дойду ли я до вон той трещины в каменном полу или упаду на нее лицом, получив пулю в затылок? Будет ли больно? Услышу ли я звук выстрела? Почувствую ли, как горячий свинец дробит затылочную кость и впивается в мягкую ткань мозга? Увижу ли, как стремительно приближается каменный пол? Или все закончится в один миг? Отец рассказывал, как расстрельная команда извращалась над приговоренными к казни, специально выстраивая траекторию выстрела таким образом, чтобы пуля прошла по касательной, раздробила часть черепа, но оставила человека в живых мучиться до тех пор, пока он не истечет кровью.
Я напуган настолько, что хочется просто упасть замертво и все это прекратить. Чувствую, как желудок сжимается, в глазах мутнеет.
Темнота.
Глава 2
Вася
Россия, Москва
«Парализация нижних конечностей на фоне инфаркта миокарда и тяжелого течения сопутствующих заболеваний». Такой диагноз мне написали в эпикризе. Федор Петрович вручил листок с синей печатью, его закорючкой внизу и потрепал меня сочувственно по плечу.
Восемь лет Федор Петрович Михайлов является моим лечащим врачом. Никогда в жизни я не позволял себе усомниться в его профессионализме. Я чрезмерно благодарен Федору Петровичу за его работу. Как и всем врачам, во всех больницах, во всем мире. Но сегодня мне было тяжело даже смотреть на него. И дело не в моей болезни и даже не в том, что теперь я прикован к инвалидному креслу.
Мое сердце разорвала совсем другая боль. Нет, не от перенесенного сердечного приступа, не от осознания необратимой парализации ног. Я больше не чувствовал себя целым, потому что мир, где есть мама и я, перестал существовать. Я аккуратно сложил заключение врача в папку с остальными медицинскими документами и уже собирался разворачивать свои новые ноги-колеса в сторону двери, но вдруг Федор Петрович меня остановил:
– Вася, подожди.
Он обогнул мое кресло и запер дверь. Подошел ко мне и положил руку на плечо.
– Я сожалею о твоей маме, сынок, – сочувственно произнес он.
– Спасибо, Федор Петрович. – На глазах наворачивались слезы, но я сдерживал их.
– Послушай меня, сынок. Ты доверяешь мне свою жизнь вот уже восемь лет, запомни то, что я сейчас скажу. Ты не виноват в смерти мамы. Когда приехала бригада «Скорой помощи», она еще была в сознании. Ее схватил приступ прямо на остановке, возле метро. Она везла тебе яблоки и теплые носки. Помнишь, я передал их тебе? Твоя мама ехала к тебе не для того, чтобы обвинить тебя в безответственности, а чтобы заглянуть в твои глаза и сказать, что любит. Гордится твоей силой воли. Она просила непременно передать тебе ее слова.
В его речи я как будто слышал мамин голос. Я до сих пор не могу прийти в себя после ее ухода. В день смерти мамы мне приснился странный сон. Будто она умерла ровно так, как я себе это представлял. В своей постели, скушав очищенное яблоко на ночь. Мирно и безболезненно. А не на улице, брошенная и никому не нужная.
– И вот еще что, – сказал Федор Петрович, – я принес тебе его. Пальто, в котором твоя мама… оно у меня… здесь.
Доктор открыл шкаф и достал пакет, а из него извлек и положил мне на колени пальто. Оно было чистым. Я понюхал лисий воротник. Мамой пахнет. Моей мамой.
– Разве это случилось не на улице? – переспросил я, заметив, что пальто абсолютно не испачкано.
– Лариса почистила его, – сказал Федор Петрович.
Лариса – это жена Федора Петровича, добрая женщина, страдающая астмой.
– Спасибо, – сказал с благодарностью я.
– Досталось тебе, сынок. Твой инфаркт, ноги, еще и мама. Это самое малое, что мы можем для тебя сделать.
* * *
Когда я вернулся домой, мне предстояло сделать много дел. Самое главное – похоронить маму. А все, что у меня есть – это семнадцать тысяч рублей. Остатки от нашей последней пенсии плюс гонорар за вторую статью. Мама успела отвезти материал в редакцию вместо меня, предупредив Павла Витальевича, что я заболел.
Чтобы не дать себе умереть от тоски и страха, я запретил себе плакать. Сердце щемило постоянно, но так теперь будет всегда – единственная, кто могла его успокоить, ушла навсегда. Я обзвонил несколько похоронных агентств. Никогда не думал, что для того, чтобы достойно проводить человека в последний путь, необходимо так много денег. Недолго думая я решил взять кредит. Агент должен был приехать в шесть вечера. А до этого времени у меня есть два часа, чтоб обзвонить всех маминых подруг и знакомых. Дядя Яков, хоть и неформальный родственник, придет к семи, чтобы помочь всем, чем сможет.
Без пятнадцати шесть в дверь позвонили. Открывал я долго. Пока докатился до двери, пока примостился, чтобы открыть замок, пока отъехал, да пока палкой зацепился за ручку, чтобы потянуть на себя… Целая вечность.
На пороге стоял Павел Витальевич.
– Здравствуйте, Василий, – удивленно посмотрел он на меня.
– Здравствуйте, Павел Витальевич. Проходите, пожалуйста.
– Спасибо.
Павел Витальевич разулся и прошел на кухню. Я предложил чаю, но он отказался и сразу перешел к делу.
– Прошу прощения за вторжение, Василий, но обстоятельства выше нас и наших манер. Я пришел, чтобы сообщить вам неприятную новость. Вы неверно перевели статью. Дело не в тонких мелочах, а в принципиальных различиях – вы не смогли достоверно донести мысли. В то время как в оригинале статьи указано, что заключенные все еще содержатся под стражей в колонии, вы пишете, что смертные приговоры приведены в исполнение и деньги нужны для организации похорон. Разумеется, наши спонсоры жертвовали деньги людям живым, а не мертвым.
– Простите, Павел Витальевич, но я не понимаю. Это невозможно.
Сказать, что я расстроился, услышав это, не сказать ничего. Меня затошнило от накатившей головной боли. Стальной горячий обруч стянул голову, казалось, из ушей сейчас польются мозги.
– Тем не менее это так. Все переводы подписаны вами. Мы сравнили, что напечатано в журнале и что приносили вы.
– Павел Витальевич, не могли бы вы принести мне папку на моем столе в комнате? Она там одна, вы не перепутаете. Я буду делать это очень долго и задержу вас.
– Конечно. Я еще хочу сказать кое-что. Мой визит – это не стремление вас унизить или оскорбить. Единственная цель – разобраться в ситуации.
Пока Павел Витальевич отсутствовал, я вспоминал свой перевод. Я не мог перепутать время и додумать то, чего в материале не было! Больше того, я отчетливо помню тот текст. Однозначно, речь в нем шла не о похоронах!
Когда редактор вернулся и вручил мне папку, зазвонил телефон в кармашке моей коляски, которую мне выделило государство бесплатно. Громоздкий, неповоротливый сундук на колесах. Но спасибо и за это, ведь без него я бы не смог передвигаться вообще.
Звонила подруга мамы, которая получила сообщение на автоответчик.
– Клавдия Степановна, это правда. Я не стал бы вас разыгрывать, поверьте мне. Похороны мамы послезавтра, в час дня. В похоронном зале около кладбища. Да, в котором мы прощались с вашим мужем. Спасибо, мне тоже очень жаль.
Я повесил трубку и положил ее под плед, на колени. Звонков еще будет много, а тянуться несподручно.
– Василий, у вас умерла мама? – недоумевая, спросил Павел Витальевич.
– Да, вчера.
– Мои соболезнования, Василий, самые искренние!
Я поднял глаза, чтобы увидеть его реакцию. Он ведь пришел разобраться в серьезной ошибке переводчика, которому доверился из жалости, и вовсе такого не ожидал. Мне стало интересно, искренне ли он мне сочувствует или это просто из вежливости? По лицу Павла Витальивеча читалось, что он шокирован.
– Спасибо.
Он залез в карман пиджака и достал бумажник.
– Пожалуйста, не сочтите за грубость, но мне не нужны ваши деньги, – сказал я. – Более того, если вы правы и в моем переводе такая грубая ошибка, я верну вам гонорар.
– Нет, я пришел не за тем, чтобы потребовать с вас деньги.
– Тут не о чем дискутировать. Вы не против, я проверю?
– Конечно.
Я раскрыл папку и достал черновики статьи и распечатку текста, который напечатан в журнале. Нашел то место, о котором говорил редактор и прочитал.
Рукопись:
Фонд помощи призывает всех неравнодушных ознакомиться с подробным отчетом на сайте фонда о делах Г. и П. и попытаться помочь им, внеся небольшое пожертвование, которое пойдет на открытие судебного процесса по проверке приговоров в Европейском суде по правам человека.
Журнал:
Фонд помощи призывает всех неравнодушных ознакомиться с подробным отчетом на сайте фонда о делах Г. и П. и попытаться помочь им, внеся небольшое пожертвование, которое пойдет на похороны казненных и открытие судебного процесса по проверке приговоров в Европейском суде по правам человека.
– Это не мой перевод, Павел Витальевич, – сказал я.
– Как не ваш? – Он явно был удивлен таким заявление.
– Вот так, не мой.
– Но в журнале точная копия вашего перевода. Смотрите, он у меня с собой, здесь даже есть ваша подпись.
Павел Витальевич указал на правый нижний угол страницы. Там действительно стояла моя подпись. И тут я вспомнил тот день, когда оказался в больнице. Мама тогда вместо меня отвезла рукопись в редакцию, а потом заехала ко мне и сказала, что Сергей Андреевич, редактор, просит подписать чистые листы, на которых будет набран текст, потому что я пишу от руки.
– Почему у вас рукописный текст? Вы сначала переводите на бумаге, а потом перепечатываете? – прервал мои воспоминания Павел Витальевич.
– Нет, я сдаю перевод в рукописном варианте. У меня, к сожалению, нет компьютера.
– Но Сергей Андреевич сказал, что эта рукопись-оригинал, – настаивал Павел Витальевич.
– Нет, это перепечатка с оригинала. Мой текст был написан моей рукой на серых листах. Черными чернилами. Пара клякс, простите за них.
Редактор читал текст черновика и сравнивал с «оригиналом». Когда он закончил, то сказал:
– Я разберусь в этом. Очень сожалею о вашей потере и еще раз предлагаю свою искреннюю помощь.
– Спасибо, я справлюсь. Если вам не сложно, сообщите мне, когда все станет известно. Можно просто позвонить, не обязательно тратить время на визит.
* * *
Похороны прошли тихо. Было много приятных слов, греющих душу. Я в последний раз посмотрел на маму и поцеловал ее в щечку. Она выглядела умиротворенной. Я знал, что скоро мы с ней увидимся – она обязательно навестит меня в моих снах. Надеюсь, она поймет меня, и мне не придется объяснять ей свой следующий поступок.
* * *
Дядя Яков ездит чрезвычайно неаккуратно. Может быть, от того, что он слеп, как курица ночью, или от того, что страдает от расстройства желудка, из-за которого теряется пространственная ориентация, или еще черт знает от чего, но когда его старенький фургон подъехал к магазину, где я купил маме пальто, я готов был выбежать сам, без коляски.
Он помог мне выбраться из машины и вкатил в магазин. Мы подъехали к прилавку, и я сказал:
– Три недели назад я покупал у вас пальто для своей мамы. Я бы хотел его вернуть.
– Почему? Оно пришло в негодность? – поинтересовалась продавец.
– Нет, с пальто все в порядке. Но я хочу его вернуть. – Мне не хотелось объяснять истинную причину своего поступка.
Продавец сдула темный локон со смуглой щеки и посмотрела на меня со смесью раздражения и жалости. Мне надо привыкать к этому взгляду – другого уже не будет никогда.
