скачать книгу бесплатно
– Но это вы отказались от медиатора, – ответил адвокат. По-моему, он представился Игорем. Да, точно, Игорь. А второй – Виктор.
– Услуги медиатора нам ни к чему, в этом деле нет спорного вопроса. Есть недопонимание позиции моего клиента и превышение полномочий со стороны его агента.
– Ну да, ваш клиент не виноват, его неправильно поняли там, откуда он получил деньги, и его агент превысил полномочия в подписании под тем, что он обязан за эти деньги исполнить, – улыбнулся Игорь.
Светлана раскрыла папку и выложила на стол три расписки, подписанные Владиславом Морозко. В каждой расписке говорилось, что «Бурлеск», как заказчик, понимает и принимает условие исполнителя (то есть меня) об оплате фактически оказанных услуг, без долгосрочных обязательств.
– История сотрудничества Ивана и «Бурлеска» достаточна долгая, чтобы доказать, что вы знали к моменту подписания договора о нежелании моего клиента связывать себя долгосрочными отношениями, – сказала Светлана. – И вопреки его воле вы подписали договор. На протяжении трех лет у вас были договоры, в том числе на рекламу линии одежды, согласно которым Иван не был обязан исполнять ваши заказы, но если исполнял их, то вы оплачивали его работу. Что же изменилось?
Игорь сделал вид, что расписки увидел впервые. Вместе с коллегой они внимательно прочитали каждую и сфотографировали. Светлана сказала, что расписки от прошлых контрактов – главные доказательства существенных условий договора, на которых я настаивал, и об этом «Бурлеску» было известно, но в тексте договора этим пренебрегли, а значит, договор недействителен. То есть Светлана сказала не «недействителен», а то ли «оспорим», то ли еще что-то и долго объясняла мне, в чем разница, но я так и не понял.
– Иван никогда не был ведущей моделью в рекламной кампании, – ответил Игорь. – Контракт, от которого он отказался сейчас после его заключения и получения гонорара вперед, предусматривает его участие в качестве ведущей модели, он должен был стать лицом рекламной кампании! Такие отношения требуют более ответственного подхода.
– Вы сами говорите, что Иван никогда не был ведущей моделью, а знаете почему?
– Потому что это ему никогда не предлагали, как оказалось, не зря.
– Нет, потому что его агент никогда ранее не соглашался на такие договоры. Сколько вы ему заплатили?
Вопрос был неожиданным, и адвокаты замолчали. Я переводил взгляд с одного на другого, но обоих будто лишили дара речи. Наконец старший адвокат «Бурлеска» пришел в себя и сказал:
– Все, нам больше не о чем говорить. Я полагал, что мы обсудим перспективы, а вы только разбрасываетесь обвинениями и тратите наше время. Иван, я желаю вам удачи в вашем начинании, но не уверен, что у вас получится хоть что-то. Всего доброго.
Они ушли, а мы остались.
Я открыл было рот спросить, что все это было, как в комнату ввалились трое парней и две девушки, жутко деловые, с ноутбуками и толстыми папками.
– Разговор записан, – сообщил один из парней. – Мы уже проанализировали судебную практику. На самом деле тут мало шансов у «Бурлеска» доказать убытки, но все будет зависеть от судьи… В Арбитражном суде города Москвы у нас нет ни единого знакомого судьи, но уже готовы досье на всех судей третьего судебного состава, который занимается нашими спорами.
– Я проанализировала нагрузку, – встряла миловидная девушка лет двадцати с небольшим, серьезности себе она добавила очками с простыми стеклами в толстой черной оправе. – Судя по всему, наш иск будет отправлен судье Шодунович или судье Попандуполо. Лучше бы, конечно, Шодунович, судя по ее «Фейсбуку», она в разводе, очень любит животных и боготворит театры. Среди постов только отзывы о спектаклях да фотографии собак и кошек. А вот господин Попандуполо мужик серьезный, рыбалка и прочее, не думаю, что он проникнется модельным бизнесом…
Светлана читала сводки, народ галдел, я чувствовал себя несчастным и лишним. Мое дело уже обсуждали так, словно я мертв, а на столе мой труп и судмедэксперты приступили к своим обязанностям.
До приезда адвокатов из «Бурлеска» я поговорил с дядей Вовой и решил все-таки судиться. Он сказал (и я был с ним согласен), что после такого пресс-релиза «Бурлеск» не сдвинется ни на шаг, не согласится откатить назад или изменить условия сделки. У дяди было много опыта в переговорах, за его карьеру случалось всякое. Поэтому в этом вопросе я ему доверял. Они хотели вынудить меня работать на них, пока контракт не закончится, а я не мог. Я боялся, что, если меня убьют, я оставлю после себя долги, неисполненные обязательства и прочее, это было недопустимо. Лучше уж пусть я проиграю в битве (даже после своей смерти), но это будет достойно. Я всем объявлю о своей позиции, и все будут знать, что я делаю и почему.
Если бы в тот момент я включил голову и подумал, наверное, я бы не ввязался во все это. Но в тот момент я чувствовал себя ущемленным, у меня отобрали право решать, как я буду жить. Мне не дали выбрать мой путь, и я хотел восстановить себя в правах. В тот момент это было для меня очень важно. Что могло быть важнее?
Чтобы заплатить Светлане и ее фирме сто пятьдесят тысяч предоплаты, я обратился в банк с просьбой о выдаче кредита. Мои деньги лежали на невозвратных депозитах, и срок одного из них истекал шестого июля, если я выдерну эти деньги раньше, я потеряю почти сто тысяч. Кредит стоил дешевле.
Банк выдал мне кредит практически по телефону. Мне согласовали сумму в триста тысяч рублей и перевели на счет. Пообещав, что распоряжаться этими деньгами я смогу после того, как подпишу договор, который привезет мне курьер прямо на дом. Я же говорил, что у меня очень хороший банк?
На прощание Светлана сказала мне, что я молодец. Но я понимал, что ее слова – лишь дань уважения клиенту, и борьба за права – это способ заработать деньги для нее. Чуть ли не единственный. Поэтому, все еще сомневаясь в себе и своем решении, но твердо уверенный, что что-то сделать было нужно, я сел в машину и поехал к себе ждать курьера.
По дороге я набрал Алису.
– Привет, Ваня, – сказала она.
– Привет. Я знаю, что вчера произошло, – сразу начал я. – Вернее, почему. Давай сегодня встретимся? Я все тебе объясню.
– Ну ты ничем мне не обязан, ведь таким был уговор? – проговорила она. – И я тебе ничем не обязана, это вторая неотъемлемая часть уговора. Прости, сегодня не получится, давай на следующей неделе созвонимся и подумаем об этом, идет?
– Хорошо.
– Хорошего дня.
«Как у тебя дела?» – хотел спросить я, но трубка уже замолчала. «Я тебе ничем не обязана» включает и это тоже. Я не обязан спрашивать, она не обязана отвечать. Ну да, условия были такими.
Я встал в пробку, по радио запела Мадонна с ее «Masterpiece». Интересно, если бы я был картиной, как Дориан Грей, кто-нибудь считал бы меня шедевром? Захотел бы кто-нибудь стоять в очереди, платить деньги, чтобы увидеть меня? Наверное, нет. Дядя Вова бы, конечно, приперся на первый показ и обязательно бы сказал, как хорошо я вышел. И все. Ну, может быть, Димон бы выбрался из своих Котельников, но и то если бы меня выставляли где-нибудь в центре Москвы, а не в Лувре.
Я вспомнил, как участвовал в своем первом показе на подиуме. Это было ужасно. Настолько отвратительно, что даже не передать словами. Тогда я демонстрировал всего два лука: осеннее пальто с шарфом и костюм-тройку. Занятость у меня была практически нулевая, и эти два лука достались мне потому, что ведущая модель оказалась не готова к быстрой смене костюмов двадцать девять раз подряд, и последний, единственный костюм-тройка, достался мне. А пальто я надевал прямо на него, никто ничего и не заметил, хотя полагалось надевать пальто на голое тело. Да, вот такая ерунда. Пальто моего размера сидит на мне идеально (да и на любой модели), если его надеть на голое тело, только вниз – брюки и ботинки. Пиджак или даже сорочка под ним топорщили ткань, снимая уровень «идеальности». Но дело не в этом.
Алекс не обещал мне отдельную гримерку, да я и не ожидал подобного, хотя раньше даже не представлял, насколько за кулисами модного показа грязно и беспонтово. Я предполагал, что гримерка будет общей, но не думал, что проходной. Да-да, именно так – вдоль гримерки шествовали все модели, и девушки, и парни. Мы раздевались до трусов прямо здесь, а особо именитых девушек-моделей прямо тут на полу таскали дрессеры (чуваки, которые одевают моделей), собирая на них одежду. Одеваться стоя времени нет, а лежа проще натянуть вещи, обувь.
Зеркала стояли вдоль стены, на расстоянии метра от них в ряд стояли вешалки с одеждой, в порядке выхода на сцену – самая ближайшая к выходу прямо сейчас, ассистенты перемещают их по мере показа.
У зеркала – колченогая табуретка, на которой свалены вперемешку вещи из коллекции и личные вещи моделей. Воняет потом и носками – парни-модели приехали на показ со всех стран мира, и этот показ может быть не первым за их день и не последним, а спят и моются они как получится. Чаще не получается.
Пристроить свою сумку и свои вещи совершенно некуда, просто бросай на пол. За пару дней до показа дизайнер утвердил мой образ, собрал все необходимое. И вот я вижу заветный пакетик на развеске – фиолетовый, на нем бейдж «Иван Данилов», я снимаю его с плечиков, передаю дрессеру, но он занят, и я решаю все сделать сам. И тут понимаю, что мое место у зеркала занято. Я встаю, где есть свободное место, и одеваюсь. Первая неожиданность: брюки не застегиваются. Я знаю точно, что я не поправился, это нонсенс. За последние пять лет я не изменился в своем весе ни разу. Как был 86 килограммов при росте 186 сантиметров, так и остался. Но всего пару дней назад все было в порядке! Брюки застегивались идеально!
Я подхожу к дежурному администратору и рассказываю о катастрофе.
– Да, бывает. Твой костюм перешили, потому что решили, что его отдадут другой модели. Сорян, втягивайся как-нибудь, ты выйдешь в этом через двадцать минут.
Ладно, я втянулся как мог, и брюки застегнулись. Но я не мог наклониться, чтобы надеть ботинки. Пришлось все расстегнуть и влезть в лаковые туфли. Но и они не моего размера! У меня сорок четвертый размер обуви! И на примерке ботинки были сорок четвертого! А сейчас не больше сорок второго! Я решил больше не ходить к администратору, потому что ничего нового мне он не скажет. Ботинки тоже, наверное, ушили. Жилетка застегивалась с восьмерками. Пиджак застегивался с восьмерками. Только сорочка сидела отлично.
Но мой лук должен быть с застегнутой жилеткой, расстегнутым пиджаком и чтобы бляшка ремня немного торчала. Как? Если я выйду в таком виде, это будет смешно. Все подумают, что я обожрался перед показом и теперь не влезаю в костюм! Я мучился перед зеркалом почти до самого выхода, а потом плюнул на все. И поплелся, кое-как переставляя ноги, потому что обувь на два размера меньше! Боже, что это было! У меня звезды в голове забились в конвульсиях, едва я подошел к лестнице на подиум, и речи не могло быть о том, чтобы пройти весь «язык» непринужденной походкой! Дизайнер на выходе утвердил мой лук, я цыркнул в него глазами, показывая на восьмерки, и сказал, что обувь на два размера меньше.
– А что поделать? Такая жизнь, – ответил он. – Не дыши, восьмерок не будет.
А теперь представьте: двадцать пять метров туда и двадцать пять метров оттуда. Под ярчайшими софитами, под Милен Фармер я иду в невероятно жмущих ботинках, не дышу, чтобы не было восьмерок, легко улыбаюсь и надеюсь, что сейчас прогремит взрыв, потому что я точно рухну в обморок. Я останавливаюсь на кончике «языка» и вижу дядю Вову, он счастлив. Я не вижу никого и ничего, кроме дяди Вовы. У меня в глазах темнеет. Я разворачиваюсь и иду обратно, парни навстречу безмятежные, но добрая половина из них тоже не дышат – костюмы не колышутся. За кулисами я рухнул на пол, и меня тут же стали раздевать, наверное, решили, что я один из тех, кто пойдет на этот подвиг еще раз. Я отбился ото всех, скинул ботинки, уполз под развеску и сидел там, пока администратор не объявил, что выходят «польта».
Хорошо, что у меня с собой были брюки.
Эти порвались. Просто треснули на заднице, ведь они были малы! Я надел свои и показался дизайнеру, он махнул рукой – сойдет.
Под пальто мне выдали сапоги, и я с ужасом понял, что не влезаю и в них: ноги отекли, болели, а носки промокли от крови – я раскроил щиколотки, мизинцы и большие пальцы. На полу оставались кровавые отпечатки, коих было много – у большинства парней та же проблема.
– Что у тебя тут? – спросил администратор.
Я снял носки. Нога была синюшной с кровавыми подтеками. Он покачал головой и сказал:
– Сейчас мы тебе поможем!
Куда-то убежал и вернулся с тюбиком с прозрачной жидкостью. Лубрикант! Не успел я возразить, как мои ступни натерли лубрикантом, щедро между пальцами размазывая кровь, и двое дрессеров налегли и надели на меня сапоги, застегнули их и резким рывком поставили меня на ноги. Как на иглы. Я держался еле-еле, дрессеры натянули пальто прямо на пиджак, застегнули его и обвязали шарфом. Под рученьки я доковылял до выхода на подиум, где дизайнер мне кивнул, и я встал в очередь. Я шел третьим.
В глазах темнело с периодичностью тактов музыки Милен Фармер. Я оперся о стену, дизайнер подал знак, и мы тронулись. Я шел за парнем, от которого воняло потом и носками – это он распространился своим запахом в раздевалке. У меня кружилась голова, я был готов рухнуть прямо сейчас, прямо здесь. Вот он, «кончик языка», дяди Вовы я не увидел, повернул и пошел следом за вонючкой. Осталось шагов десять. И вонючка «сделал Наоми», то есть рухнул на пол как подкошенный, без сопротивления.
К такому меня жизнь не готовила. Помочь встать? Я сделал еще шаг по инерции, а вонючка не двигался. Люди закричали, я наклонился над ним…
Да-да, этот тот самый показ, на котором парень-модель умер от сердечного приступа прямо на подиуме. Это был Влад Топров, двадцати трех лет. Вскрытие показало, что ему очень сильно жали ботинки, что-то там произошло в венах в ногах, оторвался какой-то тромб и попал в сердце. Он умер практически моментально.
В общем, первый мой показ – это было ужасно. Смерть Влада и жуткое разочарование от процесса. Я не видел лиц людей, смотрящих на меня. Кто-то оценивал костюм, но никто – человека в нем. Всем плевать. Если на фото кому-то важно всмотреться в лицо, подумать о жизни парня с фото, понять историю, которую он пытается донести, то подиум – из другой оперы. На подиуме важно не лицо и человек, а то, что на него надели.
Если на подиуме не замечать личность модели – это нормально и правильно, то за пределами подиума я должен быть кому-то интересен, кто-то должен быть… Даже дядя Вова не высмотрел показ до конца, ушел после моего первого выхода, не дождавшись второго. У меня никого не было, ни на подиуме, ни за его пределами. Но даже тогда я не думал, как убога моя жизнь.
* * *
Было бы удивительно, если бы дома было светло, пахло свежеприготовленной едой и работал телевизор. Нет, у меня дома всегда тихо и темно. Жизнь просыпается в моей квартире только с моим появлением. Сначала в коридоре – я включаю свет, вешаю ключи на крючок у двери, разуваюсь и натягиваю домашние тапки, кожаные, купленные в Париже на распродаже за три евро. Свет из коридора пробуждает другие помещения – кухню, ванную, туалет и гостиную – в эти комнаты всегда открыты двери, в гостиной двери вообще нет. Света из коридора хватает, чтобы осветить обеденный стол в кухне и два стула к нему; джакузи в ванной и кусочек винтажного унитаза в туалете. В гостиной у меня пусто, пригоршня света из коридора выхватывает из темноты бок огромного коричневого кожаного дивана и несколько толстых листьев фикуса, моего единственного растения в доме. Зал славы закрыт всегда, я вхожу туда только для того, чтобы что-то повесить или навестить.
Спальня родителей представляет собой огромный склад – тут и шкаф с моими шмотками, и велосипед, и коробки со старыми вещами, книги, ненужная мебель, например, три стула из кухонного комплекта, кресло, которое продавалось вместе с диваном, письменный стол отца, который я так и не смог выкинуть. Я никогда им не пользовался и даже не разбирал ящики с бумагами – мне нечего там искать. Там остались какие-то его рабочие документы, какие-то письма, что-то еще, совершенно мне не понятное. Узнавать что-то о жизни отца мне было не нужно, равно как и о маминой жизни. К чему тратить время на все это? Кому от этого будет польза?
Когда дядя Вова забрал меня из интерната и мы поселились в этой квартире, он предложил мне самому придумать, что делать с квартирой. В какие помещения что переложить, где и как мы будем жить. Тогда я решил занять родительскую спальню всем, что было не нужно, сам поселился в гостиной, а дяде Вове отдал комнату, которая раньше была детской. К моему приезду сюда в квартире не было ни единой детской вещи, даже кроватку Костика куда-то увезли, хотя раньше она стояла в комнате родителей. Никаких игрушек, одежды или чего-то, что могло напомнить о Мэри или Костике, ничего. Дядя Вова признался, что отдал все вещи в детский дом, чтобы мне не было больно смотреть на все это. У меня осталось несколько альбомов с фотографиями, но я заглядывал туда не чаще двух или трех раз за все время самостоятельной жизни в этой квартире. Нет, не сложно и не больно, слишком много времени прошло, а я был мелким пацаном, чтобы нести через всю жизнь воспоминания, щемящие сердце.
Но кое-что личное от мамы у меня осталось: ее дневник. Помню, как-то раз я заглянул в родительские бумаги и нашел мамин дневник. Тетрадь формата А5 в твердой, но гнущейся обложке, с разлинованными листами. Я чувствовал себя практически преступником, пролистывая страницы недолгой маминой жизни. Последняя запись была сделана за несколько месяцев до ее гибели. Судя по частоте обращения к дневнику, мама записывала события недели, а не каждого дня или, предположим, месяца.
Последняя февральская запись была о дяде Вове, папином брате. Судя по всему, мама и дядя Вова были близкими друзьями. Я помню эти три абзаца текста, наполненные любовью и сочувствием.
Всю неделю Вова ждал результатов. Мы все ждали результатов. Саша делал вид, что это его совершенно не касается, но я вижу, что он тоже волнуется. Мне так жаль Вову, он обречен делать это каждые полгода, каждые чертовы полгода! Ну почему судьба так несправедлива? Ведь это же любовь, она не может быть такой жестокой.
Результаты пришли в конце недели, и они были настолько плохими, что Вова не сразу нам все сообщил. Мне пришлось съездить к нему домой и самой открыть конверт. Он чувствовал себя хуже, поэтому боялся вскрывать конверт. Я вскрыла. Это было ужасно. Вова плакал на полу, а дверь в квартире хлопнула с такой силой, что из меня вышибло дух.
Дома был скандал, Саша никак не хотел понимать. Не хотел принимать этого. Я была готова и терпеливо ждала, когда он смирится, готовая в любую минуту поддержать его порыв общения с Вовой. Но вот уже прошло три дня, а Саша все еще не позвонил Вове и не подбодрил его. Вова лег в больницу на обследование, а я все еще жду от Саши, что он поступит правильно.
Я помню свой ужас, когда прочитал эти строки. Я не забыл слова отца, что дядя Вова совершил какой-то поступок, который бросил тень на всю нашу семью. Так вот, значит, когда это случилось! Еще в феврале! Почти за четыре месяца до того, как обо всем узнал я. Значит, отец так и не принял этот поступок и не простил дядю Вову…
Я долго не спрашивал дядю Вову о том, что произошло в конце 1998 года, и он рассказал мне все сам, когда пришло время. Намного позже.
Говорят, подсознание всегда подсказывает нам, что нужно сделать. Можно бесконечно долго пытаться что-то вспомнить, и безуспешно. А все это время подсознание подсказывает, что что-то упущено из виду… Что-то, что действительно стоит внимания. И когда ты идешь у подсознания на поводу, то обычно находишь то, что искал. А потом рассказываешь всем: «Не знаю, зачем я пошел туда, но я нашел там то, что давно искал».
Вот и я не знаю, зачем пошел в эту комнату сегодня. Включил свет. Было пыльно, я давно не наводил здесь порядок. Громко сказано – порядок. Не вытирал пыль, не мыл полы. Дядя Вова предлагал отвезти все вещи в дом в Орехово-Зуево, чтобы не занимали место здесь. Но я все временил – места мне хватало, а это вроде как мое приданое. Единственное, что осталось от родителей. А что я мог выбросить (отвезти на дачу)? Альбомы с фотографиями? Книги? Никаких особо громоздких вещей здесь не было…
Я достал мамин дневник и сел в кресло. Нельзя сказать, что я прочитал его весь и знаю наизусть все, что в нем написано. Но что-то такое меня притягивало, и я не помню, что именно. Я вертел в руках дневник, листал странички, заполненные аккуратным ровным почерком, слегка крупным для человека с нормальным зрением. У мамы не было очков, во всяком случае, я не помнил, чтобы она в них ходила. Значит, если проблемы со зрением и были, то небольшие.
Случайно открытая страничка в самом начале датирована серединой марта 1998 года, и запись была совсем небольшой, в один абзац. Но мама больше ничего не написала на этой странице – под каждую запись была отведена ровно страница, независимо от того, сколько места заняла сама запись.
У Саши на работе все в порядке, слава богу. Не знаю, что бы мы делали, если бы сократили и его. Потеря моей работы очень существенно сказалась на семейном бюджете, тем более что Костик совсем маленький. Хорошо, что у меня есть Ваня, на него всегда можно положиться… И да, тот человек больше не объявлялся. Прошел уже год, я надеюсь, мы больше ничего о нем не услышим. Я очень на это надеюсь.
Я помню, в тот год мама не поехала летом на дачу, осталась с Костиком и Мэри в городе, и в Орехово-Зуеве мы жили с отцом и дядей Вовой одни; отец приезжал на выходные, а дядя Вова жил со мной постоянно. Финансовых проблем я не помню, меня в них никто не посвящал. Все, что мне полагалось в тот год, – новая одежда на лето и в школу, новый ранец и ручки-тетрадки, – мне купили на той же ярмарке, что и всегда… В общем, ничего странного. Но что это за человек, о котором пишет мама? Я пролистал дневник вперед и назад, пытаясь найти еще упоминание, и понял, что дневник, должно быть, у мамы был не один. Ну точно, не один!
Первая запись в дневнике была датирована шестым января 1998 года, то есть если это единственная тетрадь, то мама вела дневник всего год? Нет, это не так. Сколько я себя помню, мама всегда писала что-то в подобные тетради. Почему я не сообразил раньше, что их было несколько?
Я внимательно осмотрел корочку дневника. Снаружи она была темно-коричневой, внутри молочно-белая, слегка пожелтевшая от времени. Теперь я заметил на корочке цифру «11», обведенную в кружочек, слегка неровный, как будто сделано это было с целью выделить цифру, а не украсить ее.
Это одиннадцатый дневник? А где остальные десять? Я начал искать в книгах, залез в отцовский письменный стол, но тетрадок не было. Странно, я знаю точно, что ничего не увозил на дачу… Может быть, это дядя Вова сделал?
Мамин дневник был содержательным, в нем описывались события из жизни нашей семьи, и я наверняка не раз видел эту цифру «11», но никогда прежде не думал, что это порядковый номер. А значит, в остальных десяти тетрадях могут быть ответы на мои вопросы. Вот зачем я вошел в эту комнату сегодня, чтобы снова увидеть «11» и понять это.
Я был чрезвычайно взволнован и написал дяде Вове смс: «Если не спишь, позвони мне пж-та». Он позвонил сразу же и обеспокоенно спросил сонным голосом:
– Что случилось?
– Я же просил позвонить, если ты не спишь.
– Я не сплю. Что случилось?
– Ничего, – ответил я. – Мне неудобно теперь у тебя об этом спрашивать. Давай поговорим утром?
– Терпеть не могу чего-то ждать, говори сейчас.
– Ты не забирал мамины дневники?
Дядя молчал. Я понял, что забирал.
– А почему тебя этот вопрос заинтересовал именно сегодня ночью? – спросил он вместо ответа.
– Мне нужны эти дневники. Их десять, я знаю.
– Они все здесь, в доме.
– Почему ты никогда мне о них не говорил?
– Ты не спрашивал.
– Дядя, не выкручивайся! Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Мы вместе читали последний мамин дневник, и у тебя была возможность сказать мне, что у нее были еще.
– Когда мы вместе читали дневник?
– Ну в тот год, когда ты забрал меня из интерната.
– И?
– Мама в тех дневниках писала про тебя? – догадался я.
– Да, – после паузы ответил дядя Вова и продолжил: – Дневники в твоем распоряжении, если хочешь, можешь их забрать прямо сейчас.
– Я сейчас приеду.
Мне было неловко беспокоить дядю, но от мысли, что в дневниках матери, возможно, кроется отгадка, у меня дрожали руки. А если тот самый человек, который описан в мамином дневнике «11», и есть убийца?
И да, тот человек больше не объявлялся. Прошел уже год, я надеюсь, мы больше ничего о нем не услышим. Я очень на это надеюсь.
От этих слов веяло тревогой. И незаконченным делом. Может быть, в маминых ранних дневниках есть еще что-то о нем? Что-то, что позволит мне приблизиться к этому человеку? Но что это мне даст?
Я ехал по ночному городу, мимо проносились яркие здания и рекламные проспекты. Машин практически не было, и я попал на М7 через пятнадцать минут, как выехал из дома. Со стороны леса надвигался сильный туман, словно молочной дымкой он окутывал стволы деревьев. Навстречу машины почти не попадались, за редким исключением, в основном фуры, груженные продуктами и стройматериалами. Музыка у меня не играла, и я думал только о том, что будет, если я смогу узнать, кто убил мою семью.
Если я узнаю имя этого человека и смогу доказать его причастность к гибели моих родных, тогда его посадят. Я не был уверен, но, по-моему, давности за убийство нет. Доказать его причастность не составит труда – если имя преступника узнаю я, то на него легко выйдет и полиция. Заставить их вернуться к старому делу я смогу через адвокатов, я читал об этом несколько лет назад, когда мне в голову пришла такая мысль. Правда, тогда я ее забросил за ненадобностью: я был уверен, что правоохранители сделали свою работу настолько качественно и профессионально, насколько возможно. Теперь я в этом сомневался. Я не помню, чтобы дядя говорил, что оперативники лазили в вещах родителей. Да, дом был перерыт сверху донизу, но в квартиру на Ленинградском проспекте никто не заходил и ничего не осматривал. Дневник матери никто не читал. Если, конечно, дядя Вова не скрыл его от полицейских…
А он мог. В то время написанное о нем в мамином дневнике могло разрушить его жизнь. С точки зрения общественного сознания это действительно бросало тень на всю семью, не только подставляло самого дядю Вову. Черт, если это так, то, возможно, раскрыть это дело сейчас не составит труда.
