Провокативная терапия

скачать книгу бесплатно

Провокативная терапия
Фрэнк Фаррелли

Джеффри Брандсма

Мастера психологии (Питер)
На страницах этой книги предпринимается попытка уловить удивительную сущность человеческой натуры. В том виде искусства, которым до сих пор в значительной степени является психотерапия, художников немного, но Фрэнк Фаррелли – один из них. Его жизнь, устремления, яркие поступки и неизбежные ошибки стали искрой для этого труда, задача которого – рассказать об иной философии исцеления и показать модели поведения практикующим специалистам, ещё не подобравшим «ключик» к своим клиентам или самим себе. Провокативная психотерапия формирует новый взгляд на живого человека, опутанного сетями современных проблем и реалий нашего общества. Возможно, чтение этой книги будет похоже на участие в самом процессе провокативной терапии, но этого не избежать. Надеемся, такое участие будет полезным и приятным.

В формате А4 PDF сохранён издательский макет.

Фрэнк Фаррелли, Джеффри Брандсма

Провокативная терапия

Frank Farrelly

Jeff Brandsma

Provocative Therapy

© Tim Farrelly, 2013

© Перевод на русский язык ООО «Прогресс книга», 2024

© Издание на русском языке, оформление ООО «Прогресс книга», 2024

© Серия «Мастера психологии», 2024

* * *

Предисловие 1 (Френк Фаррелли)

Раньше я не придавал значения предисловиям. Они казались мне невероятно скучными. Но после написания этой книги совместно с Джеффом мне хочется перефразировать Трусливого Льва из «Волшебника страны Оз»: «Я верю в предисловия… я правда верю в предисловия…»[1 - Из фильма «Волшебник страны Оз» 1939 года. Когда Дороти и её маленький отряд идут через Лес с привидениями, Трусливый Лев, испугавшись, произносит: «Я правда верю в привидения… правда верю в привидения…» – Примеч. ред.]

Книгу можно было бы начать по-разному, но я ограничусь лишь некоторыми замечаниями о том, как она появилась.

Через несколько лет после начала занятия провокативной психотерапией Рэнди Паркер, друг и коллега по Мендоте, стал убеждать меня написать книгу о моем терапевтическом методе и предложил помочь транскрибировать сотни имевшихся у меня записей сессий. Поскольку в то время я был испуган и обескуражен грандиозностью задачи, я принял его помощь, и мы стали собираться каждую неделю у меня дома. Через год у нас (меня, Джун, Рэнди и его невесты Донны Готер) была уже целая кипа расшифровок сессий, достаточно хорошо иллюстрировавших метод, но книги всё ещё не было.

Рэнди и Донна вскоре переехали в другой город, и я почувствовал себя покинутым. Однако я продолжал вести записи, пытаясь упорядочить весь процесс. Растущая день ото дня пачка заметок стала почти сама собой распадаться на разные категории, которые превратились в черновые главы, и именно в это время я познакомился с Джеффом Брандсмой.

Он появился в Мендоте летом 1969 года вместе с двумя другими стажёрами-психотерапевтами, Гэри Эммануэлем и Брентом Дэвисом. Вскоре мы организовали семинар по провокативной психотерапии и вместе работали над некоторыми клиническими случаями. Драйв и энтузиазм этих «трех мушкетёров» пришлись весьма кстати. В мае 1971 года Джефф написал из Университета Кентукки о том, что хочет вместе закончить книгу. Он был предан этой идее, хотел быть соавтором и сразу же вызвал у меня массу противоречивых чувств: я был рад его помощи, однако не хотел делиться своим детищем, испытывал радостное волнение по поводу скорого появления книги, мучился от страха, что книга не сможет в полной мере передать суть провокативной психотерапии. Но самым сильным было чувство собственничества: провокативная психотерапия была моей, моей, МОЕЙ. Однако заверения Джун и Джеффа меня успокоили; я отправил ему почти три килограмма рукописей и заметок, и началась работа по написанию и переписыванию. Для меня были важны три вещи: ясность, ясность и ясность. И в этом, как мне кажется, мы преуспели.

По мере развития наших рабочих отношений стало ясно, что я отдал себя в руки высокоинтеллектуального Саймона Легри[2 - Саймон Легри – жестокий рабовладелец, садист и убийца в романе Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома», третий хозяин Тома. – Примеч. ред.]. Помню дни, когда я по четырнадцать часов писал, писал и писал, а Джефф безжалостно говорил: «Ладно, теперь я отдам это секретарю, а ты опять садись писать…» Но его неослабевающий интерес, энтузиазм и стремление довести дело до конца поддерживали меня. Его юмор, точные замечания и умение подстроиться под мой темп, стиль и настроение показали, что он не только соавтор, но брат и друг.

Книга закончена, и я думаю, что мы сумели точно объяснить суть провокативной психотерапии на бумаге. И всё же я не уверен. Буквально на днях студентка, заинтересовавшаяся провокативной терапией, сказала: «Я работаю с некоторыми “безнадёжными” клиентами, и мне хочется хорошенько их встряхнуть». Я вздрогнул, схватился за голову и сказал: «Минуточку. Подождите-ка. Провокативная терапия – это не способ “встряхнуть” клиента».

А поэтому цель нашей книги – объяснять, объяснять и объяснять.

Фрэнк Фаррелли,

26 августа 1973 года

Предисловие 2 (Джеффри М. Брандсма)

Я надеюсь, что эта книга оправдает своё название. Мы хотели, чтобы она была провокативной и порой возмутительной, но прежде всего чтобы она давала надежду. Мы знаем, что этот метод способен принести пользу тем, кто преподал нам самые главные уроки (т. е. нашим пациентам и клиентам).

На этих страницах сделана попытка запечатлеть удивительного человека. В том виде искусства, которым до сих пор в значительной степени является психотерапия, художников немного, но Фрэнк Фаррелли – один из них. Его жизнь, стремления, поступки и ошибки стали искрой для этого труда, задача которого – рассказать об иной философии и показать разные модели поведения практикующим специалистам, ещё не подобравшим «ключик» к своим клиентам или самим себе. Провокативная психотерапия формирует более социально ориентированный взгляд на живого человека, опутанного сетями современных проблем и реалий нашего общества.

Мой единственный вклад в книгу заключался в том, чтобы придать структуру идеям этого человека. В разное время я был организатором, наблюдателем, критиком, респондентом и соавтором; вместе мы работали над тем, чтобы максимально структурировать и сформулировать концепции Фрэнка. Мы решили не обременять читателя мнениями авторитетов и ссылками на научные исследования, но полагаем, что наши утверждения могут быть подтверждены существующими или будущими исследованиями.

Читая эту книгу, вы, возможно, испытаете на себе действие провокативной психотерапии, хотя стиль и содержание реальных сессий несколько отличаются от приведённых здесь примеров. Надеюсь, вы продуктивно и приятно проведёте время.

Джеффри М. Брандсма,

26 августа 1973 года

Благодарности

Попытка всего на нескольких страницах выразить благодарность людям, которые на протяжении последних двадцати лет играли неоценимую роль в процессе моего профессионального роста, представляется невыполнимой задачей. Простое перечисление их имён не воздаст им должное. Их поддержка, доброта и понимание всегда были в моём распоряжении, когда я в них нуждался. А нуждался я в них часто на протяжении многих лет.

Перечисляя их имена, я вспоминаю конкретные слова, которые они говорили, вижу время и место, слышу их голоса, но формат этой книги не позволяет мне описать их во всей полноте.

Итак, перечислим имена не только коллег, но и друзей: Дом Джером (Джим) Хейден; Кэтлин Коул; покойный Джон Паласиос; покойный Чарли Тру; Карл Роджерс; Джек Райли; Шарлотта Хаббард; Форест Орр; Джо Биллид; Джин Гедлинг; Алин Робертс; Велма Гинзберг; Ли Лизерс; покойная Вирджиния Фрэнкс; Билл Джексон; Джон Томас; Ив Оуэнс; Рэнди и Донна Паркер; Дик Кроссман; Эм Людвиг; Карл Уитакер; Ленни Стайн; Сэл Гамбаро и Ли Элкленд. Не могу не упомянуть и моих студентов, интернов и ординаторов в области социальной работы, психиатрии, психологии, сестринского дела и профессиональной реабилитации. На протяжении последних десяти с лишним лет они задавали сложные вопросы, спорили со мной, вызывали меня на «интеллектуальные» дуэли и помогали объяснить мою позицию другими бесчисленными способами.

Я также хочу поблагодарить весь персонал Государственной психиатрической больницы Мендоты, недавно переименованной в Институт психического здоровья Мендоты, с которым мне удалось поработать за последние пятнадцать лет. Многие из них помогали мне в качестве вторых психотерапевтов и вдохновляли меня во время наших бесед после сессий с пациентами и их семьями.

И в дополнение ко всем вышеперечисленным я хотел бы поблагодарить Бога. Делать это в книге такого рода более чем неловко, но вместе с тем я не хочу, чтобы Он получил все лавры за содержание или стиль – они моя заслуга. Он и так получает их сполна, а мне нужно совсем немного. Добавлю также, что иногда Он запаздывал со своими консультациями.

Мы также хотим выразить благодарность нашим секретарям за то, что они с недюжинным терпением разбирали наши каракули и проявляли исключительную выносливость, работая с огромными текстами: Мэри Гилбертс, Соне Йохансен и Яну Дугласу.

И наконец, мы хотим поблагодарить наших жён, Джун и Анну, за их терпение, неизменную поддержку, еду и… впрочем, мы сами поблагодарим их, когда вернёмся домой.

Фрэнк Фаррелли, Джеффри Брандсма

Институт психического здоровья

Мендоты Мэдисон, штат Висконсин

Зарождение провокативной психотерапии

Студенты, изучающие психотерапию, демонстрируют различные паттерны и темпы обучения. Некоторым нравится читать книги о теоретических основах психотерапии. Так они получают зачаточное понимание, в рамках которого пытаются систематизировать клинические явления, а затем применить его в беседах с клиентами или пациентами. Другие кажутся наглядным примером максимы «Подражание – самый быстрый способ обучения». Они предпочитают наблюдать за опытными психотерапевтами, проводящими сессии с пациентами или клиентами. Третьи предпочитают аудиальные способы обучения, например прослушивание записей терапевтических сессий и бесед. Существует ещё одна группа, которая любит смотреть видеозаписи терапевтических сессий. Наконец, есть те, кто быстрее учатся, когда применяют знания на практике, проводя терапевтические сессии с клиентами, а затем анализируя их с квалифицированным супервизором или консультантом.

Я (Ф. Ф.) изучал психотерапию с помощью всех этих методов, в том числе и будучи сам объектом лечения, но наиболее полезным способом обучения для меня были психотерапевтические сессии с клиентами. За многие годы я провёл тысячи сессий с самыми разными пациентами, которые стали моими «профессорами»; за свой рост и развитие как психотерапевт я благодарен тем урокам, которые они мне преподали.

Таким образом, эта глава – хронологический и в высшей степени личный отчёт о клиническом опыте, который я приобрёл, и уроках, которые я из него извлёк. Однако я не накапливал этот опыт последовательно и логично, неделя за неделей. Некоторые из этапов моего становления, возможно, пропущены в этой «саге». В течение долгого времени крупицы моего опыта представляли собой разрозненные, сломанные кусочки головоломки странной формы, которые, казалось, невозможно собрать в единую картинку.

Имена, внешность и иные характеристики пациентов были изменены в целях конфиденциальности, но имена моих сокурсников, руководителей и коллег были сохранены, поскольку именно они помогли мне сформулировать и уточнить мои идеи. Я могу с трудом вспомнить пять предметов, которые моя жена просит меня купить в продуктовом магазине по дороге с работы, но я практически не испытываю трудностей с запоминанием точных деталей времени, места, ситуации, выражения лица, тона голоса и интонации, а также конкретных слов, которые клиенты говорили мне в ходе сессий и которые я считал значимыми для себя как специалиста. Добавлю также: моей памяти помог тот факт, что я записал на магнитофон примерно 90 % моих сессий за эти годы.

Мой самый первый пациент

Когда в 1956 году я проходил клиническую практику, учась на факультете социальной работы Католического университета, меня направили в Детский центр округа Колумбия в Лореле, штат Мэриленд. Я был в группе, состоявшей из шести или восьми студентов, которые ходили туда три дня в неделю, и работал под руководством миссис Кэтлин Коул. Я очень обрадовался предстоящей практике и не мог дождаться, когда у меня появится первый пациент. Моя руководительница подобрала мне случай и провела установочную беседу перед первой сессией. Когда я спросил, о чём следует говорить, она посоветовала мне изучить семейное окружение пациента. Я её не понял, и она перечислила вопросы, которые я мог бы задать. Со страхом и трепетом я вошёл в комнату, чтобы провести первую сессию с крепким на вид 15-летним белым мальчиком из трущоб Вашингтона, округ Колумбия. Я представился, мы сели, и я сказал ему, что хочу поговорить о его «семейном окружении».

(Пример № 1: c. 1)

Пациент (с непониманием на лице): А?

Психотерапевт (очень напряжён, но пытается казаться спокойным): То есть я хотел бы поговорить о вашей семье.

Пациент (кивает): Ладно, сразу так бы и сказали.

Психотерапевт (украдкой поглядывая на карточку с записями): Как вы ладите со своим отцом?

Пациент (резко): Нормально.

Психотерапевт (озадаченно): Ну а с матерью?

Пациент: Хорошо.

Психотерапевт (обильно потеет): Как я понимаю, у вас есть старшая сестра – как вы с ней ладите?

Пациент (пожимая плечами и глядя в окно): Мы ругаемся, но в целом ничего.

Психотерапевт (профессионально кивает): Понятно. (после паузы) А как вы ладите со своим младшим братом?

Пациент (резко): Хорошо.

Этот разговор длился примерно 60–90 секунд; я был в панике, потому что все мои вопросы были исчерпаны. Пациент, громко чавкая жвачкой, уставился в окно, и остаток часа прошёл в мёртвой тишине. Если коротко, эта сессия стала для меня катастрофой, но я понял одно: мне нужно было учиться. И учиться многому: как разговаривать с пациентами и как правильно и разнообразно реагировать на их слова. Я твёрдо решил никогда больше не допускать подобного.

Случай с Джоуи

Другого мальчика, примерно того же возраста, что и мой первый пациент, звали Джоуи. Он был чернокожим мальчиком из трущоб Вашингтона, которого привели в центр, потому что он не хотел ходить в школу. Проблема, которую я быстро выявил в ходе разговора, заключалась в том, что он родился и вырос в сельской местности на юге страны и никогда в жизни не видел столько неоновых вывесок, трамваев и суеты. Он начал было ходить в школу, но не смог справиться с новыми впечатлениями, поэтому его объявили прогульщиком. Его родители не понимали, вокруг чего поднялась шумиха, ведь они окончили только по четыре класса, а Джоуи успел проучиться в два раза дольше их и умел читать, писать и складывать.

Во время нашей первой сессии Джоуи говорил не умолкая. Я был так благодарен ему, что у меня перехватило дыхание, на глаза навернулись слезы, и мне захотелось обнять его – но это было бы непрофессионально («Господи! У меня настоящий клиент!»). С ним было так весело работать, что я встречался с ним три раза в неделю. Джоуи явно не нуждался в помощи, а вот я отчаянно. И он помог мне: он стал образцовым мальчиком в своём квартале. Ему было так лестно, что я проявляю к нему неподдельный интерес, а мне было так лестно чувствовать, что я кому-то помогаю, что его поведение быстро улучшилось (в основном он ходил в школу, не опаздывал и делал домашние задания). Вскоре ему больше не надо было посещать центр. Благодаря Джоуи я узнал, что могу кому-то помочь, что у меня есть вполне реальные потребности, которые можно удовлетворить в процессе моей работы – и не за счёт другого человека, – и что есть опредёленные типы клиентов, с которыми мне легко работать.

Случай с Рейчел Слейн

Второй год моей практики проходил в больнице Святой Елизаветы в Вашингтоне, где я начал работать с пациенткой, которую назову Рейчел Слейн. Она прошла все виды лечения, которые только могла предоставить хорошо укомплектованная психиатрическая больница: электрошоковую терапию, терапию инсулиновой комой, рекреационную терапию, трудотерапию, танцевальную терапию, арт-терапию, семейную терапию, планирование выписки и проч., результат был практически нулевым.

Я прочитал её толстенное досье перед первой встречей (оно составило около двух килограммов машинописного текста) и быстро пришёл к выводу, что мне поручили её потому, что, как сказал другой студент, «руководство считает, что мы не можем причинить этим типам никакого вреда, а может, даже принесём пользу». Я побаивался её, так как прочитал, что у неё была дурная привычка время от времени снимать с себя всю одежду. Я помню, как в течение осени и зимних месяцев постоянно опасался, что эта крупная, тучная, смуглая девушка покажет мне стриптиз. Я всегда сидел ближе к двери, чтобы успеть убежать на сестринский пост, если она начнёт обнажаться.

Я встречался с ней в течение семи месяцев два раза в неделю и абсолютно ничего не добился. И вот мне предстояло рассказать о ней на общем собрании сотрудников. Все поздравляли меня с тем, как хорошо я организовал презентацию, сочувствовали мне в связи с отсутствием прогресса, поддерживали и подбадривали, говоря, что «очень тяжело работать с психически больными людьми», и предложили мне начать подготавливать её семью к неблагоприятному прогнозу. Сказать, что я был подавлен, значило не сказать ничего. Руководитель предупредил меня, чтобы я не позволял своему чувству контрпереноса брать верх, и велел мне завершать работу с Рейчел. Два моих сокурсника, которые слышали мои рассказы о Рейчел, посоветовали мне почитать о клиент-центрированной терапии Карла Роджерса. Они (Фрэнк Хьюз и Магнус Сенг) увлечённо изучали её, обсуждали и получали прекрасные результаты с некоторыми пациентами, с которыми работали в то время.

Они сообщили, что с тех пор, как начали использовать клиент-центрированный подход, пациенты стали говорить о гораздо более значимых для себя вещах, заметно больше общаться с другими пациентами в отделении и, кроме того, значительно лучше выполняли задания (например, во время трудотерапии и т. д.). Все эти улучшения также были отмечены рядом сотрудников отделения. Более того, один из пациентов Фрэнка был избран своими соседями по отделению «пациентом месяца» – такое звание присваивалось в каждом отделении пациенту, продемонстрировавшему наиболее заметные улучшения за месяц. Мэг и Фрэнк не отставали от меня: «Читай Роджерса, читай Роджерса», – повторяли они.

Наконец, чтобы отвязаться от них, я согласился прочитать пару глав из их новой «библии».

Я был совершенно не впечатлён прочитанным, подход показался мне ужасно поверхностным и настолько далёким от чёткого евангелия от Фрейда, по которому меня учили, что казалось, будто в нём вообще не было никакой «глубины». Но потом я наткнулся на несколько расшифровок сессий Роджерса, и меня осенило: «Вот так происходит в реальности: предложения не закончены, грамматика неправильная, частые паузы, непонимание и попытки его исправить». Книги Роджерса стали для меня живыми, и перед своим последним разговором с Рейчел я сказал Фрэнку и Магу: «Во время сессии я стану самим Карлом Роджерсом».

Я был полон решимости приложить все усилия, чтобы понять Рейчел: погрузиться в её внутреннюю систему координат, начать с того места, где она находилась, и идти с ней шаг за шагом, пытаясь достичь эмпатического понимания. Я начал беседу и сразу же почувствовал, что что-то изменилось, а когда завершил её через два часа, меня пошатывало, и я подумал тогда: «Что за чёрт?..» Мой взгляд на людей и общение с пациентами и клиентами поменялся коренным образом. Впервые за семь месяцев я начал понимать, как по-настоящему обстоят у неё дела, а не как воспринимаем их мы: персонал больницы, её семья, общество в целом и я. С её точки зрения, её поведение имело смысл. Это был очень пугающий, но захватывающий опыт – попасть в мир другого человека, в тот «уголок вселенной», где она обитала (как я описал это Фрэнку и Мэгу), и взглянуть на людей, места, предметы, чувства, идеи, отношения и всё остальное с её точки зрения. Тогда её поведение приобретало смысл и стало вполне рациональным.

Я никогда больше не предамся исследовательскому азарту тех дней; многое из того, чему я учился, я отбросил; многие лекции и семинары я счёл просто неэффективными или не относящимися к делу. Фрэнк, Мэг и я вели долгие беседы, в ходе которых я начал по-другому интерпретировать ряд знаний, которые получил во время учёбы, и пытался применить их совершенно по-иному. Клиент-центрированная терапия стала для меня новым способом интеграции того, чему меня учили, и новым способом взаимодействия с клиентами. Мои встречи с Рейчел больше не вызывали во мне ужас – теперь я ждал их с нетерпением. Я отчётливо помню, как после последнего разговора с Рейчел не давал моей бедной жене Джун уснуть до 2:30 ночи, возбуждённо рассказывая ей о том, как я переосмысливал всё, чему меня учили до тех пор, и только когда понял, что она заснула, перестал говорить. Я был несколько обижен, но понимал, что, как бы она ни старалась, она не могла в полной мере разделить моё волнение по поводу моего «открытия».

Через две недели и шесть сессий медсестра отделения получила сообщение от арт-терапевта (Рейчел теперь занималась только арт-терапией) с вопросом, не происходит ли в жизни её пациентки «чего-нибудь нового» – в тот момент она начала рисовать совершенно другие картины на занятиях по арт-терапии. Медсестра ответила, что не знает, но и в палате пациентка вела себя совершенно иначе: она гораздо тщательнее следила за своим внешним видом (раньше она носила гротескный макияж), вдруг предложила убираться в палате, её не нужно было вытаскивать утром из постели, теперь она вставала вместе с остальными пациентами, самостоятельно посещала синагогу и вообще стала гораздо менее замкнутой и более общительной. Словом, её преображение выглядело как «воскрешение». Затем медсестра позвонила мне и спросила, появилось ли что-то новое в наших беседах. Я с энтузиазмом рассказал ей о «новом я и новой Рейчел».

Случай Рейчел Слейн стал одним из самых значимых клинических случаев в моей профессиональной карьере. Оглядываясь на него спустя почти полтора десятилетия, я задаюсь вопросом, извлекаю ли я из своего опыта его истинный смысл или приписываю ему тот смысл, который нужен мне в данную минуту. Но, размышляя над своим опытом, я думаю: нет, так всё и было на самом деле – вот что значили для меня эти переживания в то время, и уроки, которые я извлёк тогда, актуальны для меня и сегодня.

Первым и определённо ошеломляющим было осознание того, что опытные, высококвалифицированные, умные, признанные в обществе «эксперты» могут ошибаться, а я, неопытный, ещё не до конца подготовленный и несколько растерянный студент, могу быть прав. Я также понял, что повторение одних и тех же терапевтических процедур с пациентом может привести к повторению одних и тех же ошибок и, следовательно, такие процедуры оказываются неэффективными. Кроме того, я осознал, что если пациент не меняется, то дело не обязательно в нём самом (например, в его бессознательном сопротивлении), а вполне возможно, что виновата терапия, которой чего-то недостаёт. Мне также вдруг стало ясно, что независимо от того, как долго сознание пациента было нарушено, и от степени тяжести его состояния, он может измениться – причём радикально, и эту перемену будет легко увидеть, если будут созданы специальные условия. Я также чувствовал, что был щедро вознаграждён за то, что экспериментировал, и в дальнейшей работе я взял за правило всякий раз разрабатывать иной подход, если пациент не откликается на тот подход, который я первоначально использовал. Покойный Джон Паласиос, который в то время был моим руководителем, независимо от того, хотел он этого или нет, подкрепил мою мысль о том, что, хотя вы не всегда обязаны быть правым или эффективным, вы можете таким стать. Он рассказал о случае, когда одна молодая аспирантка представила на обсуждение сотрудников больницы случай старого пациента-мужчины в хроническом состоянии, с которым работала. Общее мнение специалистов было таково: прекратить работу с пациентом, так как он никогда не поправится. Студентка была возмущена и расстроена и откровенно рассказала об этом пациенту, плача при этом. Пациент был настолько поражён, что кто-то беспокоится о нём, кто-то плачет о нём и ведёт себя с ним так прямодушно, что утешил студентку и пообещал, что уйдёт из больницы и больше никогда не вернётся. Он выписался, устроился на работу и не вернулся в больницу! Очевидно, что здесь, как и в моём случае с Рейчел, действовала странная логика: студентка всё делала «неправильно», и это оказалось эффективным; когда я вошёл в мир Рейчел, она начала выходить в реальный мир.

Очень трудно выразить на бумаге моё волнение и ощущение, что я совершил открытие. Я чувствовал, будто освободился, ощущал почти пугающий прилив энергии (я смог быстро завершить работу над диссертацией и другими работами в рамках своего курса), и мне казалось, что всё встаёт на свои места. Смысл всего происшедшего со мной в тот период, пожалуй, лучше всего выражается в строке из письма, которое я тогда написал Карлу Роджерсу: «Я чувствую, будто стою по колено в бриллиантах».

Я жаждал получить больше клинического опыта и особенно поработать с пациентами в психиатрических больницах. Ранее я упорно избегал работы в психиатрической больнице, где провёл второй год своей практики. Теперь же я имел дело с «самыми больными из больных», как я тогда говорил Мэгу и Фрэнку. В результате я выбрал место в Государственной психиатрической больнице Мендоты в Мэдисоне, штат Висконсин, по целому ряду причин: чтобы быть ближе к своей семье, живущей на Среднем Западе, лечить госпитализированных психических больных и работать в тесном контакте с Карлом Роджерсом и его командой, которая в то время занималась в Мендоте большим исследовательским проектом.

Погружение в контекст психиатрической больницы и работа с группой коллег-профессионалов, вероятно, были во многом решающими для меня. Особенно полезным, в частности, стало прослушивание терапевтических сессий. На этих сессиях, проводившихся раз в неделю с 1958 по 1960 год, мы, практикующие врачи-психотерапевты, прокручивали друг другу свои сессии, записанные на плёнку. Благодаря им я понял, как по-разному чувствуют себя клиенты, как по-разному психотерапевты реагируют на них (хотя и в рамках клиент-центрированного подхода), но главное – я получал постоянную обратную связь касательно моей профессиональной работы. Я понял, что открыто демонстрировать результаты своей работы – значит сносить удары пращей и стрел[3 - Слова из солилоквия Гамлета «Быть или не быть, вот в чём вопрос…»: Что благородней: / Сносить с терпением в душе удары / Пращей и стрел судьбы несправедливой или / Вооружиться против моря бедствий / И побороться с ними? – Примеч. ред.], но в то же время открыть для себя неисчерпаемый источник профессионального развития.

Случай с мнимым психом

Вскоре после прихода в Мендоту я начал работать в мужском приёмном отделении и наблюдал пациента с историей неоднократных госпитализаций. Он получал ветеранское пособие, так как убедил армию, что полгода службы каким-то образом свели его с ума. С тех пор он не работал, и его жизнь превратилась в своеобразный круговорот: он ложился в психиатрическую больницу, скапливал несколько тысяч долларов в виде пособия, выписывался из больницы и тратил пособие, в том числе на недельные запои. Я использовал с ним клиент-центрированный подход, хотя мне становилось всё труднее искренне сопереживать ему, когда он рассказывал о том, как победил систему. Как-то он написал несколько пугающе-непристойных писем молодой секретарше в больнице. Я узнал, что автором был он, ужасно разозлился и сказал: «Если ты напишешь ей ещё хоть одну подобную строчку, я лично прослежу за тем, чтобы тебя заперли в одиночной камере, а ключ выбросили». Он гневно и поспешно ответил: «Вы не сможете привлечь меня к ответственности – я психически болен!» Я был ошеломлён, ведь раньше пациенты не пытались спрятаться за подобным оправданием. Я понял, что, проявив свой гнев, заставил его забыть об осторожности и внутренней цензуре и тем самым добрался до его интуитивно найденной и главной идеи: он может делать всё, что ему нравится, потому что он психически болен. Мне также стало ясно, что я имею дело с пациентом, которому был поставлен официальный диагноз психически больного, якобы потерявшего связь с реальностью, и который очень точно воплощал собой ключевую идею того, чему меня учили (и практически всей нашей области знания): эмоционально и психически неуравновешенные люди не могут вести себя иначе и не должны отвечать за свои действия, а, наоборот, обладают иммунитетом против обычно ожидаемых последствий своего антисоциального поведения.

Поэтому я ответил ему так: «Я не могу привлечь вас к ответственности, да? Ну что ж, продолжайте, приятель, и посмотрим, как далеко это вас заведёт». Так я отмёл в сторону всё, чему меня учили, а также лейтмотив медицинской литературы того времени (который очень часто встречается и по сей день). Ещё я сказал ему, что зол на него и что независимо от того, считает ли он это справедливым, по моему мнению, он несёт ответственность за своё поведение и молчать об этом я не собираюсь. В оставшиеся недели и месяцы госпитализации он больше не писал подобных писем ни одной женщине в больнице, и я пришёл к выводу, что душевнобольные вовсе не теряли контакта с реальностью, а прекрасно осознавали, что делали в большинстве случаев, и хитроумно пользовались социальной системой. Но в то время это осознание не принесло мне облегчения, и я решил забыть о нём на время – такая же реакция была у меня и на некоторые другие события, произошедшие во время моей клинической практики.

История моего позора

В 1959 году я начал проводить консультации вне больницы раз в неделю; одним из моих первых случаев, переданных мне другим сотрудником, стала жена одного из наших пациентов. Коллеги считали, что у пациента паранойя по поводу верности его жены, и задача состояла в том, чтобы понять, обоснованна она или нет. Один из коллег тогда сказал: «Я подозреваю, что она была ему неверна, но в беседах за последний год она это неоднократно отрицала». В первый же день – это был понедельник, – когда я должен был встретиться с ней, я проспал. Джун разбудила меня и объяснила, что неправильно завела будильник, я впопыхах оделся, выпил чашку кофе у входной двери, прыгнул в машину и быстро поехал в уединённый фермерский дом, где жила жена пациента. Помню, что чувствовал себя очень взволнованным и думал: «Вот и всё. Теперь я консультант». Помню также, что во время поездки я говорил себе, что должен, полагаясь лишь на свои ещё небогатые профессиональные навыки, успешно провести встречу, ведь я один и помощи просить не у кого.

Во время разговора женщина сидела на диване напротив меня. Я наклонился вперёд, поставив локти на колени и раздвинув ноги, пытаясь донести до неё, что нам необходимо выяснить правду: если она была верной женой, то у её мужа действительно паранойя; а если нет, то мы держим его в больнице необоснованно. На протяжении беседы она избегала зрительного контакта, и казалось, что она смотрит на мой галстук с неопределённым, озабоченным выражением лица. К моему удивлению, она призналась в измене и подробно рассказала о том, с кем у неё были сексуальные отношения, пока её муж находился в больнице и до его госпитализации.

Я ехал обратно, надувшись от гордости, полный воодушевления, чувствуя себя очень умелым, настоящим профи. Я также злорадствовал по поводу того, что мой коллега безуспешно бился над этим вопросом целый год, в то время как я смог получить информацию за один разговор. И я подумал: «Чувак, настоящий профессионализм всегда побеждает».

Ликование длилось до тех пор, пока я не приехал в свой офис. Я пошёл в туалет помочиться и обнаружил, что моя ширинка была расстёгнута всё время, пока мы беседовали с женой пациента. Я покраснел, как свёкла, от острой неловкости и минут пять не выходил из кабинки – настолько я был взволнован. Вернувшись в больницу, я рассказал персоналу о том, что произошло. Они громко хохотали по поводу моего нового подхода к лечению. «Лечение расстёгнутой ширинкой» – так они его обозвали. Друзья-психотерапевты многозначительно говорили, что это подтверждает сентенцию: «Измени стимул – и ты изменишь реакцию». (Следует добавить, что пациент был в скором времени выписан с рекомендациями амбулаторного лечения для него и его жены.)

Из моего «позора» можно было извлечь несколько уроков. Я понял, что наряду с болью и трагедией в психиатрии случаются одни из самых смешных случаев, которые я когда-либо слышал, и что комическая и трагическая театральные маски, похоже, символизируют основные темы в клинической практике. Я научился смеяться над собой, над своими ошибками, делиться своими «ляпами» и понял, что другие психотерапевты часто проявляют сочувствие и поддержку, если я открыто рассказываю о своей профессиональной деятельности.

Эксперимент по конгруэнтности: случай Клема Кадидлхоппера

В том же году (1959) я уговорил больничного психиатра отделения провести со мной «эксперимент». Я сказал ему, что знаю, что эмпатия, тёплое отношение к пациентам и забота о них полезны. Но я недавно прочитал книгу Карла Роджерса Necessary and Sufficient Conditions of Psychotherapeutic Personality Change (Необходимые и достаточные условия психотерапевтического изменения личности) (1957) и хотел провести эксперимент по достижению максимальной конгруэнтности и искренности психотерапевта во время сессий и оценить их эффект. Моя идея была такова: мы выберем пациента, с которым никто не хотел работать, будем записывать каждую сессию на плёнку (то есть получасовую сессию и получасовой разбор полётов) и во время сессии будем описывать пациенту все свои мысли, чувства или реакции на него. При этом мы должны быть конгруэнтными не только с пациентом, но и друг с другом; если один из нас говорил пациенту что-то, что другому не нравилось или было неприятно, мы тут же «вызывали друг друга на разговор» прямо в присутствии пациента.

После того как я всё подготовил, в кабинет вошёл пациент и сразу же спросил: «А мы будем записывать эту сессию на плёнку?» Пациент представлял собой неподражаемое зрелище: беззубый рот, длинные рыжие волосы стоят торчком – он выглядел так, будто держится за электрический забор. У него были прищуренные поросячьи глазки, нос в форме луковицы ярко-красного цвета, а разговаривал он как комедийный персонаж Клем Кадидлхоппер в исполнении Реда Скелтона[4 - Клем Кадидлхоппер – незадачливый и невежественный деревенщина, отличительной чертой которого были торчащие ярко-рыжие волосы; персонаж, придуманный и исполняемый американским комедиантом и актёром, звездой радио и телевидения Редом Скелтоном (1913–1997). – Примеч. ред.].

Я тут же начал истерически смеяться, держась за живот, и смеялся до тех пор, пока слезы не потекли по лицу. Мой коллега замер, отстранился от меня, нахмурился и сказал: «Фрэнк, так нельзя… Что вы делаете?» Я задыхался от неудержимого смеха: «Ничего не могу с собой поделать – он такой смешной!»

«Клем» перевёл взгляд с меня на моего коллегу и сказал: «Нет, всё нормально, в этом-то и заключается проблема. Я пытаюсь рассмешить людей, а они смеются, когда я этого не хочу, и я обижаюсь, злюсь и попадаю в неприятности». Бинго! (Наши эксперименты продолжались еженедельно, состояние пациента значительно улучшилось, и через месяц-другой его выписали.) Мне стало ясно: радикальная конгруэнтность, если её придерживаться, очень помогает пациентам во время сессий, а я могу смеяться над пациентами не только без ущерба для них, но даже с пользой, и смех над пациентами не является неизбежным унижением их достоинства. Я также чувствовал себя очень раскрепощённым на сессиях. Я не ломал себя, а моё восприятие клиентов и моё поведение с ними не шли в противоположных направлениях.

Случай с опасным психопатом

В 1959 году мне довелось работать с пациентом, который находился под наблюдением, поскольку считался опасным. Я собрал подробную историю его семьи. Он, в свою очередь, знал, что я разговаривал с его женой и матерью и на неделе буду представлять своё заключение на консилиуме. Он беседовал с психиатром и психологом и теперь хотел видеть меня. Хорошо подобранными словами и с большой искренностью он в течение двадцати минут рассказывал о том, что с тех пор, как он попал больницу, у него появилось время подумать: он увидел, что его жизнь превратилась в хаос, понял, что им с женой нужна супружеская консультация, и хотел бы получить её после выхода из больницы. Он также осознал, что ему необходимо пройти обучение, чтобы получить востребованные на рынке профессиональные навыки, и проч.

На протяжении его выступления я сидел и слушал; в конце он спросил меня: «Ну, мистер Фаррелли, что вы думаете о моем случае?» В тот момент я мысленно увидел как бы написанное мелом на доске предложение: «Поскольку я не собираюсь проводить терапию с этим пациентом, я могу позволить себе быть с ним честным». Сперва я почувствовал неловкость, «увидев» это предложение, но после паузы спросил пациента: «Вы действительно хотите знать, что я думаю?» Пациент кивнул и ответил серьёзно и искренне: «Да, сэр, поэтому я и спросил». Я глубоко вздохнул и сказал: «Ну, думаю, что это самая хитрая афера, которую со мной когда-либо пытались провернуть». Наклонившись вперёд, с разъярённым выражением лица он прорычал: «Мне хочется сказать вам “да пошли вы”, встать и уйти». На что я ответил: «Ну почему бы и нет?» «Потому что я хочу до вас достучаться», – взорвался он и тут же на моих глазах изменился. Более получаса он говорил рваными фразами, перескакивал с темы на тему, демонстрировал примитивные выражения ярости, которые едва удавалось контролировать, заметно менял тембр голоса, скорость речи и выбор слов, демонстрировал испуг от того, что «сошёл с ума». Одним словом, между первой и второй частями разговора проявился заметный контраст, причём последняя часть была подлинной.

Я объяснил ему, что мне нужно в другое здание на территории больницы. Когда мы ехали в машине к другому зданию, он спросил меня: «Меня положат в больницу или отпустят?» Я ответил: «Не знаю, но как только я узнаю об этом после консилиума, скажу вам первому». Он продолжил: «Если меня все-таки выпустят, смогу ли я снова приходить к вам на терапию?» «Зачем?» – спросил я. Он задумчиво потёр ногу о сиденье автомобиля и медленно ответил: «Ну, я интересуюсь психологией…» В раздражении я повторил: «Хватит нести чушь. Почему я?» Он сделал паузу, а затем приглушенным тоном заявил: «Я скажу грубо». «Валяйте», – ответил я. «Потому что ты не засираешь мне мозги всякой ерундой».