скачать книгу бесплатно
– Да не знаю я! Глупые вопросы ты задаешь!
– Не сердись. Я же ничего такого не имела в виду… Просто хотела узнать. Может, мне тоже…
Тая устыдилась своей вспышки. Подруга ведь не виновата; как и все прочие – родители, одноклассники, шапочные знакомые, которые походя замечали перемены во внешности Таи, – Люся заговорила о еде и диетах не со зла, а потому что не знает.
Ноябрь
Раздача передач. Обычно это происходит через час-другой после обеда – вроде как полдник. Царица-нянька ставит на стол пухлый пакет. Запускает туда свою надувную руку, добывает «Сникерс».
– Твое, – протягивает Наташке.
Наташка мотает головой – не буду, мол.
Светка за нее объясняет:
– Она же беременная. А «Сникерс» вредный. Ей вредное нельзя.
Светка деловито накрывает «Сникерс» ладонью.
– Куда? На место положь! – рычит нянька.
Ире Мальцевой достаются кефирчик «Тёма» и упаковка печенья. Она пододвигает их к себе обеими руками, но в умных карих глазах – никакого энтузиазма. Мальцева же не ест.
Буйная Ленка получает слойку с джемом и апельсин.
Светка – яблоко. Она торжественно меняется передачами с Наташкой. Наташка беременная: ей нужны витамины.
Ленка отдает Наташке свой апельсин.
Тая получает банан и батончик-мюсли.
«Блин… Ты просила йогурты жирности 0,1 %».
«Не злись на маму».
«Охо-хо. Спасибо ей, хоть не купила суперкалорийных шоколадок или булок!»
«Маме нелегко, пока ты здесь. Но она хотя бы делает вид, что понимает тебя».
Можно, конечно, отдать банан Наташке, но нянька смотрит. Другим можно подкармливать беременную, но она, Тая, должна съедать все. Так в карте написано.
В пакете осталась передачка для Корневой: сок и шоколад «Аленка».
Катя жалобно спрашивает:
– Бабушка?
– Ничего не принесла твоя бабушка, сиди, – угрюмо констатирует нянька, почесывая красное ухо.
Она распатронивает корневскую шоколадку, протыкает трубочкой пакет с соком.
– Бэм! Бэм?
– Ешь давай, – нянька запихивает Корневой в рот кусок шоколада так же, как до этого пихала слипшиеся в комки макароны с фаршем.
Вряд ли Корнева понимает различие между тем и другим. Она чавкает, рот ее черен. Нянька пихает ей трубочку. Корнева сперва дует в нее вместо того, чтобы тянуть, – сок брызгает во все стороны.
– Туда надо, а не обратно! Дура, не дуй! Соси!
Хихикает Светка.
Наташка, как лошадь, хрумкает яблоком.
Август
На стене – выцветший ковер с сюжетом «Три богатыря». Фотографии приколоты к нему булавками с головками-горошинами. Черно-белые, цветные. Ветер дует в окно, и они шевелятся – сухие листья древа жизни. Не всех людей на них Тая может назвать. Друзей бабушки, дедушки, родителей. Людей, давно умерших.
Над кроватью Таи бормочет в ночных сквозняках эта пестрая крона.
Незнакомый мужчина и незнакомая девушка в простом белом платье. Позади них – деревянная часовня. На истертой фотографии почти не видно деталей, складки длинной юбки кто-то подрисовал карандашом. Молодожены? Оба держатся старательно, неловко соприкасаются плечами – точно две керамические кружки. Будто им очень важно, как они получатся. Но вспышка застала их врасплох. Понес- ла их лица в будущее детскими, удивленными. Они снимались дважды в жизни. Это прабабушка с прадедушкой. Общие для Люси и Таи. Родители Люсиной прабабушки, Таиной бабушки и еще шестерых детей, прорастивших семейное древо в разных городах, разветвивших его детьми, внуками, правнуками, между собой уже чужими, непохожими…
На скошенной траве расстелены сброшенные куртки. Молодые люди расселись полукольцом – сияя глазами, зубами, счастливыми ямочками на щеках, они передают друг другу термос – привал. Собака, пробежав по переднему плану, оставила вечности лишь заднюю лапу и черную комету смазанного хвоста. На тропинке стоят позабытые корзины с грибами, ведра с ягодами. Это Люсин дедушка, его брат дядя Коля, их племянница Галя, мама Таи и друзья. Угол снимка оторван – тропинка будто бы уходит в другую реальность. Свернув туда, наверное, они могли бы навсегда остаться такими: смеющимися, осиянными зарей жизни. Люсин дедушка не ослеп бы, дядя Коля не сгорел бы у себя на даче, а их племянница Галя не родила бы сына-инвалида.
Налитое белое тело среди темно-серых маков. Воображение румянит кожу, оживляет зелень, зажигает алым каждый цветок. Эта томная красавица, прилегшая подремать на маковом поле, – двоюродная тетя Таи, умершая в тридцать два от женского рака.
Каждая фотография – маленькое окошечко, за которым происходит с кем-то жизнь: ароматы, облака, краски, хрупкие сны. Взглянуть вневременным оком в объектив, всего на миг, пока открыт затвор, как в замочную скважину, и замереть, и надумать, и никогда не узнать, как было на самом деле.
Среди фотографий зачем-то картинка с конфетной коробки фабрики Крупской. «Руслан и Людмила». Так получилось, что над нею больше старых, черно-белых снимков, а внизу – новых, цветных. Будто бы Руслан на коне, с мечом и щитом, как Харон, охраняет условную границу между миром мертвых и миром живых.
Белоголовые голые дети на пляже: глаза-щелочки, засвеченный край.
Люся, Тая. Битвы из-за лопаток, кукол, пластмассового крыла, отломанного от бабочки на колесиках, десятирублевки, найденной в песке, – души, перемешанные в шейкере общего детства. Люсина сестра стоит поодаль, деловито, в белых трусах. Она считает себя слишком взрослой для купания голышом.
Родители Таи и родители Люси собрались вместе, праздновать: кто-то прожил еще один год и не умер. С ними Таина бабушка и ее муж, по-стариковски сюсюкающий, похудевший, тряский, как тонконогая поганка, за полгода до своей кончины. Все сдвинулись к одному углу стола – уместиться в кадре. Помимо лиц, око фотоаппарата, неспособное ничего упустить, увековечило и поредевшие веера ломтиков колбасы, и вскопанные салатницы, и початую банку соленых огурчиков, «своих, с дачи».
Прошлое лето. Лодочная станция. Тая в закатанных штанах, босая, с веслом. Уверенная поза, густой чайный загар. Мокрые волосы – веревочками. Кепка – залихватски наискосок. Никто бы в жизни не подумал, что эта девчонка может считать себя толстой или некрасивой. Да, не худышка. Крепкие ноги, плечи. Женственные бедра…
Прошлое лето. Зацвели стенки колченогих пляжных кабинок, пропахших мочой и застоявшимся бытом советских санаториев. Вечером – мятый лист металла в пятнах ржавчины. Утром – яркое граффити.
Прошлое лето… Играть в Бэнкси было весело, пока не появилась надпись на автобусной остановке. Пока никто не догадывался. Пока Захар не дал понять осторожно, через друзей: ничего не может быть.
Запах девичьей комнаты – теплый, мыльный, пудровый.
В мягких волнах сквозняка чуть заметно покачивается и вертится привязанный к люстре невероятный шар из цветной бумаги – кусудама.
Голова Таи плавает в подушке – яблочко в молоке.
По утрам, еще не окончательно проснувшись, в полудреме, ты ощупываешь свое тело под одеялом. Раньше, чем открываешь глаза. Будто бы что-то могло измениться. Будто бы могло за одну ночь затопить холодным приливом студенистого целлюлита любимые атоллы подвздошных костей, высокий холмик лобковой. Прекрасные четкие линии.
Ты боишься заснуть фигуркой-оригами и проснуться мягкой бесформенной грудой. Ты боишься обнаружить, что нежданно заволокло жиром глубокую чашу живота или затупились острые грани грудной клетки.
Ты ощупываешь.
Твое оригами-тело здесь. Оно пока с тобой. Боже, как это прекрасно. Боже, как ты хочешь это сберечь! Как боишься потерять! Вокруг столько еды… Еда – страх. Еда – боль. Еда – наслаждение.
Когда ты встанешь, родители позовут тебя завтракать. Они будут при тебе намазывать на ломти булки нежный плавленый сыр. Они будут пить густой от сливок кофе с сахаром. Он пахнет так сильно, что воздух в кухне кажется тягучим и сладким. Как карамель.
Ты пройдешь мимо кухни, растягивая воздух-карамель торопливыми шагами, боясь увязнуть и остаться. Ты скажешь родителям, что позавтракаешь у Люси.
Ты должна так сказать.
Если ты сядешь за стол, то не удержишься.
Ты съешь слишком много.
И, чтобы защитить твое оригами-тело…
…тебе придется делать ЭТО.
Тая берет джинсовую сумку через плечо, расшитую бисером, – с нею она не расстается, там ее блокнот, карандаши, мелки, ручки. Баллончик в потайном кармане.
В кухне приемник заикается в полосе помех, отец на Высоцком сделал погромче; закипающий чайник шумит, как ветер в деревьях, уютно позвякивает посуда.
Мама:
– Ой, ну куда, уши закладывает. Да и треск такой.
– Минуту погоди, сейчас песня кончится. Люблю ее.
– Ладно, хорошо хоть не Летов, а то врубаешь на весь двор диски свои в гараже, стыдно…
Мама открывает холодильник:
– Ты колбасу доел? Вчера оставалось полпалки.
Отец:
– Не брал. Наверное, Тая ночью пришла голодная. День-деньской пропадает, ни обеда, ни ужина.
Высоцкий окончательно захлебнулся помехами; отцу не без сожаления пришлось завернуть круглую, как бутылочная пробка, ручку громкости.
– Да брось. Не может девочка столько съесть.
Отец не глядя, невероятно быстро – на автомате – сворачивает салфетку в лотос.
Тая с детства помнит повсюду оригами – невесомые, стремительные, остроугольные фигурки. Любой конфетный фантик в отцовских руках меньше чем за минуту превращался в игрушку – в цветок, в лягушку, в птицу.
Таечкины самолетики летали дальше и быстрее, чем у других ребят.
– Остатки булки тоже куда-то делись, – сетует мама, – и новый пакет печенья.
– Могла сама куда-нибудь сунуть, как из магазина пришла.
Тая крадется на подушечках пальцев, как рысь, мимо приоткрытой двери в кухню. Но у мамы зоркий глаз и ухо востро.
– Таисия! Доброе утро.
– Доброе, мам.
– Куда без завтрака? Опять соседей объедать? Торчишь там постоянно, как голодная собачонка, вот тебя за стол и приглашают – из вежливости. На самом деле никто кормить тебя не хочет. Садись. Поешь дома как следует. А то мне опять за тебя краснеть. Подумают, голодом тебя тут морят.
А когда ты, мама, не краснела?
Маме регулярно приходилось краснеть: перед гостями – за «художественный бардак» в комнате дочери. Перед гостями особенно тщательно распихивались по углам ненужные вещи, подметались неделями не метенные полы, протиралась запыленная мебель.
В простые дни маме было некогда; с девяти до пяти пропадала она в своем загнивающем (физически и морально) НИИ, где в трудно проветриваемых затхлых помещениях, забитых отжившими приборами, на сорок лет задержался воздух эпохи застоя. А потом она уставала.
Маме приходилось краснеть перед учительницей. За огрызок яблока, сунутый в батарею в кабинете математики в начале пятого класса. За побеги с субботников в школьном дворе. За пряди, выкрашенные зеленкой.
Удивительно, что красный цвет не въелся в мамино лицо навечно.
Перед продавщицей, кондукторшей, консьержкой, билетершей в парке аттракционов… Маме приходилось краснеть за Таю везде.
Во всяком случае, так она говорит.
С крыльца послышался деликатный стук по дереву.
– Войдите! – прокричала мама из кухни. – Это к тебе, наверное, председатель. Где шоколадка? Вчера вроде была. «Альпен гольд» – бормотала она вполголоса. – К чаю нечего поставить. Барабашка, что ли, у нас завелся?
Председатель вошел, откинув рукой тюлевую завесу от мух, заменявшую летом дверь.
– Здрасьте, дядь Ген.
Тая просочилась мимо председателя вдоль стены и вынырнула из влажной тьмы коридора, пахнущей домашними консервами, в желтое горячее утро.
* * *
Соседи, как и предрекла мама, завтракали.
Просторное крыльцо под навесом служило летней столовой. Свежие огурцы в салат снимали прямо со «стены» – между бревнами была натянула веревочная сетка – ползучие растения поднимались по ней до самой крыши.
– Садись, я уже скоро! – Люся приглашающе кивнула на свободное садовое кресло.
– Хочешь чего-нибудь? Может, чаю? – предложила Люсина сестра. Ее круглый беременный живот улыбался ситцевыми ромашками.
Домашние оладушки с яблоками. Густая холодная сметана.
Тая опасливо косилась на блюдо в центре стола, где высилась горка круглых, румяных, как детские щечки, оладушек. Цепкий глаз диетчицы приметил на столе и вазочку с шоколадными конфетами, и свежую халу, и мраморную ветчину, и кубики мягкой брынзы.
