скачать книгу бесплатно
О чем он? Ну да, турок-то по-русски не понимает, а дела не ждут. Подняв кинжал, встопорщив усы, он опять закричал:
– Отойди, поручик, сейчас я ему сектым буду делать! – Да так натурально, что по спине у меня холодок пробежал. Ну вот так и делают евнухов: скоро и без лишних движений.
Я вроде кинулся его удерживать, шепча:
– Важный турок, родственник самого визиря.
– Брешет как собака, как их прижмешь, все родня самому султану, – так же тихо шепнул в ответ пластун и, снова посмотрев на пленного, оскалился и зарычал по звериному. Я с удивлением посмотрел на него. Но как ни странно, это возымело на баши большое действие, турок струхнул еще больше. Мальчишка зарыдал, подвывая. Микола удовлетворенно выдохнул, не сумев скрыть радость от спектакля. Я тоже, признаться, выдохнул. Надо готовиться к действиям и подыграть. Баши забеспокоился, крутясь на месте, начал кричать, что заплатит казакам любой выкуп. Глаза его были полны слез. Руки подрагивали.
– Двести золотых лир и пятьдесят баранов, – рявкнул пластун.
Турок заупрямился, беря себя в руки. А поторговаться? Вытер глаза рукавом. Рявкнул не менее зло, желая контролировать ситуацию:
– Сто монет и сорок лучших баранов! Таких ни у кого нет! Лучшие бараны, я тебе говорю! Сам из рук кормил! Бери и уходи, пес.
– Я тебе дам пса, – прошептал пластун и снова зарычал:
– Двести золотых!
– Сто двадцать и пятьдесят баранов! От сердца отрываю! Жен голодными оставляешь! Дети по улице ходить будут, милостыню просить! На что обрекаешь?! Не гневай Аллаха!
– У меня свой бог. – Пластун что-то задумал, на секунду замерев, улыбнулся. Баши показалось – очень недобро. Занервничал.
– Хорошо. – Николай оторвал мальчишку от господина и резко приставил к его горлу кинжал.
Турок забеспокоился, племянник, что ли, или соседский мальчишка. Глаза его тревожно забегали по нашим фигурам, остановились на мне:
– Если казак убьет мальчишку, кто выполнит его требования? Скажи, чтоб не убивал! Давай дальше торговаться! Прояви уважение!
– Спроси, если мальчишка ему дорог, за сколько золотых он ставит его жизнь. – Микола сразу сообразил, в чем дело, и опередил мой вопрос.
– Два барана слишком много за никчемного мальчишку, но так как он к нему привык, готов отдать десять баранов.
Не убирая кинжал, Николай крутанул дрожащего мальчишку в одну сторону, в другую, попутно подмигивая мне.
– Может, хоть хлопчику сектым сделать, – как бы советуясь, спросил у Гулого.
– Тридцать баранов! – закричал турок. – Тридцать!!! Так много, что по миру пойду!
– И пятьдесят золотых.
– Сто семьдесят лир и восемьдесят баранов – это целое состояние! Сто двадцать золотых! Больше не дам! Ни монетой больше! И восемьдесят самых лучших баранов!!!
– Ну-ка, поручик, погуляй, – пластун махнул мне рукой. – Что-то затянулся разговор. Тут что? Базар, что ли?
– Согласен, – выдохнул баши, вытирая капли пота с толстого лица, и все начали успокаиваться. Мальчишка перестал плакать, Николай убрал в ножны кинжал, и лицо его опять приняло добродушно-отстраненный вид, турок же, наоборот, принял вид высокомерный, хотя продолжал стоять на коленях.
– За карету платить не буду, – по-деловому сказал пленный, окончательно беря себя в руки. Былая надменность стала возвращаться к толстому турку.
– Гриц, чего ты там топчешься? – Микола повернулся в сторону друга. Тот казался смущенным, еще больше потемнев лицом. Покраснел, что ли? Очень странно. Что его так могло в краску вогнать? Какая сила?
– Сам подывись, – буркнул под нос пластун. Мне тоже стало интересно. Что так могло смутить бывалого служивого?
Мы с Николаем подошли ближе, казак осторожно открыл узорчатую дверку кареты, потянул и широко улыбнулся:
– О, – протянул пластун, обрадовавшись. – Здоровеньки булы[23 - Здоровеньки булы – здравствуйте.].
И заулыбался, словно солнышко.
Очаровательная турчанка в европейском платье испуганно забилась в угол мягкого дивана, прячась в красных подушках с золотыми кистями. И сразу отрицательно замахала головой, закрывая искривленный в спазме рот тонкими руками. Я откашлялся, поправил папаху и сказал на французском, что мадам нечего бояться. Придал голосу как можно больше спокойствия и легкости.
– Мадемуазель, – она автоматически поправила, обозначив свой незамужний статус. Подбородок ее перестал ходить ходуном – начала справляться и брать себя в руки. Большие маслины глаз еще тревожно поблескивали от влажности готовых прорваться наружу слез.
– Куда следуете, с какой целью? Время нынче беспокойное для легких прогулок.
– У меня здесь погиб отец, еду поклониться его праху.
– Достойно уважения, мадемуазель. Время сейчас неспокойное, неблагоприятное для таких визитов. Случиться может всякое. – На самом деле случилось все уже, но пугать турчанку не хотелось, и я как мог закрыл ей обзор спиной на убитых гайдуков и лошадей.
– Война не выбирает время, место. Мы, дети, должны чтить своих отцов.
– Не могу не согласиться. Ваш отец погиб на войне?
– Как герой! – глаза турчанки вызывающе блеснули.
– Достойная смерть. – Я отдал честь. – Мадемуазель, далеко ли вы отъехали от турецких военных?
– Последний пост я видела около часа назад.
– Умеете ли вы управлять повозкой?
– Думаю, справлюсь.
– Мы отправим вас назад, но вам придется немного подождать.
– Хорошо. Скажите, а это настоящие казаки?
– Да, мадемуазель.
– Вы тоже казак? – Глаза ее стали еще больше испуганными.
– Нет, мадемуазель. Поручик артиллерии Суздалев, честь имею.
– Я много слышала о казаках нехорошего. Сделайте одолжение, господин поручик, застрелите меня. Я не хочу мучиться: меня все равно изнасилуют и убьют.
– В этом нет необходимости.
– Как нет? Разве моей чести ничего не угрожает?
– Нет, мадемуазель, – я вздохнул. Ну откуда такие глубокие познания у турецкого народа. Казаки – добрейшие люди, вот еды для всех добывают. Бесстрашные воины. – Вас не тронут. Слово чести офицера. Мне жаль, что мы познакомились при таких обстоятельствах.
– Мы еще не познакомились. – Девушка улыбнулась. – Меня зовут Малика. – Она протянула руку в перчатке из тонкой кожи. Быстро, веря каждому моему слову.
– Иван, – я приник к перчатке. Дольше, чем требовал этикет.
– Где вас можно найти после войны, очаровательная Малика?
– Спросите имение Янык-паши под Плевной, хотя, возможно, скоро мы с маменькой уедем в Стамбул.
– Не торопитесь, уважаемая Малика. Надеюсь, скоро смогу нанести вам визит вежливости. Да, и не стоит бояться русских военных.
– Здесь есть еще и болгары, их я тоже боюсь, хоть и живут в имении, впрочем, будем рады увидеть снова отважного русского офицера.
– Извините, мадемуазель, мне нужно идти, служба. А вы пока посидите в карете. Мальчик поедет с вами, поможет с лошадьми и не даст скучать. Кстати, ваше имя на русском значит Молоко.
Казаки уже собрали оружие, теплые овчинные куртки и разделывали убитых лошадей. Николай радостно, как обычно, улыбался:
– Кроме лошадей продуктов нет. Корзинка не в счет. Разделаем по полтуши, дадим сигнал поднимать. Одна лошадь за раз.
– Сперва турка.
– А что с молодайкой будем делать? Хороша… Может, тоже с собой возьмем? Осаду скрасит многим!
– Отпустим перед последним подъемом, нам с мирным населением ссориться не с руки, плохая молва ни к чему. Кстати, верстах в десяти турецкий пост. Так что этой дорогой в долину не пройти.
– Та бильше и не треба, мясом мы до весны обеспечены.
– Иван Матвеевич, возьми карабин, пройди вперед до поворота, чтоб инородцы врасплох не застали, да овчину накинь, мы тебе почище выбрали.
– Слушаюсь, Николай?..
– Мы почти тезки. Вы Иван, а я Иваныч.
Подхватив английскую винтовку и патронташ, побежал по дороге. Пробегая мимо кареты, не удержался и посмотрел на закрытые окна. В узкую щель шторы за мной наблюдали. Сердце учащенно забилось.
Мадемуазель Малика… Молоко… Я увидел сон из сказки: в руках стакан горячего молока, ваза с сахарным печеньем, теплая гостиница, Малика у окна, смеется, слушая мои бесконечные байки… Потом я больно запнулся о камень, чертыхнулся, едва не упав на горной тропе, и поспешил занять место в секрете.
Война продолжалась.
4. Обмен
Пасьянсы не желали складываться. Новенькие карты, принесенные Прохором из офицерской палатки, вертелись в диком круговороте и раз за разом заканчивали игру на пиковой даме. Молодая ведьма мне каждый раз подмигивала, уперев руки в бока, и возвращала все мысли к молодой турчанке, Малике. В очередной раз перевернув глянцевую рубашку вверх, с секунду обозревал знакомый профиль, потом в сердцах сплюнул и, не глядя, скинул колоду. Настроение не улучшилось, вконец пропадая. Отвлечься не удалось. Опять бездельничать, пока солнце не сядет. Вот странно: из еды Прохор принес сигару, а для души вместо книги – карты. Нет больше книг, все пошли на растопку. Грустно. Можно пойти к подпоручику Маковскому поупражняться в фехтовании, отработать пару вольтов с шашкой. Техника рубки шашкой отличалась от той, что нас учили в юнкерском училище на эспадронах, но никакого желания не имелось. Вчера встречались и рубились отчаянно. Полчаса удовольствия и опять тоска. Со сном у меня всегда одна беда, если посплю днем хоть час – бессонная ночь обеспечена. А это опять мысли о дивных черных глазах и голодные спазмы в животе. Пропади все пропадом! Хоть вой на луну и стреляйся. Безделье тяготило безмерно. Пустая трата времени – сегодня, завтра и через неделю – будет продолжаться до тех пор, пока не откроются перевалы.
– Поручика… к главному артиллеристу.
– Чего орешь, оглашенный, отдыхает он, сейчас доложу, – Прохор зашелся кашлем. – Иван Матвеевич…
– Слышал, сапоги давай.
– Вот не дадут человеку отдохнуть. Ну а спать когда?
– Прохор, дело военное. Понимать должен.
– Да понимаю я, – горестно вздохнул старик. – Кухни и той нет, а сухари как праздник стали. Вот узнала бы маменька…
– И поняла бы, – закончил я мысль с легкой улыбкой. Вестовой зашелся в кашле, прослезился от натуги, кивая.
Понимание, что ничего не могу сделать для верного слуги, доводило до бешенства. А выплеснуть этот огонь было некуда. Не рубиться же с Маковским насмерть. Сидение – это голод, холод и скука. Даже офицерская обязательная ежевечерняя игра тихо умерла. Проигрывать и отыгрывать одни и те же перстни, портсигары стало скучно. Под будущее жалование решили не играть – будет ли это грядущее?!
Сняв серые меховые бурки, надел уставные сапоги, начищенные как на парад. Покрутился, снова вздыхая.
– Вот ведь как, Прохор, выходит. Пушек нет, а главный артиллерист есть!
– Ну а как же, батюшка, на то она и армия, порядок должен быть. Устав. Вот кухни нет – непорядок. Дело-то серьезное. Куда смотрят вольнонаемные.
– Вниз, – подсказал я.
– А куда им остается? Только вниз и остается! Ждут чуда. А я вот как рассуждаю: у нас самый что ни на есть порядок! Вон вы журнал ведете каждый день. Образцовый офицер. И если бы кухня от вас зависела, то давно бы была. И заварка. И каша. Еда, в общем.
– Какой же, к чертям, порядок – скоро забудем, с какой стороны к орудию подходить. – Под мои слова старик горестно вздохнул и зашелся в новом приступе, тряся поблекшими седыми кудрями. Обрить надобно, не дай бог вши заведутся, а там и до тифа полшага. Передохнем не за понюх табака. Прохор тяжело переносил осаду. Не доживет старый до конца. Трудно ему. Видно, что дни пошли в тягость.
Вспомнился последний бой. От удовольствия запылали уши. Накосили тогда иноверцев! Такая война по мне. Умереть – так со славой. Скорей бы уже что-то изменилось в этом однообразном сиденье в горах.
Притопнул одной ногой, другой. Щелкнул каблуками. Вскинул руку в приветствии, отдавая честь.
– Ах, как хорош! – разулыбался старый слуга, оживая. – Орел и сокол. Возмужал! Маменька-то как рада будет.
– Да ладно тебе! – смутился я.
– Истину говорю: орел, да и только! Женить осталось. Уж очень мне хочется на свадьбе вашей попировать.
А я на миг представил себя. С легкостью взлетаю, по ступенькам дворянского собрания. В белой папахе, с белым Георгиевским крестом. Звеня серебряными шпорами, двумя пальцами придерживая турецкую шашку. Небрежно сбрасываю лакею папаху. Через весь зал прямой как струна иду к маменьке. Целую ей руку. Опускаюсь на колено, чтоб она могла поцеловать меня в лоб и кожей ощущаю взгляды полсотни женских глаз.
Эх, где эти очи, где кринолины[24 - Кринолин – жесткая структура, предназначенная для придания юбке требуемой формы.] всех цветов. Живым бы выбраться. Тут или от скуки, или от пули умрешь. Или от разговоров о еде верного вестового Прохора.
Первый сочельник вне дома. Волна легкой радости мгновенно улетучилась, оставляя прежнюю печаль, скуку и тоску по дому. Хоть бы на миг оказаться в мирной жизни. Почему раньше не ценил?
Ветер сегодня дул сухой. Осевший снег покрылся ледяной коркой. Острые льдинки мгновенно сгрызли парадность сапог. Когда подошел к палатке подполковника Жигальцова, блеск остался только на голенищах. Холод пробрал до костей. Озяб так, что горло свело. Пальцы не чувствовали легких перчаток.
– Доложи, братец, поручик Суздалев, – хрипло обратился к пронырливому вестовому. Тот с готовностью закивал в ответ: сейчас, в лучшем виде, непременно. Но его опередили.
Из палатки донеслось сухо, как выстрел:
– Заходите, поручик. Ждем-с.
Не понравился мне тон, каким это было произнесено. И эта «с», и «ждем-ссс». Что за разбор предстоит? Поди, узнали про веревки. Так вроде все вернули. Ничего не потеряли. Недолго думая вошел вовнутрь, вестовой учтиво придержал полог и сразу захлопнул.
Кроме Жигальцова в палатке дымил своей неизменной трубкой с длинным тонким чубуком атаман донской полусотни подъесаул Никифоров. Оба явно не в духе, чем-то озабочены. Глядели на меня строго.
