Прасковья

скачать книгу бесплатно


– Ты, мать, ложись спать, а я завтра узнаю в городе. Чего ты придумала, подумаешь, сон!

Но мать что-то пробормотала и ушла, тихонько шаркая босыми ногами. Помолилась перед иконами и улеглась стонать в подушку. А Василий до самого рассвета лежал с открытыми глазами и всё думал, бывают ли сны вещими или это люди от страху придумали. В комнате матери постоянно поскрипывала кровать, мать ворочалась, вздыхала, и к рассвету Василий понял, Екатерина Ивановна не спала.

Анна проснулась от стука двери. Мать сидела за столом серее их земляного пола, и покачивала Прасковью. Был ещё рассвет, и Екатерина Ивановна не спешила поднимать детей. Она мельком глянула на Марию.

Та вскочила и подбежала к собранному узелку своих вещей, затем она быстро расчесала свои жиденькие русые волосы, и снова обернулась на мать. Та молча продолжала качать Парасю, хотя ребёнок давно крепко спал.

– Мам, ты чего не спишь? Случилось что?

– Ничего, – тихо ответила Екатерина Ивановна, – тебя буду провожать, Мария. Когда придёт Фёдор?

– А Василий где?

– В город поехал. Отца проведать.

Глава 9

Был пасмурный день и влажный ветерок сулил дождь. Первая бригада, в которой работала Екатерина Ивановна, работала на самом дальнем участке колхозного поля. От села был он километрах в десяти за перевалом. Бригада работала, подготавливая землю для скорого сева колосовых, и пахоту надо было тщательно проборонить, чтобы дождевая влага задержалась на ровно разработанных участках.

– Торопи, торопи, Екатерина! – просил председатель, поглядывая на густую гряду черневших кучевых облаков.

– Тороплю, Ефим Игнатыч, тороплю, – отвечала ему Екатерина Ивановна.

Неподалеку от дороги, двигались пять или шесть подвод, везшие бочки с водой.

Екатерина смотрела на подводы с безразличием. Она думала о сыне Васе, его уже долго не было, и мысли её кружились вокруг сна, в котором ей явился Колюшка в чистой белой рубахе, живой, здоровый, улыбчивый такой. И всё махал он ей рукой, не то звал, не то прощался.

Но вот за подводами Екатерина Ивановна увидела знакомую телегу.

– Вася! – крикнула она и побежала ему навстречу.

Он спешился с телеги, что – то сказал матери и председатель увидел, как Екатерина Ивановна повалилась на телегу, а сын стал её обнимать, да так крепко, будто от чего удержать хотел.

– Видать, Николай помер, – тихо сам себе произнёс председатель и крикнул мальцу, крутившемуся подле него.

– Подойди-ка сюда, малец.

– Чего? – спросил тот, сдвигая на затылок грязную отцовскую шапку с рванными краями.

– Позови Егоровну, пусть подменит Екатерину.

– Я мигом, – отозвался мальчишка и скрылся за холмом.

Похороны Николая Васильевича Григорьева прошли тихо и быстро, так же как пришла его смерть. Это была весна 1938 года. Тогда Мария ушла жить в дом Федора, ей было тогда всего восемнадцать, и Нюрка с Александрой часто бегали к ней в гости, хотя это очень раздражало Трофимовну.

Только Екатерина Ивановна совсем слегла после этих событий на целый год, и Василий решительно заявил, что увезёт из Константиновки свою мать и всех младших детей.

– Никуда я не поеду без Марии, – отрезала Екатерина Ивановна.

Лицо её всё время было серым и безжизненным, глаза впали, щёки свисли, губы вытянулись в одну тонкую, упругую, фиолетовую полоску.

Тогда Василий тут же решил это дело, и в тот же день: и Мария и Федор согласились ехать за матерью в любой конец света. Лишь Фёдор, слегка замедляя речь, спросил, можно ли взять с собой свою мать, ведь бросить её одну никак. На что Екатерина Ивановна ответила:

– А что же ты за сын такой будешь, если старую мать бросишь в одиночестве?

На том и порешили.

Утром в первый апрельский день 1939 года семья Григорьевых, собрав свои пожитки, уселась на телегу, чтобы навсегда уехать из родных мест.

Екатерина Ивановна глянула на Василия, как будто впервые за последние полтора года и ахнула. Ну, вылитый Коля. Не высокий, жилистый и худощавый, тонкие сжатые губы. Волевой взгляд, да только грустный, как у всех Григорьевых. Широкие ладони и застенчивая, ранимая душа. Словно сам Николай Васильевич стоял перед ней в старом своем пиджаке с оборванной петлицей и глядел на неё горько и тоскливо, словно изнемог он от упрямства Екатерины, словно силы вдруг стали его оставлять. Слёзы блеснули в её глазах, и она окинула прощальным взором окрестности Константиновки.

– Ну, чего ты, мамка? – мягко буркнул Василий, – Не сможешь ты тут дальше жить. Всё о нём тут говорит, всё напоминает о батьке.

– Да, чего уж там, – весело попытался вставить Федор, – найдём тебе деда на старость, Екатерина Ивановна.

За этими словами наступило гробовое молчание. Григорьевы все, от мала до велика, сурово глянули на парня.

– Ишь ты, кобель отыскался, – медленно зашипела Екатерина Ивановна, – у меня ещё лицо не высохло от слёз, а ты мне такие вещи говоришь, окаянный!

– В нашем роду женятся один раз, Фёдор, – сурово проговорил Василий и глянул на мать.

– И замуж выходят, – добавила Екатерина Ивановна.

Фёдор поправил фуражку на затылке и потёр взмокший лоб.

– Воно как!.. Не знал я, что так и живут ваши. Мать говорила, да я думал, что хвалит просто.

– А ты слушай мать, Фёдор, – ехидно молвила Александра, – а то долго не протянешь.

– Ну, хватит вам, – вступилась за мужа Мария, – едем ли куда? Или передумали, мама?

– Едим, – вздохнула Екатерина Ивановна, – а то, как ослушаться Василия, он – то знает, что говорит. Да и голод здесь совсем уж замучил всех, работы нет, скотины нет, а там, в городе заводы, фабрики, деньги на руки. Вам, молодым на ноги вставать надо.

Анна заплакала. И все обернулись на неё.

– Не плачь, – разрезал тишину Василий, – если твой Кондрат тебя любит, за тобой приедет. Гнать не будем.

И уже через час всем семейством Григорьевы двинулись в путь. На повозке они сидели, как мухи на арбузе, младшим только было весело в дороге, да Прасковья всё вертела головой по сторонам, будто прощаясь с землёй отца.

Глава 10

Прошло семь неполных лет, как исчез Леонтий. На дворе стоял 1939 год в жизни моего отца. За три – четыре года до этих событий Анна Гордеевна с семьёй и Елизавета со своим сыном переехали тогда в Алма-Ату, так назывался город, который теперь живёт под именем Алматы.

Васятка, сын пропавшего невесть куда цыгана подрастал, был крепким, юрким, но удивительно тихим, и молчаливым. А Елизавета теперь уже угасала в ожидании Леонтия. Несколько его писем, присланных за эти годы из разных мест, она перебирала худыми пальцами часами, словно научилась читать руками. Почти не глядя в текст, она медленно водила руками по строчкам и печально смотрела на Васятку.

Было так тихо, что за окнами слышались потрескивание от мороза земли, и шорох зябнущих веток.

Ближе к лету Анна Гордеевна, пришедшая навестить сестру, перекрестилась на образа в их доме:

– Господи, прости нас грешных!

Елизавета умирала. Она проводила год за годом, отрекшись от всего, что было дано ей судьбой. Так уж она решила. Жить без Леонтия не станет. Даже ради сына. Тихо бормотала она сидевшему на полу Васятке о том, что отец его появился в хуторе, когда ей быто тринадцать лет. И с тех самых пор Елизавета любила его всем сердцем, ждала, когда он наиграется с бабами и полюбит её. А когда Леонтий, наконец, увидел, как выросла Елизавета, и пошёл за ней, она приложила все усилия, чтобы не отпустить его.

– Я любила твоего отца, Васятка, и без него жить не могу, слышишь? – прерывисто шептала она.

Анна Гордеевна была равнодушна к горю сестры, ровно, как и к её сыну, она просто считала своим долгом присутствовать при её кончине. Гордо, с грациозной осанкой своего непростого происхождения, она сидела у окна, укрывшись цветастым платком, в ожидании доктора.

Васятка, глядя на мать, вдруг почувствовал острый комок в горле и резь в глазах. Он тихо заплакал и сел на полу спиной к печи, как будто облегченный прорвавшейся слезой. Остаток ночи мальчик не спал. Доктор сказал, что к утру Елизавета Гордеевна оставит этот мир.

Всякий ли может почувствовать, понять, как понял он, что путь, в который собралась Елизавета – единственный, что это – неотвратимо? Всякий ли осознает в свои неполные семь лет, что мамки больше нет и не будет уже никогда?

Васятка, лёжа рядом с остывавшим телом матери и, глядя в черные провалы темноты невидящими, ослепленными темнотой глазами, думал: «А куда же я теперь денусь? Может, меня тётя Нюся возьмёт к себе? Я же не чужой ей, не оставит она меня».

А перед рассветом Васятка уснул и во сне ему было тяжело. Ему снилось, что он идёт в темноте вслед за матерью, а вокруг такая метель, что с ног валит. И спать хочется, не можно глаз разомкнуть, а мать всё идёт и идёт, не оборачиваясь и растворяясь из виду. Следующий день Васятка не отпускал холодной руки матери, и всё тихо плакал. Плакал до тех пор, пока её не положили в яму и не засыпали землёй.

Тогда он лёг на её могилу и заревел во весь голос. Ему было горько и страшно. Но он пока ещё не понимал, чего именно он боялся.

Анна Гордеевна горько плакала у могилы, утешаемая своим немногословным мужем, а затем, ничего не видя перед собой, опустошённая и окаменевшая, она уехала с кладбища, даже не обернувшись на Васю. А мальчик остался на могиле до самого рассвета, обнимая холодную землю и разговаривая не то с самим собой, не то с кем-то ещё.

Утром Васятка пешком пошёл до дома Анны Гордеевны. Прямо возле её ворот стоял молодой рогатый дуб, высокий и гордый, как сказочный страж, он стоял, склонившись к воротам, будто ждал гостей.

Ворота и забор были настолько высокими, что невозможно было увидеть даже крыши самого дома. И Васятка долго стучал в ворота, пинал их, и кричал во всё горло. Но никто не выходил из ворот и не окликался.

Наконец, спустя часа два, вышла Анна Гордеевна и недоуменно посмотрела на Васятку, будто впервые видела его.

– Чего тебе?

– Возьми меня к себе, тётя Нюся, – захныкал Васятка.

И она устало вздохнула, скорбно поджимая свои длинные тонкие губы.

– Вася, – строго сказала она, – перестань плакать. Ступай домой, и перестань шуметь. Я не могу взять тебя.

Васятка долго долбил порванным башмаком землю, рыл глубокие ямки руками.

Правда, он не знал, зачем.

Он с силой, с яростью опускал ладонь в дорожную пыль с мелкими камешками, хватал их они летели вверх и врозь, дробно постукивая об железные ворота. Скоро стемнело.

Анна Гордеевна выглянула в щель за ворота, но мальчика не было видно. Тогда она прислушалась, и через некоторое время поняла, что он ушел.

В то время, начиная с 1930-годов реализация постановлений ЦК ВКП (б) райкома партии Казахстана привела к резкому сокращению поголовья скота и породила массовый голод казахского населения и гибель его значительной части. К тому же это привело к откочёвке большого количества людей из республики. Эта миграция была обусловлена отчаянием, голодом, нищетой, полным разрушением общественных и экономических основ жизни. Толпы голодных заполнили улицы городов Алма-Аты.

2 сентября 1935 года был установлен «стахановский рекорд». В конце 1935 года этому факту был придан политический аспект. Стахановское движение было использовано для того, чтобы повысить производительность труда.

И Василий, и Мария с Фёдором, и все другие представители молодёжи, все они мечтали поступить на работу на заводы и фабрики, чтобы кормиться, чтобы поднять на ноги умиравшую с голоду семью.

В Алма-Ате, куда Григорьевы приехали всей семьёй в 1939 году из Талдыкурганской области, они сначала обосновались на Никольском базаре, после чего перебрались в другое место, где им удалось купить небольшой домик в частном секторе почти на окраине города.

К концу первой половины июня погода прочно установилась, ни единой тучки не появлялось на небе.

Каждое утро, еще до восхода солнца, Василий Григорьев, накинув на плечи заношенный отцовский пиджак, выходил на улицу любоваться оживлёнными улицами города. Он подолгу неподвижно смотрел на людей и размышлял: «Ежели устроиться на завод, и не держать никакой скотины, не работать в поле, как же привыкнуть к такой жизни? Вот и кинотеатры тут есть, в них кино показывают, и институты всякие, и людей видимо невидимо, не то, что в их колхозе. Как мать тут жить будет? Детей надо в школу определить, да и дом подлатать, поднять надо. Однако, всем в одном доме тяжело и тесно теперь. Разъезжаться придётся. А здесь не село в двадцать домов, народу тьма, воры и бандиты снуют всюду, город криминальный, как устроить жизнь безопасно, и чтобы всё было правильно?»

Так и размышлял Василий, а потом делился мыслями с матерью, да сёстрами, пока не решили всё – таки разъехаться по разным районам. Но Екатерина Ивановна всё боялась, что семья разбредётся по городу, переживала. Привыкшая к тому, что все дети всегда на виду, у неё перед глазами, она не представляла себе, что разъедутся все и будут жить врозь. Но Василий настаивал на разделении. И Екатерина Ивановна снова уступила Василию.

Надо сказать, что теперь мать во всём слушалась своего старшего сына. Как тот скажет, так тому и быть.

В те времена на Никольском базаре можно было купить все, что угодно. Но оплачивать товар следовало наличностью, а еще лучше – золотом. Например, очень ценились золотые монеты царской чеканки, иногда можно было отовариться и ювелирными украшениями.

Но ни золота, ни ювелирных украшений у Григорьевых не было. Василий работал на заводе тяжелого машиностроения (АЗТМ) токарем, Фёдор устроился на электротехнический завод помощником или учеником слесарей-сборщиков аппаратуры связи.

Карточки на хлеб были отменены осенью 1935 года, а на мясо, жиры и сахар – лишь зимой 1935.

Но даже после отмены карточной системы питание населения нельзя было назвать достаточным. В специальных сообщениях в связи с отменой карточек было зафиксировано появление на дверях столовой Кировского завода рукописного меню следующего содержания: «Обед для рабочих: первое – щи керосиновые, второе – свежий мох со сметаной, третье блюдо – сладкое из репы». Такая система породила так называемый блат. «Достать по блату» означало получить что-либо, недоступное другим, по знакомству. В фольклоре того времени сохранилась поговорка: «Блат выше Сталина». Индивидуальная квартира была явлением редким и несомненным признаком принадлежности к партийно-советской верхушке. Основным видом жилья в городах были коммунальные квартиры.

Глава 11

Мария с Фёдором жили теперь отдельно, в небольшом домике неподалёку от Екатерины Ивановны, а Екатерина Ивановна осталась жить с Василием, Анной, Александрой, Христиной, Григоркой и Прасковьей в одном доме.

Григорьевы заметили, что множество людей подвергались страшной репрессии. И хотя им простым людям было трудно понять, что это такое, всё же они чувствовали, что жизнь советских людей не настолько безопасна и спокойна. И хотя голод был всюду, среди голодных теперь встречались и довольно сытые, самодовольные лица. И что самое страшное, эти лица были наделены властью – сажать, убивать, обвинить и назвать «врагом народа».

В период 30-40-х годов большинство дел репрессированных рассматривали внесудебные органы «тройки» и «двойки». Этот период характеризуется чрезмерной суровостью применявшихся мер уголовного наказания, широко применялись такие меры, как объявление «врагом народа» с лишением гражданства, изгнанием из государства, лишением свободы, конфискацией имущества, расстрелом, арестом близких родственников.

Кто тогда из моих родственников понимал, что происходит вокруг? Они были люди второго сорта, как и многие, живущие в этой стране, уделом которых было строжайшее подчинение тотальному режиму советской власти. Жили в страхе, и молчали обо всём, чтобы им не думалось. И Екатерина Ивановна, узнав однажды, что Василий делает не малые успехи на фабрике, попросила сына не выделяться из толпы.

– Незаметнее надо быть, Вася, – приговаривала она, – людей садят в тюрьму невесть за что. Вчера он начальник, завтра враг народа. А ты у меня один кормилец, Васенька, пропадём мы без тебя.

И Василий сбавлял обороты: то не смог, то не получилось. Оставаться в тени в это время было не менее трудно, чем быть на глазах у всего народа, но у него это получалось. Ради своей семьи жил Василий.

Прасковья росла живой и любознательной девочкой, всё ей было интересно, ко всему она имела отношение. И Василия любила, как отца. Ждала его и, как видела в доме, сразу же тянула к нему ручонки, оттопырив тоненький мизинчик. Иной раз сядет Парася на колени Василию, да расскажет что-то, или споёт ему тихо на ушко что-то забавное. И тогда смеются они оба, крепко обнимая друг друга. Григорка стал тоже помогать по дому, маленький, хрупкий, но мужественный мальчишка терпеливо кормил младшую сестру, держа перед ней тарелки, и только после принимался за еду сам. Хрестя вытянулась, стала худой и сутулой, похожей на Александру. Она неохотно ходила в школу, и в свободное время рисовала на стене угольком невесть что, то ли животных, то ли людей и Екатерина Ивановна все смеялась:

– Кого ты рисуешь, Хрестя? Что за чёртики у тебя получаются?

Накануне войны Казахская ССР превратилась в развитую индустриально-аграрную республику, такой рывок был возможен благодаря политике ускоренных темпов развития добывающих отраслей промышленности. Строительство ряда металлургических комбинатов превратили цветную металлургию в ведущую отрасль промышленности Казахстана. Было покончено с зависимостью народного хозяйства страны от импорта цветных металлов.

К концу 1939 года Екатерина Ивановна стала бабушкой.

У Марии родилась дочь Нина, а в 1940 году вторая дочь Лида. И обе дочери Марии были очень разные меж собой. Нина была белёсой и слабенькой здоровьем, а вот Лида родилась прямо на славу и здоровьем крепкая и на внешность яркой. Лидия и Нина Фёдоровны Хозовы.

Анна то и дело после работы бежала к Марии, чтобы помочь с детьми и по хозяйству. Хотя Мария эту помощь воспринимала холодно и с отчуждением. Так и не простила Мария Нюрке гибели Настеньки, и ни в какую не хотела примириться с Нюрой. Но та не обращала внимания на злобу старшей сестры и так усердно возилась в заботе о детях её, что вскоре Мария смягчилась. Ведь обе малышки Марии души не чаяли в тёте Нюре.

Шестнадцатилетняя Александра начала встречаться с городским парнишкой восемнадцати лет, хитрым таким, шумливым, она его Женечкой звала. Влюблена была без памяти Александра, и повеселела, и наряжаться стала. А Екатерина Ивановна не подпускала Женечку даже близко к дому. Всё боялась, что он вор и мошенник, да упрекала дочь, мол, куда твои глаза смотрят, хулиган он, и счастья тебе с ним не будет. Но, как известно, бесполезны слова матери, если дочь уже потеряла голову. Потому Александра и не слушала мать. И вскоре, не смотря на уговоры Василия, Александра сбежала к Евгению.

Война застала семью Григорьевых в парке культуры и отдыха, куда большая часть семьи пошла на концерт Ивановской оперетты, которая приехала на гастроли в Алма-Ату. В треугольных громкоговорителях по радио начали сообщать о начале войны. Все они вместе с другими людьми замерли тогда перед громкоговорителем и растеряно переглядывались меж собой. А потом все вместе побежали к матери.

Екатерина Ивановна охнула, услышав новость и вцепилась в Васю своего:

– Не пойдёшь, Вася, – рыдала она, – слышишь меня, не пойдёшь!