скачать книгу бесплатно
– Вряд ли.
– Вот и я думаю… Как тебе?
– Нормально. Понравилось.
Он снова взглянул на меня своим странным взглядом, притянул к себе и поцеловал. В первый раз, в лоб.
Я читала о том, какое впечатление производит первый поцелуй. «Я успела умереть и возродиться в те несколько секунд, что длилось это прикосновение» или «мое сердце превратилось в трепетную птицу, забившуюся у меня в груди». Бред все это. Мокрые губы касаются кожи и ничего больше. Я даже не закрыла глаз, и смотрела, как по его свитеру ползет божья коровка. Как только Витя отстранился, я сняла с него букашку и положила на ладонь. «Божья коровка, улети на небко…», – запела я. Пятнистый, яркий панцирь раскрылся, тонкие, словно сотканные из воздуха крылья развернулись. Оттолкнувшись от моей ладошки, букашка взлетела.
– Ребенок, – улыбнулся Витя, взял расческу и, разделив мои волосы пробором, заплел две косички. Он не любил, когда я ходила с распущенными по плечам волосами.
2
Летом Витя снова устроился на металлургический завод. После работы он заходил за мной, и мы шли купаться на пруд. О чем разговаривали – не помню. В основном, трещала я, а он снисходительно слушал, изредка вставляя слово-другое. Кстати, у нас оказалось много общего: мы любили читать книги, по телику смотрели художественные фильмы, иногда что-нибудь из спортивных соревнований. Часто мы просто сидели перед открытой печной заслонкой и наблюдали за пляшущим пламенем на горящих дровах и молчали. И ели мы с Витей одну и ту же пищу, не разделяя ее на полезную и вредную, как это делали мои родители. Что было вкусным – для нас было полезным. И мы не умели быть душой компании. И вообще, мы не любили большие компании, как и компании вообще. Мы довольствовались обществом друг друга. Двенадцатилетняя девочка и шестнадцатилетний парень. В детстве разница в четыре года казалась пропастью. Но только не для нас.
Однажды мы с Витей загорали около речки. Отъехали немного от города, нашли подходящее место под ивами и устроили пикник. Расстелили покрывало, выложили пакет с едой, бутылку с квасом, книги. Поплавали немного. Вода от родников казалась ледяной, а солнце готово было зажарить нас, как глазунью на сковородке. Я разлеглась на покрывале и любовалась узором листвы, вышитой солнечными нитями по краям. Золотистые стежки по темно-зеленому, почти черному – красиво.
Витя сидел рядом со мной и чистил ивовый прут для импровизированного шампура. Мы часто жарили на костре сосиски и, обмазывая их горчицей, с удовольствием уминали за обе щеки. Знали бы мои родители, чем питается их дочь, они бы пришли в ужас. А может, они и знали. По крайней мере, всегда отпускали меня с Витей на речку и не удивлялись, что я частенько возвращаюсь сытой. Сосиски я покупала на свои деньги. Родители каждую неделю выдавали мне мелочь на карманные расходы. Этих денег хватало на полкилограмма сосисок и булку хлеба.
Итак, я лежала под деревом, скользя взглядом по кроне дерева.
– Вить, а правда твой отец человека убил? – спросила я слегка дрожащим от волнения голосом – так захотелось мне поскорее узнать его тайну.
Перочинный ножик застыл у него в руке, но чуть погодя вновь заскользил, оставляя за собой светло-зеленые дорожки.
– Нет, – спокойно ответил он, но я увидела, как дернулся кадык на его шее.
– Говорят он в тюрьме. Тоже врут? – не унималась я.
– Нет, – повторил он.
– Разве так бывает? – я приподнялась на локте и в упор посмотрела на него: что он скрывает? Отчего-то мне показалось, Витя не хочет говорить со мной откровенно.
– Бывает, – снова односложно ответил он, точными движениями ножа обстругивая ивовый прут.
– А почему такие несправедливости случаются? – Продолжала я допытываться, хотя ощущала, насколько разговор ему был неприятен.
Наконец, Витя отложил последний очищенный от коры прут в сторону, вытер двумя пальцами лезвие, убрал нож в карман и обернулся ко мне. Его обычно серые с бирюзинкой глаза на этот раз отливали сталью. Мне показалось, что этим колким взглядом он пронзил меня насквозь. Теперь я была почти уверена, что Витя хранил в себе какую-то жуткую тайну. Я поежилась и натянула на себя рубашку, будто хотела тем самым оградить себя не столько от ветра, сколько от чего-то страшного.
– В жизни случаются ошибки, – сказал Витя. В его голосе мне послышалось отчаяние. Он протянул ко мне руки и, опустив голову, стал сосредоточенно застегивать на моей рубашке пуговицы. Когда он просунул последнюю пуговицу в петлю и поднял глаза, его взгляд немного успокоил меня. Витя снова смотрел на меня, как обычно. И все же я чувствовала – он что-то скрыл от меня. Может, он хочет меня оградить от чего-то чуждого мне? Ведь и я сама, когда на экране должно было появиться нечто, пугающее меня, зажмуривала глаза да еще для пущей верности прикрывала лицо ладонями.
Вопросов я больше не задавала, но по дороге домой, Витя сам стал рассказывать о своем детстве. О том, как он любил мать и как ненавидел отца.
Я узнала, что до своей болезни его мать работала в школе библиотекарем, отец – в горячем цехе металлургического завода. Как водится у мужиков, которые занимаются тяжелым физическим трудом, его отец пил. Сначала по пятницам, субботам и праздникам, позднее – после работы почти каждый день. Вечером трескал картошку с салом и крепко выпивал, утром опохмелялся и шел на завод. Мать терпела, ни слова поперек не могла сказать и всегда держала в холодильнике рассол из-под соленых огурцов или квашеной капусты, иногда простоквашу в литровой стеклянной банке.
Когда Вите было тринадцать лет, восьмого марта, не желая весь свободный день любоваться пьяными мордами отцовых собутыльников, он уехал на рыбалку.
– Если бы знал, что так выйдет, остался бы дома, – рассказывал Витя, шагая рядом со мной и глядя себе под ноги. – Мне потом мамкина подружка, тетя Нюра рассказала, как все было. Она вечером заглянула, чтобы подругу поздравить, а мать лежит на полу вся в крови и почти не дышит. Отец на диване храпит вусмерть пьяный. Тетя Нюра – в библиотеку, там телефон. Вызвала скорую, потом приехала милиция. – Витя остановился, присев на одно колено, завязал шнурок на кеде, снова выпрямился. Его лицо порозовело, на переносице я заметила капли пота. – Не устала? – спросил он. Я замотала головой. – Ладно, тогда вперед. – Витя закинул за плечо спортивную сумку, куда мы сложили все свои вещи, и еще раз взглянув на меня, пошел вперед, сосредоточенно глядя куда-то вдаль. Я не отставала.
– Вить, а дальше что? – не стерпев молчания, спросила я. Он внезапно остановился, и я с размаху налетела на него. – Ой! – вскрикнула я и рассмеялась. Витя, повернув ко мне голову, посмотрел мне прямо в глаза, и мой смех оборвался так же внезапно, как и начался.
– Интересно, значит…– хрипло выдохнул он.
– Нет… Да… – растерялась я, тщательно рассматривая свои вдруг ставшие влажными ладони. – Просто… – Я подняла голову и, глядя в его цвета августовской зелени глаза, сказала, – Я все хочу знать о тебе. Ведь мы же настоящие друзья, да?
Витя снисходительно улыбнулся и расстегнул верхнюю пуговицу на моей рубашке.
– Пить хочешь? – спросил он, снимая с плеча сумку.
Жажды я не ощущала, но все равно кивнула. Витя достал железную фляжку, какие выдают военным, и открутил крышку. Я сделала глоток.
– В общем, отвезли мать в больницу, – продолжил Витя, принимая из моей руки флягу. – Два ребра сломаны, сотрясение мозга. Отца в милицию забрали. – Он положил флягу в сумку, застегнул молнию и, перебросив сумку через плечо, опять зашагал. – К матери милиционер в больницу приходил. Я как раз в палате был.
– И что она рассказала? – снова не удержалась я и тут же застеснялась своего праздного любопытства.
– Все, – ответил Витя, не заметив моего смущения. – Рассказала, как отец снова выпивал в компании. Один из дружков его пришел позже всех. Мать дала ему стопку, подала закуску. Опоздавший наелся, напился и стал приставать. Мать отпихнула его. Тот шмякнулся мимо табурета и случайно опрокинул бутылку самогона, которую принес с собой. Из-за того, что мать его не подпустила или жалко самогона стало, мужик разозлился. – Витя приостановился, перекинул сумку на другое плечо и прибавил шагу.
– Чем дело закончилось? – спросила я, с трудом поспевая за ним.
– Отца выпустили, мать выписали из больницы. Заявление в милицию она не подала, дело заводить не стали.
– А ты говорил ошибка… отец сидит.
– Сидит, – подтвердил Витя, не глядя на меня. – Мужик, который мать избил, исчез. Его потом в малиннике с проломленной башкой нашли. Отца посадили.
Я помню, как мне было страшно слушать эту историю, словно что-то темное и неумолимо жестокое пыталось ворваться в мою жизнь, но я мужественно держала оборону. Ворота моего сознания были крепко заперты на все щеколды. Наша семья жила совершенно иначе. Папа много работал, приходил поздно, в субботу-воскресенье занимался домом, огородом, выгуливал Лютика. Я помогала ему. Мама тоже постоянно была чем-то занята: шила, вязала, занималась своим цветником, ходила в гости к подружкам. Своего отца я никогда не видела пьяным. На праздничном столе, когда собирались родительские друзья, стояли какие-то бутылки. Но, как говорил мой отец: «Вино легко пьется и песня рекой льется». Мой отец любил петь, когда был чуть навеселе. Мама ему всегда подпевала. Как мне кажется, они очень любили друг друга, а я была, в некотором роде, побочным продуктом их любви. Папа находил, что мои синие глаза – точная копия маминых, а маме очень нравились мои волосы. Она говорила, что у папы, когда они познакомились, были точно такие же. Цвета меда в солнечный день. Гречишного меда. Она умела подбирать сравнения.
3
Мы с Витей продолжали дружить и в следующем учебном году, когда он готовился к выпускным экзаменам. Папа лечил директора книжного магазина, поэтому у нас дома была хорошая библиотека. Из дома я таскала книги для Вити, и после всех дел, устроившись рядком на диване, мы погружались в мир вымысла. Иногда я читала вслух, а Витя молча сидел напротив печки, приоткрыв заслонку, и смотрел на огонь. Я любила «Мцыри» и Эдгара По. Вите, вроде, тоже эти книжки понравились.
Однажды зимой, уже после новогодних каникул, мы сидели на диване, укрывшись одним одеялом, и читали. В доме было прохладно. Мать его, как всегда, лежала на кровати. Лучи закатного солнца просачивались сквозь небольшие окна, расчерчивая деревянный пол на яркие квадраты.
Витя встал. Без него мне стало холодно. Я вылезла из-под одеяла, села напротив печки и приоткрыла заслонку, чтоб ощутить жар набирающего силу пламени. Витя вышел во двор за дровами для утренней растопки.
– Не опалились.
Я вздрогнула от тихого, надтреснутого голоса. Передо мной стояла мать Вити. Линялый байковый халат, хлопчатобумажные носки, стоптанные мягкие тапочки. Я боялась поднять глаза, чтобы не встретиться с ее потухшим взглядом. Она протянула руку, вероятно, намереваясь погладить меня по голове, но я, испугавшись, отпрянула. Ее морщинистая ладонь, на секунду застыла в воздухе и медленно опустилась. Как была, в одном халате, она открыла дверь и вышла. Морозный воздух молочным облаком ворвался в проем двери, и тут же смешался с теплом кухни. Я еще несколько минут посидела у печки, но почему-то мне было не по себе. Накинув шубу, в два прыжка я проскочила темные сени и выбежала во двор. Смеркалось, было морозно, не меньше двадцати пяти. Двор был пуст.
– Витя! Витя! – закричала я.
Он вышел из-за сарая, прижимая к груди охапку дров.
– Чего орешь, как оглашенная?
– Твоя мать… Она куда-то пошла. Я думала на улицу, а ее нет.
Витя бросил дрова себе под ноги и ринулся в сени. Открыл дверь, которая вела в баню (у них баня была, как пристрой), и тут же закрыл, прислонившись спиной, словно боялся, что дверь распахнется сама собой. В сенях было темно, но я почему-то помню, как с его лица мгновенно сошли все краски, в глазах застыл ужас. Наверное, я стояла очень близко.
– Уходи, – еле разжав губы, произнес он.
Я стояла, не смея двинуться с места. Ноги стали ватными, под коленками образовалось нечто вроде пустоты. Я задрожала всем телом.
Витя взял меня за руку и отвел домой. Ночью у меня поднялась температура. Следующие пять дней температура металась от тридцати девяти до тридцати пяти. Болезнь вымотала меня до предела. Когда температура спадала, я еле дышала, каждое движение давалось с трудом, когда поднималась, суставы выворачивало, как на дыбе. Когда термометр стал показывать тридцать шесть и две, мама повела меня в поликлинику за справкой в школу. Врач услышала посторонние шумы в моем сердце. Меня положили в областную больницу с диагнозом миокардит, осложнение после ОРЗ, потом дали направление в санаторий.
Когда я вернулась в школу, Вити уже не было. Он заколотил окна в доме и переехал к бабушке, которая жила где-то поближе к Москве. Потом родители мне сказали, что мать Вити повесилась, а примерно через неделю пришло уведомление, что и отец его умер в тюрьме. Я тогда подумала, что, наверное, Витина мать каким-то образом раньше всех узнала о смерти своего мужа и больше не нашла в себе силы жить.
Перед отъездом Витя передал моим родителям для меня песочные часы и запечатанный конверт. Часы были на пятнадцать минут. Когда они еще стояли на столе у Вити, я часто переворачивала их и смотрела, как мелкие песчинки непрерывно текут сквозь узкий перешеек. Однажды, когда мы вместе делали уроки, я оторвала взгляд от учебника и застыла. Несколько последних песчинок упали в нижний отсек, и тут у меня мелькнула мысль, а что, если сейчас время остановится, а вместе с ним и вся моя жизнь? Но не успела я об этом подумать, как Витя машинально протянул руку и перевернул часы.
– Все. Делу время – потехе час. – Он решительно закрыл учебник и поднял на меня глаза. Глаза были усталыми, и одновременно веселыми.
– Ты все уроки сделал? – поинтересовалась я.
– У меня есть другие дела, – ответил он, убирая учебник и тетрадь в портфель.
– Важнее уроков?
– Не знаю важнее или нет, просто другие.
Он вышел из-за стола, подошел к матери, которая сидела у окна рядом с бубнящим радиоприемником, наклонился и о чем-то спросил. Она кивнула. Витя принес ей кружку с молоком и ломоть черного хлеба.
– Будешь? – спросил он меня.
– Сначала доделаю уроки, – ответила я.
Витя надкусил ломоть. Аппетитно пахнуло свежим хлебом. Я отодвинула тетрадь и сказала:
– Принеси мне тоже.
Пока он ходил на кухню, я смотрела, как течет песок в часах.
– Надо уметь вовремя переключаться, – сказал Витя, ставя передо мной стакан с молоком.
– Это как? – не поняла я.
– Вот ты про уроки… Иногда тебе кажется, что вызубрить какую-нибудь химическую формулу – это самое важное. Потом время проходит – и что? Пшик. За ненадобностью та формула давно вылетела у тебя из памяти. – Он допил молоко и поставил стакан на стол. – Вот и получается, то, что казалось самым-самым важным, оказалось просто так, пустым местом. Ты стараешься, чтобы получить пятерку, переживаешь, если вместо пятерки у тебя вполне нормальная четверка, а пройдет немного времени и поймешь, что все эти оценки – сплошная борьба тщеславий и суета. – Витя перевернул часы, и опять из полной колбы в пустую стал перетекать песок. – Иногда нужно себя встряхивать, как вот эти часы, и тогда то, что казалось самым главным, перемешавшись с другими более нужными и совсем пустыми делами, становится таким же обычным, как и все остальное.
Когда он говорил, я, не отрываясь, смотрела в его спокойное лицо. Витя словно куда-то улетел мыслями. Говорил обычные простые слова и в то же время думал о чем-то своем. Тогда я не поняла, а сейчас думаю, что он имел в виду не только учебу и школьные оценки, а что-то гораздо более важное, и он был прав насчет того, что нужно иногда себя вытаскивать из привычного состояния. Только сейчас нашли другие слова для выражения той Витиной мысли: перезагрузиться, сделать паузу, оторваться… Нет, пожалуй, «оторваться» – это про что-то другое.
Покрутив в руках часы, я поставила их на стол, распечатала конверт. В конверте, как я и ожидала, была записка. Очень короткая. Дословно сейчас не вспомню, но смысл был таким, что пока я еще маленькая, мало что понимаю, но когда вырасту, мы будем вместе.
Я долго хранила ту записку в ящике своего письменного стола. Потом куда-то переложила, и совсем забыла. Часы тоже исчезли.
4
Я стремительно взрослела. Менялось всё: моя фигура, лицо, отношения с другими людьми. Что раньше казалось мне простым и ясным вдруг осложнилось. Похоже, я превращалась в красавицу. Об этом говорили все: мои родители, друзья моих родителей, мои одноклассники и даже одноклассницы. Честно скажу, отражение в зеркале меня тоже не разочаровывало. Некогда нескладная и угловатая я стала нравиться сама себе, как будто эскиз превратился в законченную картину. Иногда мать заставала меня перед потемневшим от времени трюмо, где я разглядывала саму себя, словно привыкая к своему новому облику. Стройные длинные ноги, крепкие бедра, узкая талия, высокая грудь. Грудь казалось слишком тяжелой на моем хрупком теле. Первым делом, кто со мной знакомился, сначала натыкался на мои выпуклости, и только потом поднимал глаза. Это меня крайне раздражало, но постепенно я привыкла. А что мне оставалось делать? Пришлось научиться на многие вещи смотреть свысока, тем более я стала достаточно высокого роста, сто семьдесят три сантиметра. На этой отметке, к своему облегчению, я и остановилась. Когда в десятом классе на физкультуре девчонок выстроили в ряд, я была третьей, и половина мальчишек была выше меня.
У одноклассников забурлили гормоны, и только я, похоже, осталась такой же адекватной, как прежде. Практически все мальчишки нашего и параллельного класса делали попытки сближения со мной, но мне одногодки были неинтересны. Да и парни не особенно настаивали, вероятно, даже не надеясь на взаимность.
Я думаю, что красивые люди всегда находятся на некотором расстоянии от остальных. Это и понятно, любой ищет себе пару, человека, с кем можно чувствовать себя комфортно. И мало кто поднимает перед собой достаточно высоко планку. Вдруг по лбу получишь, или еще хуже – обсмеют. Так зачем идти на рекорд? Зачем стремиться к лучшему, если сам ощущаешь себя посредственностью? Вот и скучают красавцы и красавицы перед собственным отражением.
Итак, в свои шестнадцать я пребывала в гордом одиночестве. Парни в этом возрасте хотят секса, но не знают, как это делается. Смотрят гадкие картинки, много скабрезничают, вероятно, все мастурбируют, но мало кто знает, как подступиться к живой женщине. Тем более девушке. А я была девственницей и никого близко к себе не подпускала. Каким-то внутренним чутьем я понимала, что нахожусь в стадии подготовки, так сказать, генеральной репетиции к той главной жизни, которая ожидает меня за порогом школы.
Школу я закончила, когда отбушевала война за передел собственности и кислотными оттенками раскинулся на прилавках китайский ширпотреб, как предвестник будущего изобилия. Я поступила в питерский педуниверситет на исторический факультет. Конкурс был по-прежнему большой, но я умудрилась набрать нужное количество баллов на бюджет. Как иногородней, мне предоставили общежитие.
Со мной в комнате было прописано еще двое: Лариса с четвертого курса и моя одногруппница Алка. В общаге Лариса появлялась только когда ссорилась со своим парнем. Но это случалось чрезвычайно редко, так что мы с Алкой почти всегда разделяли комнату на двоих.
Странной Алка была девчонкой. Небольшого роста, худущая, с жилистыми ногами по форме напоминающими икс. Лицо жесткое, выпирающие скулы, маленькие глаза-буравчики близко посажены к переносице. Алка приехала тоже из провинции, до Питера чуть больше восьми часов поездом. Алкины родители были из высланных немцев. Отец работал шофером, мать врачом. Дом и двор содержали в идеальном порядке. Выращивали овощи; была корова с теленком, еще кое-какая живность, но все равно жили бедно. Впрочем, это типично для нашего российского жизнеустройства.
В первый же день нашего знакомства Алка поделилась со мной своими планами. Ей хотелось сделать карьеру. Конечно, она называла это как-то иначе: тогда слово «карьера» не было в почете, «карьеристом» обзывали зарвавшегося выскочку. Алка планировала учиться на только на «отлично», закончить с красным дипломом и стать политическим обозревателем, а лучше кем-нибудь из управленческого аппарата. Вот такой она была по тем временам «продвинутой» и дальновидной.
Каждый день у Алки начинался с пробежки. Пока я спала, она делала несколько кругов вокруг общежития, готовила завтрак, потом будила меня. Вместе мы шли на занятия, на лекциях сидели рядом.
Такая жизнь продолжалась недолго. Начались дожди, и я стала просыпаться под шумное сопение и шлепанье босых ног по деревянным доскам пола – это Алка совершала свой утренний моцион: приседания, отжимания, прыжки, бег на месте. Я с головой пряталась под одеяло, но назойливые, как комары звуки ее сопения и топтания на месте и там доставали меня. Пришлось мне разрешила ей включать по утрам мой магнитофон. Музыка в какой-то мере примиряла меня с ранним пробуждением.
Понятное дело, что я не могла ограничиться обществом соседки по комнате. У меня появились кавалеры. За семестр меня «клеили» все мои сокурсники. С кем-нибудь из них я бродила по бетонированной набережной, сидела на холодных скамейках, согревалась в кинозалах. С Кузей, Женькой и Виталиком я даже целовалась.
Они мне все нравились. Мне было интересно гулять с ними, болтать, принимать от них комплименты, но не больше. Ни с кем из них мне не хотелось остаться. Вообще-то они были классными ребятами. Кузя знал кучу анекдотов, Женька был красив, как греческий бог, Виталик – умен до неприличия, а Фарид готов был ради меня на все. Но… каждый хотел быть для меня единственным, а я, как на грех, ни в кого не влюблялась. Я даже стала подумывать, нет ли у меня какого-то изъяна? По тем временам девственность в восемнадцать уже считалась патологией.
К концу первого семестра Кузя стал дружить со Светкой, Виталик нашел кого-то с филфака, а Женька заплутал между Маринкой и Элкой (но поговаривали, что переспал он с обеими). И только Фарид продолжал вздыхать подле меня, но и он, как мне показалось, начал поглядывать в сторону толстушки Лильки. В конце концов я решилась.
После зачета по латыни я позвала Фарида к себе в комнату. Алка, не удовлетворившись тройкой, пошла в библиотеку готовиться к пересдаче экзамена и должна была вернуться только к вечеру. Я поставила в магнитофон кассету с «Аббой», присела на кровать. Фарид неловко шлепнулся на стул напротив меня. Одним махом я скинула водолазку, и, не мигая, уставилась на него. Его щеки пошли пятнами, глаз задергался, на лбу выступила испарина. Сделав судорожное движение ртом, Фарид протянул ко мне руки. Его ладони, слегка подрагивая, застыли в нескольких миллиметрах от моих вздыбленных сосков (в комнате было прохладно). Он неотрывно смотрел на мои груди, как будто перед ним нечто настолько экзотичное, что может быть опасным. Я передернула плечами, грудь колыхнулась.
Фарид осторожно дотронулся до моего отвердевшего от холода соска, а я сидела, как дура набитая, и как будто со стороны наблюдала весь этот фарс: как на медосмотре до пояса раздетая девушка совсем закоченела, а парень, будто из бани, пот градом льется. Честно скажу, мне не очень-то нравились его потные ладони, влажный лоб, мокрые, беззвучно шлепающие губы. Я закрыла глаза. Фарид, будто только того и ждал. Он судорожно впился в мои губы и протолкнул свой скользкий язык в мой рот. Его руки до боли сжали мои груди.
– Ты что, очумел?! – вскрикнула я и отшатнулась. Его глаза вспыхнули. Мне показалось, что он разозлился. – Извини, – стараясь улыбнуться, сказала я, – я еще не готова.
– Да-да, – закивал Фарид в ответ, и его ладони снова сжали мои груди.
Я схватила его за запястья и с силой оттянула его руки вниз.
– Мне не нравится, – уже жестко сказала я.
– Ну, п-пожалуйста, – пролепетал он и вдруг как бухнется на колени, уткнулся головой прямо в мой живот. – Я столько мечтал об этом… не прогоняй… я не сделаю тебе ничего такого… только разреши, – шептал Фарид, шаря по моим бедрам. Он дрожал, как лихорадочный, целовал мой живот и одновременно пытался стянуть с меня джинсы.
– Пусти меня! – крикнула я и попыталась встать. Он рванул с меня джинсы, мои трусики оказались внутри, и я оказалась полностью обнажена.
Такое развитие событий мне совсем не устраивало. Что есть силы я схватила Фарида за плечи и, помогая себе коленкой, отпихнула от себя. Он отлетел в сторону и стукнулся головой о ножку стула. Стул с грохотом упал. Фарид потер ушибленное место и сел на пол. Я уже успела застегнуть молнию на джинсах и потянулась за водолазкой. Фарид, словно Матросов к амбразуре, бросился к стулу, где валялась моя одежда, и прикрыл ее своим телом.
– Не слишком ли ты спешишь? – сказал он и повернул ко мне искаженное злобой лицо.
Я испугалась не на шутку. Никогда я не видела таких глаз: налитых кровью, с расширившимися до предела зрачками, с подергиванием нижнего века. С испугу я залепетала:
– Фарид, я не хотела сделать тебя обидеть, ты не сердись и вообще… и…и… у меня нет… ну чтоб безопасно, сам понимаешь, не мальчик, – нашлась я.
– У меня с собой, – глухо сказал он, выпрямился и перекинул через свою руку мою водолазку, словно официант, готовый принять заказ. – Может, начнем?
По моей спине, казалось, пробежал табун мурашек, в секунду я с ног до головы покрылась холодным потом.
