Полная версия:
Нас тревожат другие дали. Выпуск 3
– Она пенсионерка, на её место давно уже молодые метят. Вот кто-то и постарался, написали или позвонили – и всё, место свободно.
* * *Уже второй день об учительнице ничего не слышно, домой она не возвращалась, телефон её отключён. Всполошившиеся коллеги даже пытались связаться с её мужем, расспросить его, где же Ирина Романовна. Он-то должен знать! Но оказалось, что он тоже ничего не знает, увезли – и с концами. Пропал человек. Враги откровенно радовались, а считавшиеся друзьями старались остаться в стороне, словно ничего и не случилось.
Радовался почему-то и Никита, сказал Ирке со злостью:
– Пугала нас экзаменами, говорила: «Плохо будете учиться – не сдадите». А вот теперь тебе! – И, растянув в ухмылке тонкогубый рот, он победно, почти под нос девчонке выставил пятерню с поднятым средним пальцем.
Покрутив пальцем у виска, Ирка убралась восвояси, а мальчишки продолжили играть в карты.
Сергей, как обычно, слушал друга молча, хотя в нём уже начинал закипать протест. Мысли Сергея неожиданно выразил Данил Коваленко:
– А мне её жалко. Сколько ей лет? Шестьдесят?
– Больше, – ответил Радик. – Шестьдесят три, как моей бабушке.
– Какая же она преступница? И что такого могла сделать? Я понимаю ещё, если парень, если молодой, а то – шестьдесят три! Бандюков не ловят, у нас вон на плотине два дома отдыха раскурочили, всё выдрали да вывезли. Даже катамаран на прицеп погрузили и спёрли. И ничего! Потому что там Правый сектор орудовал, их они не тронут. А тут учительница, пенсионерка, взвод с автоматчиками прислали. Дурдом! Смешно просто…
Сергей возмутился:
– Ничего себе смешно! Человека забрали, и никто не знает, где она. Мама говорит…
– Хватит ныть! – перебил Никита. – Нашли кого жалеть. Пошли уже на урок, пока классная не припёрлась…
Карты спрятали под подоконником в подвале, где обычно играли на переменах, и поплелись на последний, седьмой, урок. Сергей ничего не сказал ребятам, но в голове его уже зрел план…
* * *На следующий день директор школы, сидя в кабинете, занимался годовым отчётом, то и дело вызывая к себе то секретаря, то завуча, то учителей, когда дверь кабинета отворилась и без всякого стука вошёл девятиклассник Сергей Хоченков.
– Чего тебе? – не глядя, бросил в его сторону директор.
Парень достал из-за спины какую-то бумажку и положил перед директором на стол.
– Вот, возьмите, почитайте. Мы хотим передать это куда надо…
– Куда надо? – повторил машинально директор за ним, не отрываясь от своих документов.
– Я не знаю куда… В службу безопасности, наверное, или в эту… как её… администрацию военную…
– Ку-да? – Директор, забыв про отчёт, уставился на мальчишку, потом перевёл взгляд на листок и начал читать: «Мы, ученики… м-м-м… школы просим отпустить нашу учительницу Ирину Романовну Чалую, так как она ни в чём не виновата. Можем поручиться за неё». – Та-а-ак, – протянул директор, думая о чём-то, отложил листок, внимательно, пристально взглянул на Сергея поверх очков в дорогой оправе. – И кто всё это придумал?
– Я, – твёрдо ответил Сергей, глядя не на директора, а куда-то в сторону.
– А кто подсказал?
– Никто. Я сам. Ребята подписали. Там восемнадцать человек, можем ещё больше, надо только поговорить…
– А ты вообще соображаешь, куда сунулся? – Забыв о том, что кричать ни в коем случае нельзя, не дай бог кто подслушает под дверью, он всё же сорвался на крик. – И чем это всё может грозить тебе, мне? Ты… ты понимаешь, в какое время мы живём? Да если это всё пойдёт, – директор потряс в воздухе листком с подписями, – от тебя мокрого места не останется! У тебя мать – учительница! Ты о ней подумал? Хочешь и её работы лишить? Или чтобы и за ней вот так приехали?!
– Но ведь это же ошибка! – не сдавался Сергей. – Вы же не думаете, что там что-то серьёзное. Она ведь нас учила! И маму мою она тоже учила. Вы всегда хвалили её, говорили, что она хороший учитель. А теперь что? Вы учите нас одному, а сами поступаете наоборот?! Ведь так нельзя, кто-то же должен за неё заступиться!
Ничего не добившись от Сергея, директор вызвал в кабинет его мать, Наталью Николаевну, учительницу английского.
– Вы вообще в курсе, чем занимается ваш сын?
Наталья Николаевна оказалась не в курсе, сын с нею не советовался. И вообще последние два года его не узнать: стал вдруг слишком самостоятельным, несговорчивым, на всё у него своё мнение. Узнав от директора подробности, Наталья Николаевна и растерялась, и испугалась, чего-чего, но такого от сына она не ожидала. Директор, конечно, в её неведение не поверил и попробовал припугнуть:
– Вы же понимаете, что просто так у нас людей не арестовывают, значит, есть за что. А тут тебе письмо, да ещё от детей: мол, не доверяем власти. Чем всё это обернётся? Кто поверит, что мы тут ни при чём, что это не наша инициатива, подумают, что детьми только прикрываемся. Что будет с вашим сыном? Поговорите с ним, объясните, убедите, прикажите наконец, пусть оставит свои глупые затеи. Мне всего год остался до пенсии, я ещё доработать хочу и поработать потом, если получится, а не сесть в тюрьму по милости вашего сына. Да и вам там, – он показал пальцем вверх, – напомнят, какого сына вы воспитали. Милочка, дорогая Наташа, поговорите с Серёжей, он должен понять…
* * *Разговор с сыном Наталья Николаевна долго оттягивала, не знала, как и подступиться, какой тон взять. Серёжа может просто встать и уйти, даже отвечать не станет. Изменился он очень, повзрослел. Всегда был маминым сыночком, она в школу – и он за нею хвостом, драться не умел, за себя постоять не мог, каждая девчонка в классе его обижала, помыкали им, а тут – на́ тебе! Такую кашу заварил! И когда же он успел так измениться?
Но начинать разговор всё равно надо. Она дождалась, пока он выучил уроки и уселся за компьютер, присела рядом в кресло, погладила сына по затылку, он слегка поёжился.
– Серёж, – начала издалека, – скоро лето, каникулы. Куда отдыхать поедем?
– Мне всё равно. Хорошо бы к морю. А можно и к бабушке, в Гадяч.
– Я с директором сегодня говорила…
Серёжа сразу всё понял:
– Мама, можешь не продолжать, я не изменю своего решения. И ребята – со мной.
– Сынок, неужели ты действительно веришь, что вашим письмом можно что-то изменить? Веришь, что её отпустят, если вы попросите? Это не поможет, Серёжа…
– Пусть! – Сергей начинал горячиться. Утром директор, теперь мама. – Пусть не поможет! Но я буду знать, что я не сволочь, не остался в стороне, а что-то делал, пытался делать…
– Серёжа…
– Не надо, мама, я знаю, что ты хочешь сказать. И знаю, что ты чувствуешь. Но это мой выбор, понимаешь? Ты пойми меня: я не смогу жить дальше, зная, что мог что-то сделать и не сделал. Второй раз я уже не смогу!
Мать вздохнула и отступила. Она поняла, что хотел сказать её сын. Вот она и всплыла, та, как ей казалось, уже забытая история с Вадимом. Сын ни разу с тех пор не вспоминал о ней, казалось, рана зажила, как заросла травой и Терема… Ан нет, не зажила рана, дала о себе знать…
* * *Случилось это в мае две тысячи пятнадцатого. Летние каникулы были не за горами, дома усидеть трудно, почти невозможно. Малыши давно уже купались в ставке за селом, ребята постарше ловили рыбу, раков. Рыбы там сколько хочешь, сама на крючок просится. Сергей же собирался с Никитой в Терему, оставалось только забежать за Вадимом. Раньше они в Тереме в войнушку играли, среди удобно разбросанных плит, скифских курганов, подступающих к старой урановой шахте. Взрослые эти места обходили стороной: радиация, шахту ведь и не закрыли совсем, а просто залили водой. Ребятам же Терема как Counter-Strike: и живописна, и разгуляться есть где.
Мальчишки зашли за Вадимом, тот был дома, но мама ему строго-настрого приказала из дома ни ногой. А как тут усидишь, когда Сергей и Никита припёрлись с утра? У Никиты с собой самопал, хотели испробовать своё оружие, уж там-то выстрелов не будет слышно никому. Не выдержал Вадик, натянул свою любимую бейсболку, додумался в рюкзак холодного кваса сунуть, ещё прихватил кусок хлеба с салом.
Что же это такое – Терема? Это заброшенные базы, где раньше колхоз держал лошадей и коров, а вокруг – разнотравье, чего только нет: и зверобой, и душица, и синие головки шалфея, и ромашковые поляны, и алые островки мака. А какие там грибы! По весне – сморчки, а с летними дождями – синеножки, огромные. Несколько штук набрал – и пакетик полон. Речка бежит бесшумно, почти не видна за камышами, но рыбы в реке столько, что вода серебрится от её чешуи. Среди полян возвышаются небольшие скалы, скифские холмы, и ковыль волнуется на курганах, и чертополох пролетает мимо, так и хочется побежать за ним! А вечером, когда солнце утопает в реке, можно сесть на лугу, заслушаться птицами и забыть, куда и зачем ты шёл…
Увы, теперь же Терема другая, не столь приветлива. Она была нейтральной полосой, не принадлежала ни этим, ни тем, диверсионные группы её обходили, мин не ставили, там вся местность на километры просматривается.
Ползая вокруг плит, представляя себя то сепарами, то нациками (так обычно зовут бойцов Национальной гвардии), мальчишки наткнулись на груду осколков. Точнее, напоролись. Сергей, отползая к реке, почувствовал, как что-то больно обожгло бедро. Осколок оказался большим, довольно тяжёлым, с неровными, рваными краями, не дающими взять его в руки и хорошенько рассмотреть. Осколками снарядов мальчишек не удивишь, много их валяется на улицах села, но таких больших и необычных они ещё не видели. Один из них, поменьше, Вадим запихнул в рюкзак, «на память», как объяснил.
– Ничего себе осколочек! – восхищённо рассматривал Сергей находку. – Это ж какие должны быть снаряды? Такой бабахнет – так бабахнет.
– А кто ж тут стреляет? – Вадим начал озираться, но не увидел ни «саушек», ни другой арты поблизости. – А вдруг и в нас сейчас пальнут?
– Не гони! – Никита презрительно оглядел Вадика. – Кому ты нужен, чтобы в тебя стреляли?
– А вдруг, – упорствовал Вадик. – Вдруг за нами уже наблюдают?
Никто, конечно, за ними не наблюдал, и они опять увлеклись игрой.
На этот раз сепаром был Вадик. Ему дали три минуты, чтобы он спрятался, или «окопался», как выражался Никита. Торопясь и слегка прихрамывая (натёр-таки ногу в старом кеде), Вадим направился к двум плитам, что поодаль опирались друг на друга. Старые, облупленные, с кусками торчащих в разные стороны железных стержней, они были идеальным местом для «схованки»: неприступные, только щуплый Вадик мог протиснуться между ними. Что он и сделал, пробрался в самую середину и затаился в ожидании приближающегося врага. Врагом сейчас был Никита, он шёл в его сторону и громко предупреждал:
– Иду с самопалом. Если найду, открываю огонь на поражение!
Крадучись и осторожно прислушиваясь к каждому шороху, Никита обыскал всю поляну, осмотрел одну за другой все плиты, заглянул даже в заброшенный колодец шахты, но Вадика не обнаружил. Сергей искал Вадима в другой стороне, у верб, но также безуспешно. «Сепар» словно сквозь землю провалился.
– Вот куда его понесло? – недовольно бубнил Никита. – Охота лазить, ноги ломать. Эй, ты! – крикнул он. – Выходи! Мы знаем, где ты!
Вадик не отозвался, но не успел ещё Никита договорить, как внезапно раздался страшный треск, потом вырос столб серой пыли, и на глазах у мальчишек две поддерживающие друг друга плиты, как две руки, легли одна на другую и замерли. Когда мальчишки подбежали к рухнувшим плитам, первое, что они увидели, – откатившуюся в сторону бейсболку Вадика, красную с белой полосой на козырьке. Из-под завала не спеша, точно не решаясь показаться, выбегала тонкая красная струйка…
– Вадька, – прошептал Сергей, оглянулся на Никиту, с ужасом отступил назад, подальше от плит, а потом словно что-то рвануло его и бросило к обвалу. – Вадим! – кричал он. – Вадим!
Никита остался стоять, молчал, что-то обдумывая, на что-то решаясь. Он не плакал, не кричал, не приближался к страшному месту, он только произнёс одну фразу, которую Сергей даже не услышал, сказал едва слышно, как бы разговаривая сам с собой:
– Вот и ещё одним сепаром стало меньше…
Потом он подошёл к Сергею и тихо, но твёрдо произнёс:
– Ему уже не поможешь. Он умер. А вот что нам делать? Говорить, что мы тут были, нельзя. Его родители не знают, что он с нами. И ты молчи. Если спросят, не видели ли мы его, скажем: не видели. И всё. Никто ничего не узнает.
Сергей обернулся, глянул на Никиту как на сумасшедшего. Неужели он и вправду может так поступить? Но Никита всё говорил и говорил, слова его начинали доходить до сознания Сергея. Их могут посадить. Никто не станет разбираться, как он оказался под завалом, всё свалят на них. А у Никиты уже были проблемы с милицией, больше он не хочет. Да и ему, Сергею, они не нужны. Поэтому единственным выходом остаётся молчание.
Сергей не понимал, как Никите удалось убедить его уйти оттуда, из Теремы, оставив всё как есть.
Но одно дело – уйти, а другое – забыть. Забыть не получалось. Память то и дело подбрасывала то злополучную бейсболку на траве, то оставшийся там, на поляне, рюкзак с любовно сбережённым осколком…
Вот уже и мама пришла с работы, спросила, завтракал ли он, заторопилась в магазин. Сергей сидел, забившись в угол дивана, не отвечая на вопросы, глядя в одну точку, его нервно стиснутые руки дрожали. Мама почувствовала что-то неладное, присела рядом, коснулась рукой его плеча, заглянула в глаза… Ничего спросить не успела, слёзы словно прорвали невидимую преграду и потекли, потекли…
В окно кто-то постучал, бабушка вышла, но тут же вернулась и спросила у Сергея:
– Серёж, Вадик к нам не заходил? Там его мама спрашивает.
…К Тереме не шли, а бежали, ехали на велосипедах, машинами.
Оказалось, что Вадим умер не сразу, он ещё долго дышал.
Мама тогда, как ни старалась, так и не смогла убедить сына в том, что он не виноват, что просто так случилось, плиты упали, потому что Терема стала местом пристрелки, мишенью на учениях. Там всё уже было пристреляно и расстреляно. А на месте Вадика мог оказаться и он…
С тех пор прошло почти два года. История та, казалось, забылась. Сергей вырос и никогда о ней не вспоминал. И вдруг эта фраза: «Я не смогу пережить это второй раз»…
* * *Письмо школьники отправили. Подписались под ним двадцать девять учеников и четыре учителя. Из девятого класса не захотел подписываться только Никита Евсеев. Неизвестно, дошло ли письмо и стало ли одной из причин последующих событий, но учительница химии вернулась домой. За несколько дней она поседела, постарела, потом ещё полгода лечилась у психиатра. На работу в школу учительница не вернулась. Мало с кем она делилась воспоминаниями, но один из говоривших с нею пересказал в учительской вот такой коротенький диалог:
– Что это было? Донос?
– Донос.
– И вы знаете, кто это сделал?
– Знаю. Мне сказали в первый же день.
– Почему они вам сказали?
– Наверное, думали, что я оттуда уже не выйду…
– Но вас отпустили.
– У них ничего не было против меня, кроме диктофонной записи урока в девятом классе, остальное – слухи и домыслы. Спасибо всем, кто от меня не отказался…
В тот момент, когда шёл разговор, в учительскую заглянул Сергей, ему надо было поставить классный журнал. Услышав начало рассказа, Сергей неожиданно для себя притормозил, не стал до конца открывать двери учительской, просто стоял и слушал. Упоминание о записи урока в их классе его ошеломило. Кто это мог сделать из его одноклассников? И тут ответ стал очевидным – Никита. Кто так радовался аресту? Он. Кто первым сообщил новость, о которой никто ещё не знал? Тоже он. Неужели это самая обычная месть за то, что двойки ему ставила? Остальные же тоже ставили, не одна она… А сколько раз он упоминал о том, что там, на той стороне, живёт дочка химички?! Множество раз!
Подошедший Дмитрий Петрович уже какое-то время наблюдал за Сергеем у двери, наконец решил его окликнуть:
– Хоченков, ты что, подслушиваешь? Тебя так интересуют разговоры учителей?
– Что вы, я просто принёс журнал и постеснялся заходить, стою вот, жду…
– Чего ждёшь? Что получишь в лоб дверью? Давай свой журнал, я поставлю.
Никиту Сергей отыскал на заднем дворе, где тот отбирал у малышей монетки. Подошёл и сразу, без вступления, спросил, глядя в глаза другу:
– Зачем ты это сделал?
– Не хватает у меня полтинника на хот-дог, вот со мной и делятся…
– Я не про это. Я про химичку. Чем она тебе мешала?
К его удивлению, Никита не стал отпираться, только нехорошо усмехнулся и ответил, словно выплюнул:
– Надоела она. Всем, не только мне. На пенсию ей пора. Вот я и помог.
– А если бы её посадили или она умерла?
Никита молчал, разглядывая ещё вчерашнего друга, и трудно было понять, о чём он думает. Говорят, глаза – зеркало души. Эти же глаза ничего не выражали: ни злобы, ни доброты, ни жалости, ни ненависти. Обычные пустые глаза. Даже красивые, но пустые…
Наконец Никита ответил, но совсем не то, чего ожидал от него Сергей:
– Да, не химичку надо было толкануть, а твою мамашу. Все вы тут сепаратисты!
Сергей не помнил, как ударил, вроде даже и не замахивался, но Никита отлетел назад, споткнулся и упал на четвереньки. Тут же рассыпался по всему заднему двору детский смех, малыши заливались и никак не могли остановиться.
На следующей перемене Сергей стоял уже в кабинете директора. Никита донёс или кто ещё, он не знал, но Евгений Иванович, теребя на носу свои очки, всё говорил и говорил, какой плохой Сергей, как он не умеет ладить с одноклассниками, как он позорит школу и прочее, и прочее.
Из школы его, конечно, не выгнали, он сам в последний учебный день пошёл к завучу и забрал документы. Маме заявил, что будет поступать в колледж. На её вопрос: «В какой?» – пожал плечами и ответил: «Не всё ли равно?»
* * *Живёт сегодня Терема своей особой жизнью. Вроде бы всё по-прежнему: бродят большие жирные фазаны среди волнистых кустов; лиса-мама выводит на первую охоту огненно-рыжих детёнышей, отпугивая лаем любопытных; всё так же катится солнце, разрисовывая в алые тона скалы, и так же носятся стрекозы с одного берега реки на другой… Нет здесь только людей, забыли они сюда дорогу. Словно и вправду расстреляли её, Терему…
Так думал Сергей, впервые за два года пришедший сюда. С того майского дня он не мог даже представить, что здесь окажется. Каждая тропка, каждый камушек знакомы и дороги ему. И даже эти плиты, всё так же лежащие там, где они обрушились. Странно, но чувство тоскливой вины почемуто не приходило, была только грусть, светлая, тревожная. «Наверное, Вадим простил меня», – подумал он. Иначе не смог бы он вот так сидеть у этого места и говорить с тем, кого он здесь когда-то оставил.
Солнце было как раз в зените. Оно по-доброму застыло над головой Сергея, освободив его от пляшущих теней. Теперь всё будет зависеть только от него. А Терема… Терема его отпускает, не весь же век жить ему одной ею…
Чёрно-серая зебра войны
Рассказ
Шестой месяц войны, а кажется, что уже лет пять прошло.
Прежняя жизнь осталась там, в прошлом. Нынешняя же – как наваждение, фантом. Всё, что было обыденностью, привычкой, стало воспоминанием.
Я забыла, что такое горячий завтрак, полная воды ванна, маникюр, рейсовый автобус, обновка, долгожданный конец рабочего дня, получка, звонок любимого человека… А комфорт? Что такое сегодня комфорт? Разве могла я представить раньше, что комфортом для современной женщины станут тёплые носки в сапогах, большая восковая свеча с коробком спичек, град, бьющий по родной улице не в три ночи, а в девять утра? Но сегодня именно это мой комфорт, о котором я только мечтаю…
Я живу в селе с мамой, из хозяйства у нас только собака да мамины клумбы с цветами. Маме восемьдесят. Она плохо видит, давление скачет, не спит ночами, лежит на диване в прихожей (единственная жилая комната без окон), лежит всю ночь в тёплой куртке, шапке с ушами и ботинках, прислушиваясь к каждому звуку и спрашивая: «Стреляют?»
Раньше через село пролегало три автобусных маршрута, в любое время можно было добраться в Донецк, Мариуполь, куда угодно, тем более что железная дорога от нас недалеко. Сейчас же по области движения поездов нет, а из автобусов остался один рейс, в семь утра, в райцентр, да и то не каждый день. Скорая помощь вообще отказывается к нам выезжать: через блокпосты прорываться трудно. Врач амбулатории ушёл на пенсию, медсёстры тоже с семьями разъехались. И машину амбулаторную отобрала районная администрация, посчитав, что нам уже ничего не нужно. Болеть сейчас нельзя. Как и умирать. Очень дорого это и хлопотно. Вокруг кладбища армейцы устроили свой укрепрайон, или военный городок: нарыли окопов, настроили блиндажей, укрепили всё бетонными плитами, блокпост поставили как раз на дороге у кладбища, а поля вокруг заминировали.
Из нескольких сельских магазинов остался один. Остальные распродали последнее и уехали за границу. Хлеб привозят не каждый день, крупу, муку давно разобрали по домам. Все понимают, что грядущий год будет голодным.
Село наше обычно очень красивое, зелёное, с широкими улицами, опоясанными высокими тополями и акациями, с огромной плотиной в два рукава (озером, раскинувшимся между тремя сёлами), с неторопливой рекой и огромной каменистой кручей, где в давние времена жили скифы. Взберёшься на эту скалу – и видно окрест всю панораму на десятки километров. Обычно там ветер гуляет, шумят ковыль и чабрец, синеют полянки цветущего шалфея да взлетают в небо хищные птицы, вспугнутые редкими прохожими.
Сейчас же село совсем иное: мрачное, серое, неприветливо-враждебное. Улицы, как только солнышко проглянет из-за скалы, потекут грязевыми потоками. Грязь, натянутая на асфальт гусеницами, становится серо-чёрной, маслянистой, вызывающей… Магазин кто-то ночью ограбил, выбив стекло, вынесли всю водку и коньяк, что ещё оставались. Перед этим сшибли железобетонный столб напротив магазина, чтобы не светил и не мешал воровать, а столб скукожился, переломился, оскалившись металлическими прутьями, но не упал, а завалился на дерево, не желая гаснуть. Так и горит стойкий столб, развалившись на подставившем свои плечи дереве.
Школа пустует. Не слышно задорных детских голосов, не мелькают в липовой аллее пёстрые детские рюкзаки, не бегают раздетые ребята в соседний ларёк за свежими булочками. Нет ни ребят сейчас, ни булочек. Из полторы сотни учеников в селе осталось человек двадцать, в основном это те, кому некуда, не к кому и не на что ехать. Остальные же разлетелись по городам и странам. И соберутся ли опять, никто не знает.
Опустело село. Опустилось куда-то в серый, беспросветный мрак. Опостылело.
Утром, с восходом солнца, открываются дали, но всё вокруг как в дымке, нет ясных очертаний. Днём солнце взойдёт повыше, приветливо всё подбодрит, но всё равно не схлынет эта размытость, неопределённость, щадящая дымка времени. Но вот и вечер тут как тут. Солнце скатывается туда, где как раз стоят артиллерийские орудия. И заревом полыхают холмы на западе, с которых ежедневно стреляют по соседнему городку. И до них всего семь километров. Раньше мы ездили туда и ходили пешком, там живут дети, родители, друзья каждого из нас. Сегодня для нас туда дороги нет. Вся дорога заминирована. И поля вокруг неё – тоже. Разве что птица пролетит вдоль этой серой асфальтированной дороги или проскочит дикий зверь. На растяжках часто подрываются в полях зайцы, лисы: одинокие взрывы то и дело слышны каждую ночь. А мы… уже третий месяц не видели ни дороги, ни людей, ни транспорта. Мёртвая серая зона…
Но вот солнце село, успокоилось, как безымянный украинский солдат, и жизнь в селе остановилась. Остановилась потому, что с заходом солнца на улицу уже не выйдешь. Комендантского часа вроде бы нет, но по улицам ползают броневики, из макушки которых целятся в тебя пулемёты да блестят глаза в прорезях балаклавы. Попадётся тебе такой броневик – и не знаешь, куда прятаться. Мурашки по коже от равнодушно-пристального взора глаз и ствола. Так и ждёшь, что выстрелит сейчас – и нет тебя! Кому твоя жизнь ценна? Разве что тебе самому.
Снова перестрелка. С первыми залпами града люди подхватываются и лихорадочно мечутся по дому, одеваясь и собирая ценные для себя вещи. Кто-то спешит в подвал, кто-то забивается в глухие комнаты, прячется в туалет, ванную комнату. Есть и такие, кто остаётся лежать в кровати, натягивая по самую макушку одеяло и обречённо прислушиваясь к неритмичному буханью сердца. К этим махнувшим рукой на свою жизнь людям отношусь и я. «Будь что будет!» – думаю с горечью и надеждой. Но остаться в кровати удаётся всё же редко, потому что мама, собравшаяся в сорок пять армейских секунд, уже на пороге моей спальни с фонариком, сумкой и подъёмным сигналом зовёт:
– Вставай! Пойдём в подвал!
Если я не вскакиваю тут же и не выполняю её приказания, она в истерике начинает кричать и плакать, обвиняя меня в чёрствости и бездушии. Я сдаюсь и тоже начинаю собираться.
