Архив еврейской истории. Том 14

Но то ли Бегге не хотел, чтобы в торгпредстве было «контролирующее око» в лице родного брата одного из первых руководителей НКИД, то ли, что вероятнее, его смущали «сплетни» о Савелии, которые он всегда к себе притягивал, как магнит. Поэтому, желая объясниться, Литвинов-младший вновь пишет Бегге:

Так как в берлинском и других торгпредствах сплетни и клевета играют большую роль (у некоторых товарищей умение сплетничать заменяет умение работать), то, как мне ни мерзко и отвратительно касаться и говорить о них, мне приходится задержать Ваше внимание и на этом предмете. В частной жизни люди интеллигентные относятся с презрением не только к тем, которые распространяют сплетни, бездоказательные слухи, но и к тем, которые прислушиваются к ним. Но, к сожалению, в нашей советской действительности это не так. Так что же? Давайте поговорим о том, что «сказала княгиня Марья Алексевна».

В Москве я прожил на виду у всех, на Кузнецком мосту против ГПУ, в течение 3-х лет, и я не слыхал ни о каких сплетнях ни обо мне, ни о других сотрудниках торгпредства. Но стоило приехать какому-нибудь товарищу из Берлина, как мы и наша работа были отвлечены разными вздорными слухами и сплетнями (Эпштейн против Гольдштейна, последний против Дикштейна, кто-то против Рубинштейна и т. д., и т. д.)

Итак, 3 года в Москве про меня никто не говорил, но стоило мне приехать в Берлин на один месяц, как уже готово! И квартиру он (т. е. я) купил за 30 000 марок (а не долларов?), и из Италии он уехал неизвестно по какой причине, и встречается он с неблаговидными лицами, чуть ли не с шиберами[97]. Все это дошло до меня и, вероятно, дойдет, если еще не дошло, и до Вас. Но если те лица, которые распространяют эти слухи, ничем доказать свои сплетни не могут, то я могу все сказанное ниже доказать самым неопровержимым образом.

И далее Литвинов по пунктам опровергал все обвинения, а относительно своих берлинских знакомств возмущенно заявлял:

Не понимаю, почему это каждый не служащий торгпредства непременно должен быть шибером? И разве в Москве я встречался только с советскими служащими? И никто ничего не говорил и ни в чем не подозревал. Здесь же хотят, чтобы мы отказались от всех своих друзей, от самого себя, лишь бы не навлечь на себя подозрение. А я хочу стоять выше этих подозрений и вести себя в Берлине так, как я вел себя в Москве. Это будет честнее, чем сидеть, как крот, у себя дома, бояться показаться на людях, чтобы – не дай Бог – в чем-нибудь не подозревали… Я знаю, что сплетни и склоки съедали в берлинском и других торгпредствах не одного честного человека. Но я также знаю, что Вы, многоуважаемый Карл Микелевич, умеете отличать правду от лжи, а посему я обо всем этом Вам рассказываю, надеясь, что от высказанной мной здесь правды мне хуже не станет.

Но, так как Бегге по-прежнему не спешил с предоставлением Савелию должности, в дело вмешался Литвинов-старший, обратившийся к торгпреду 14 апреля с весьма пространным внушением, в суровом тоне которого проскальзывала и столь несвойственная для замнаркома просительная нотка:

Уважаемый Карл Михелевич!

Мой брат, Савелий Максимович, передал мне копию своего письма на Ваше имя. Я привык ограничивать свои личные рекомендации и ходатайства за знакомых лишь случаями самой крайней необходимости. Я позволяю вмешаться в Вашу переписку с С. М. лишь по следующим соображениям:

1) Тов. Ройзенман[98] и другие ревизоры из Рабкрина и ЦКК неоднократно останавливались в своих докладах на практикующемся советскими учреждениями за границей различном перебрасывании людей с места на место. Движение сотрудников Наркомторга из центра в торгпредство и обратно, действительно, приняло довольно широкие размеры. Мне самому приходится подписывать чуть ли не каждый день паспорта сотрудников НКТ, командируемых в разные торгпредства, в том числе и берлинское. Из этого можно сделать вывод, что берлинское торгпредство продолжает нуждаться в новых работниках для замены ли старых, оказавшихся негодными, или же для заполнения новых вакансий.

Мне казалось бы, в таком случае, вполне правильным и отвечающим интересам дела, а также режима экономии, использование в первую очередь того годного человеческого материала, который можно найти на месте.

О С. М. мне известно, что он имеет почти 20-летний коммерческий стаж и всегда высоко ценился теми фирмами, у которых он работал. Знаю также со слов ответственных товарищей, что его высоко ценили и в тех советских учреждениях, в которых он работал после Октябрьской революции. Были о нем всегда очень высокого мнения и т. Стомоняков, и т. Аврамов. И вот мне кажется немного странным и непонятным, что берлинское торгпредство не может использовать факт его пребывания в Берлине и найти для него подходящую работу в то время, как из Москвы выписываются новые и новые работники.

2) По отношению к С. М. совершена явная несправедливость со стороны НКТорга. Его сняли с работы в Москве, предложили поехать за границу, лишиться квартиры, мебели и проч. Убеждал его ехать такой ответственный работник, как заместитель торгпреда. А спустя два месяца ему предлагают ехать обратно в Москву, не учитывая тех трудностей, с которыми связано подыскание в Москве новой квартиры, а у него ведь семья в шесть человек.

3) Было бы особенно конфузно ввиду моих с ним родственных отношений, если бы ему, гонимому нуждой, пришлось оставить советскую работу и перейти на частную службу. Это дало бы некоторую пищу для кривотолков нашим врагам.

Я не сомневаюсь, что Вы найдете изложенные соображения достаточно основательными, чтобы обратить личное внимание на это дело. Я подчеркиваю слово личное, потому что убежден, что лишь недостатком аппарата можно объяснить данное ненормальное положение. С приветом, Литвинов[99].

Хотя 16 апреля Литвинов-старший уведомил брата о своей попытке заступиться за него, сам он мало верил в ее успех:

Дорогой Савелий!

Согласно твоей просьбе я послал письмо Бегге (копию прилагаю) и говорил с Серебровским[100], который обещал написать еще раз в Берлин. Он выразил удивление, что ты работаешь у Жуковского[101], а не в Азнефти[102]. С Бегге у меня лишь официальные отношения, и поэтому мое письмо носит полуофициальный характер.

Конечно, ты не должен был писать через голову своего начальства. Такие «преступления» редко прощаются. Боюсь, что ты сильно испортил свои шансы и тоном письма на имя Бегге.

Ты, по-видимому, плохо знаешь психологию советских людей и не знаешь, как к ним подходить. Не знаю, сможет ли мое вмешательство поправить то неблагоприятное впечатление, которое наверно получилось у него и у всех тех, которые читали твое письмо.

Пиши, как дальше сложатся дела, а пока держись своего нынешнего письма. Сомневаюсь, чтобы тебе удалось устроиться на частной службе.

Мое здоровье удовлетворительное. Устал, конечно. В отпуск собираюсь в конце июня, но это еще зависит от времени возвращения Ч[ичери]на. А[йви] В[альтеровна] много работает. Дети растут.

Привет, Максим[103].

Но заступничество брата, как он и предрекал, не помогло, и 28 апреля в связи со слухами, будто Савелий, воспользовавшись самоубийством растратившегося по мелочи кассира московской конторы берлинского торгпредства, присвоил себе 20 тысяч рублей, Литвинов-младший снова пишет Бегге:

Поговорив вчера с тов. Прейсом[104], я понял, что кому-то в Москве выгодно сваливать с больной головы на здоровую и что кому-то нужно связать мое имя с теми растратчиками, которым я имел неосторожность доверять.

Я самым категорическим образом заявляю, что по делу Севзапгосторга[105] я в банк не ходил, денег не получал и, следовательно, не мог там расплачиваться, как это уверяет тов. Прейс[106]. Через мои руки прошло свыше 30 миллионов, т. е. я в получении их всегда расписывался, но деньги всегда поступали к кассиру, который и отвечал за кассу. Если и бывали такие случаи, когда деньги из-за отсутствия кассира принимались либо бухгалтером, либо мною, то по возвращении кассира эти суммы всегда передавались ему же без всякой подписи, т. к. дело бухгалтера было следить за поступлением этих сумм в банк.

Но я не могу не возмущаться, когда в стенах Торгпредства распространяются такие слухи, которые бросают на мое имя тень. Вы заставляете меня менять советскую службу на частную; я это делаю, тем более, что частная фирма лучше оплачивает наш труд и осторожнее относится к чужому имени. С. М. Литвинов[107].

Савелий туманно объяснял свои злоключения доносами и интригами, которыми, мол, только и живут во всех советских учреждениях. «Мне это надоело, – рассказывал он позднее, – и я ушел, послав соответствующее заявление во Внешторг. Брат за это упрекал меня»[108]. Оставив службу – а торгпредство утверждало, что его уволили за «злоупотребление доверием», – и отказавшись вернуться в СССР, Литвинов-младший, по данным ИНО ОГПУ[109], связался с «шибером» Давидом Капланским, приобрел в Берлине квартиру за 7,5 тысячи долларов и учредил общество «световой рекламы», но… прогорел[110]. После этого он зарабатывал на посредничестве между германскими фирмами и советскими хозяйственными организациями, о чем уже в ноябре 1928 года, чрезмерно преувеличивая влияние Савелия, напишет эмигрантский журналист И. М. Троцкий[111]:

Первые деловые шаги к торгпредству лежали тогда через порог частной квартиры Литвинова младшего. Это не было секретом ни для дельцов, ни для торгпредства. Литвинов младший служил как бы предварительной контрольной инстанцией для крупных сделок. Даже грозный Ройзенман и Кон[112], ревизовавшие недавно торгпредство и раскассировавшие значительную часть сотрудников и служащих[113], не рискнули посягнуть на брата замнаркоминдела. Авторитет Валлаха казался нерушимым. «Замком[иссара]» Литвинов, будучи в августе в Берлине, своей близостью к младшему брату всемерно укреплял его позицию в торгпредстве. На официальных приемах у [полпреда] Крестинского[114]Литвинов младший неизменно присутствовал, обрабатывая именитых гостей от промышленности и финансов. И, хотя его немецкая речь оставляла желать многого, германские деловые люди, заинтересованные в поставках советской власти, внимательно к нему прислушивались. Русские же эмигранты, из сомнительного деляческого мира, на него положительно охотились[115].

Но за внешним благополучием скрывались начавшиеся у Савелия неприятности, заставившие его опять идти на поклон к Литвинову-старшему, который 10 августа 1928 года ответил брату:

Спасибо за карточку. В Ведене[116] ничего от тебя не получал, хотя оттуда мне переслали много писем и газет в Китцбудель[117].

Я собственно легко мог себе представить в Ф[ате]р[лян] де[118], что ты – на краю гибели, пробовал заговорить с тобой на эту тему, но ты ее избегал, как вообще избегал интимных разговоров с глазу на глаз, привлекая всегда посторонних и не расставаясь с ними. Это меня несколько успокаивало, тем более, что ты намекал на какие-то связи. Трудно было поэтому думать тогда, что я – твоя «последняя надежда». Странно, право, даже непостижимо! Положение твое сложное, его надо бы обсудить. Перепиской не выяснишь его.

Но, главное, я ведь после этого дважды виделся с Б[егге], и я мог бы с ним поговорить о тебе. Ведь я никогда с ним о тебе лично не говорил, переписывался лишь, а это не одно и то же. Конечно, на положительные результаты разговора с ним трудно было рассчитывать, но все же при совместном обсуждении выход, авось, нашелся бы. Но для меня было совершенно бесполезно говорить с ним прежде, чем я не уяснил себе некоторых фактов при личной беседе с тобой. Приходится весьма пожалеть, что ты этой беседы так тщательно избегал.

Без знания всех фактов невозможно обращаться и к «высшей власти». Если бы даже такое обращение имело какой-нибудь смысл. Но этого смысла я не вижу. «Высшей властью» в данном случае является соответственный нарком[119], но с ним-то у меня отношения весьма натянутые. При разговоре я тебе объяснил бы мои отношения с ним и со всяческой «высшей властью» вообще, но бумаге не все доверишь. Но даже при наилучших отношениях он раньше всего и неизбежно предложил бы расследовать твое дело с вызовом [тебя] в Москву (готовность ехать в Москву считается ведь единственной пробой лояльности). Поехал ли бы ты? Не знаю даже, мог ли бы я тебе это советовать, ибо никаких гарантий безнаказанности никто заранее не давал бы[120].

Неужели ты думаешь, что моего заявления о твоей невиновности было бы достаточно для ликвидации всего дела, о котором осведомлено третье ведомство, а вероятно, и ячейка? Правда, мне раз удалось вытащить тебя из беды, когда покойный Дз[ержинский] поверил моему слову, но тогда порядки были иные, отношение ко мне иное, да и люди другие. Теперь это не пройдет.

Вообще, твоя беда, Савелий, в том, что ты совершенно не знаешь наших порядков и психологии наших людей. Ты слишком полагаешься на свою формальную логику и не хочешь вносить поправок на жизнь, на живых людей. Поэтому тебе и не удалось установить правильных отношений с советскими] учреждениями, с советскими] людьми. Твоя логика, брат, хромает, страдая излишним нам формализмом и прямолинейностью. Возможно, есть другая логика для твоих претензий, жалоб и обид. Так вот требованиями, рассуждениями, которые тебе кажутся неотразимо логичными, здесь никого не убедишь.

Еще одно: таких приятелей, которые согласились бы игнорировать факты, обвинения и возражения, брать на себя даже некоторый риск ради приятельских отношений, ради дружбы, чтобы оказать мне услугу, среди нынешних (новых) правителей нет у меня. Увы, твоя просьба неисполнима.

Одна у меня надежда помочь тебе, но весьма слабая. Один из моих близких приятелей намечен торгпредом[121]: авось, он согласится, несмотря на все, устроить тебя. Беда в том, что он не соглашается еще ехать, опротестовывает свое назначение, находится сейчас в отпуску, и его судьба окончательно выяснится не раньше, чем через 8-10 недель[122]. А затем удастся ли ему настоять на утверждении тебя центром вопреки, вероятно, протестам третьего ведомства[123]и ячейки. Во всяком случае, это не исключено, и кое-какая надежда у меня есть, но как тебе продержаться пока?

Вот, брат, что могу тебе сказать при твоей большой беде. Мало, очень мало, но ты вряд ли переоцениваешь мои возможности. Ты всегда верил в чудо, в кривую, которая тебя, действительно, как-то всегда вывозила. От души желаю тебе этого и в настоящий момент. Твой Максим[124].

3. Вексельная мистерия

В октябре 1928 года Савелий приехал в Париж, где остановился в отеле на улице Монтень, в двух шагах от Елисейских полей: «постоялец был нетребователен, неразговорчив, платил за комнату посуточно и трижды в день осведомлялся, нет ли для него писем». Наконец, рассказывала хозяйка, «я передала ему письмо со штемпелем судебного пристава. Литвинов повертел конверт в руках и потом вскрыл его тут же, у моей конторки. Прочел бумагу, аккуратно вложил обратно в конверт и попросил приготовить ему счет… На следующий день он уехал, не сказав куда»[125].

Но 28 октября, прежде чем покинуть отель, Савелий обратился с письмом в финансовый отдел берлинского торгпредства, предусмотрительно отправив копию и в торгпредство СССР во Франции:

Вчера от какого-то судебного пристава был мне в Париже предъявлен к оплате вексель в 10 000 (десять тысяч) с чем-то фунтов стерлингов. Я припоминаю, что этот вексель вместе с другими векселями (сроков которых я не помню) был мною выдан в свое время на распоряжение т. Турова. Он, вероятно, в свое время поставил Вас в известность об этой операции. (Деньги тогда нужны были для Коминтерна). Я удивляюсь, что Вы не позаботились об оплате этого векселя и допустили до предъявления ко мне требования[126].

В письме, которого Савелий с таким нетерпением ждал, сообщалось об опротестовании 26 октября векселя на 10 238 фунтов стерлингов, выданного им от имени берлинского торгпредства. Одновременно выяснилось, что в небольшом Центральном коммерческом банке (Banque Centrale de Commerce) в Париже ждут оплаты еще шесть таких же векселей, итого – на общую сумму 200 тысяч фунтов или примерно 25 млн франков!

Хотя за учет первого векселя[127] взялся специализировавшийся на этом маклер, некто Марк Иоффе, представлявший интересы международной группы предпринимателей – члена правления банкирской конторы в Берлине Якоба Альшица (Jacob Alschitz)[128], управляющего отелем в Бохуме Вилли Либориуса (Willy Leborius) и лондонского коммерсанта Салли Симона (Sally Simon), из этого ничего не вышло. Внешний вид векселя, датированного 5 мая 1926 года и выписанного на простой бумаге без печати, сроком на два года с платежом в Париже, не внушал особого доверия, и административный совет банка переадресовал Иоффе к частному поверенному Лютц-Блонделю (Lutz-Blondel)[129].

Формально Литвинов имел доверенность, позволявшую ему принимать векселя от советских хозяйственных организаций в уплату за заказанный ими товар, но… не выдавать векселя, обязывавшие торгпредство к платежу[130]. Поэтому наиболее вероятным, по мнению парижской резидентуры ИНО ОГПУ, представлялся следующий его замысел: отказавшись от возвращения в СССР, ушлый Савелий, имея на руках свою просроченную доверенность, выписал задним числом семь «бронзовых», то есть не имеющих реального обеспечения, переводных векселей (тратт) на 200 тысяч фунтов стерлингов, поставил на них жиро в качестве уполномоченного берлинского торгпредства, а сообщники, выступая как приобретатели первого векселя, предъявили его к оплате. Но, поскольку на обороте векселя, вслед за жиро Литвинова-младшего, было проставлено жиро Иоффе, формально Савелий выходил из игры. Подлог настолько «аляповат», считал Бегге, что никаких серьезных препятствий к раскрытию его не возникнет и, «быть может, мошенники, просчитавшись в своих расчетах на шантаж, спекулируя родственными связями Литвинова, векселя эти даже и не предъявят, поскольку всякий предъявитель сам рискует попасть в уголовное дело»[131].

В Париже еще надеялись, что следствие будет проводиться в Берлине по месту нахождения ответчика, то есть торгпредства, и, предлагая собрать «криминальные» материалы на Литвинова с целью его дискредитации, докладывали в Москву, что принимают меры «к выяснению дальнейших планов шантажистов, а также к выемке у них документов». Но затеянная афера казалась опасной не столько с точки зрения финансовых потерь, – а держатели векселей сразу же дали понять, что готовы удовлетвориться хотя бы четвертью их стоимости, то есть 50 тысячами фунтов, – сколько с точки зрения вероятности политического шантажа: ведь Савелий уверял, будто вырученные за векселя деньги предназначались для нужд Коминтерна! «Тут на известный период, – указывала парижская резидентура, – при наличии родственных связей с наркомом и совпадении фамилий, может быть поднята шумиха». И недоумевала: «Любопытно, почему брату Литвинова, не являющемуся фактически Литвиновым по фамилии, была присвоена в заграничном паспорте фамилия наркома?»[132]

Сам Максим Литвинов, исполнявший тогда обязанности наркома по иностранным делам СССР, замещая лечившегося за границей Г. В. Чичерина[133], узнав об очередной проделке брата, которому столь доверял, расценил ее как вероломное предательство и 27 октября инструктировал полпреда СССР во Франции В. С. Довгалевского[134]:

1. По делу векселей Вы получили уже директивы по линии Наркомторга. Меня дело интересует, поскольку оно является актом мести не только в отношении советской власти, но и меня лично <выделено мной. – В. Г.>, — поэтому прошу Вас держать меня в курсе дела. После Ваших дополнительных шифровок неясными остаются следующие пункты: а) каким образом дело возникло в Париже, когда и векселедатель, и индоссатор[135] имеют постоянное местопребывание в Германии; 6) каким образом можно предъявлять к протесту в Париже векселя, по которым платеж должен быть учинен берлинским торгпредством.

2. Считаю совершенно несомненным, что векселя подписаны в течение последних двух месяцев задним числом, имеют своей целью в первую очередь шантаж и что дело перенесено аферистами во Францию потому, что от французского суда можно ожидать больше пакостей, чем от германского. Если векселедатель продал эти векселя шантажистам, получив некоторую сумму денег, то суд и скандал, очевидно, неизбежны. Если же он аванса не получил и шантажисты являются лишь его подставными лицами, чтобы прощупать нашу сопротивляемость, то можно надеяться, что, натолкнувшись на отказ платить, они убоятся суда и уголовщины.

3. Я полагаю, что главной задачей является в данный момент отвести юрисдикцию французского суда и добиваться передачи всего дела в германский суд. Я думаю, что французы, приходившие к Вашему информатору, являются и соучастниками этого дела и что предложение о ликвидации дела за 50 000 фунтов исходит от всей честной компании.

Сообщите мне о дальнейшем развитии дела.

4. Необходимо выяснить имена всех участников этой аферы. Ваша сегодняшняя шифровка подтверждает, что сами аферисты не рассчитывают на возможность разбора дела во Франции[136].

Политбюро ЦК ВКП(б), заслушав 1 ноября информацию Наркомата по иностранным делам СССР (М. М. Литвинов, Б. С. Стомоняков) и Наркомата внешней и внутренней торговли СССР (А. И. Микоян[137], Ш. М. Дволайцкий[138]) по вопросу «О С. Л.», постановило:

а) Принять все меры, обеспечивающие ликвидацию шантажа без какой-либо уплаты с нашей стороны.

б) Для наблюдения за прохождением этого дела и для выработки директив, обеспечивающих исполнение постановления Политбюро, создать комиссию в составе тт. Хинчука[139], Стомонякова, Дволайцкого, Пятакова[140].

в) Предложить т. Микояну в недельный срок доложить Политбюро о тех мерах, какие предприняты Н [ар] К [ом] Торгом для избегания такого рода случаев в дальнейшем[141].

Вексельная афера настолько обеспокоила кремлевскую верхушку, что, помимо образования «правительственной», как ее называли в переписке, комиссии под фактическим председательством замнаркома внешней и внутренней торговли Л. М. Хинчука, «дело С. Л.» не менее двух десятков раз обсуждалось на заседаниях Политбюро ЦК ВКП(б), заносившего свои решения в «особые», секретные, протоколы, но и в них указывая лишь инициалы Савелия.

В тот же день, заручившись поддержкой МИД, представители торгпредства СССР в Германии – заведующий его правовым отделом А. Ю. Рапопорт[142] и немецкий юрисконсульт Курт Розенфельд[143] – посетили вице-президента берлинской полиции Бернхарда Вайса[144], который, пообещав им всяческое содействие, распорядился о принятии мер к задержанию Савелия, установил наблюдение за домом, в котором проживала его семья, и выделил инспектора для связи с французской полицией. «Нам пока не удалось установить, под какой фамилией Л[итвинов] разъезжает, – пояснял Бегге. – Нам твердо известно, что проезд через немецко-французскую границу он совершил не под фамилией Л[итвинов]. Вероятнее всего, для этого он воспользовался фамилией Валлах или какой-нибудь другой…»[145] Тем же вечером доктор Розенфельд и берлинский нотариус профессор Генрих Вимпфхаймер[146], вместе с инспектором криминальной полиции, которому поручили расследование вексельного дела, выехали в Париж[147]для совещания с юрисконсультами полпредства и торгпредства СССР во Франции, в котором приняли участие С. Б. Членов[148], К. Д. Зеленский[149] и местный адвокат Александр Грубер (Alexandre Gruber), о котором пресса сообщала, что он – выходец из России, «в молодости – эсдек, бросивший политику и возненавидевший социалистов, натурализовавшийся во Франции и в конце концов соблазнившийся юрисконсульством при торгпредстве»[150].

По итогам совещания, утром 3 ноября Зеленский, действовавший по доверенности берлинского торгпредства, нанес визит директору парижской судебной полиции Андре Бенуа[151], вручив ему официальное заявление, в котором Савелию Литвинову и его сообщникам инкриминировали подлог и мошенничество[152]. Хотя Членов, сопровождавший Зеленского, подтвердил, что предъявленное обвинение поддерживается полпредством СССР во Франции, действовать без санкции судебных властей полиция не решилась. Поэтому аналогичная жалоба поступила старшине судебных следователей, и в понедельник 5 ноября прокурор санкционировал возбуждение дознания, в котором торгпредство выступало гражданским истцом.

Первые сообщения о скандальном деле, появившиеся в берлинских газетах в пятницу 9 ноября и переданные в Париж информационным агентством «Гавас», напечатали утром в субботу. Только благодаря тому, что Лютц-Блондель не успел просмотреть газеты, полиции, явившейся к нему с обыском 10 ноября, удалось изъять опротестованный вексель на 10 238 фунтов и оригинал доверенности Литвинова с десятком ее фотокопий. Но комиссар полиции Николь (Nicolle) был уверен, что в берлинском торгпредстве кто-то «проболтался», и текст первой информации газет о вексельном деле указывал на ее происхождение из советских кругов, причем источником, скорее всего, являлся юрисконсульт Рапопорт – будущий невозвращенец, втайне сотрудничавший в эмигрантской прессе.