banner banner banner
Мгновенная смерть
Мгновенная смерть
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Мгновенная смерть

скачать книгу бесплатно

Мгновенная смерть
Альваро Энриге

В полдень 4 октября 1599 года на общественной теннисной площадке на пьяцца Навона в Риме встречаются два необычных соперника. Один – известный художник из Ломбардии, чье творчество навсегда изменит представления современников о живописи. Другой – молодой поэт, впоследствии ставший одним из столпов золотого века испанской литературы.

Роман-приключение представляет знакомых героев (Галилея, Караваджо, Кеведо, Кортеса и многих других), какими мы их никогда не видели раньше, и бросает вызов всему, что мы знаем о европейском колониализме, истории, искусстве и современности.

Книга удостоена престижной Премии Эрральде в Испании (2013), Международной премии Елены Понятовской в Мексике и Премии Барселоны. Переведена на несколько языков.

Альваро Энриге (р. 1969) – мексиканский писатель, литературный критик, издатель. Преподавал в Нью-Йоркском, Принстонском, Колумбийском университетах, в Университете Мэриленда. Родился в Гвадалахаре, живет в Нью-Йорке.

Альваро Энриге

Мгновенная смерть

Посвящается Худышке Луиселли, трем Гарсиа: Майе, Мики, Ди, Эрнану Санчесу де Пинильосу, который научил меня читать

Аlvaro Enrigue

Muerte s?bita

Перевод выполнен по изданию:

This edition published by arrangement with Frances Goldin Literary Agency, Inc. and Synopsis Literary Agency

Copyrigth © Аlvaro Enrigue, 2013

© Д. И. Синицына, перевод, 2021

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2021

© Издательство Ивана Лимбаха, 2021

* * *

Теннис, наряду со своим «кузеном» фехтованием, стал первым в истории видом спорта, для которого потребовалась особая обувь.

В 1451 году Эдмунд Лейси, епископ Эксетерский, отозвался об этой игре с той же необоримой яростью, с какой моя мама отзывалась о моих юношеских «конверсах», вечно готовых развалиться на куски: Ad ludum pile vulgaritem tenys nuncupatum[1 - Внести теннис в перечень игр для черни. [Он ведет] к пустым разговорам и клятвам, тщетному и зачастую незаконному бахвальству, а к дракам – и того чаще (лат.). Здесь и далее примечания переводчика.]. В эдикте Лейси среднеанглийское tenys вписано в кислые латинские юридические формулировки: Prophanis colloquiis et iuramentis, vanis et sepissime periuriis illicitis, sepius rixas. В коллегиальной церкви Святой Марии в Эксетере послушники завели обычай играть с местными парнями в крытой галерее клуатра. Тогдашний теннис был куда жестче и шумнее нынешнего: одни нападали, другие защищались, о сетке и разделительных линиях никто и не слыхивал, за победу дрались ногтями и зубами, мяч требовалось запустить в своего рода воротца[2 - Имеется в виду прямоугольное отверстие в стенке за спиной у игрока. Его размеры могли варьироваться, поскольку в XVI в. теннис не имел унифицированных правил. Делалось примерно на высоте половины человеческого роста.]. Поскольку изобрели игру средиземноморские монахи, она не обходилась без душеспасительных параллелей: нападали ангелы, защищались бесы. На площадке веяло смертью и потусторонним миром. Мяч как аллегория души метался между добром и злом, силясь прорваться на небеса, а Люциферовы посланники отрезали ему путь. Вернее, ей, растерзанной, словно мои «конверсы», душе.

Скандальный живописец эпохи барокко Микеланджело Меризи да Караваджо, большой поклонник тенниса, был вынужден провести последние годы в изгнании, потому что проткнул противника шпагой прямо на корте. Улица, где произошло преступление, по сю пору носит название виа делла Паллакорда – то есть «улица мяча и веревки». В Риме его приговорили к обезглавливанию, и много лет ему пришлось скитаться между Неаполем, Сицилией и Мальтой. Когда заказов бывало немного, он писал жуткие полотна, выводя собственное лицо на отрубленных головах персонажей, и слал папе или его сановникам в качестве косвенного прошения о помиловании. В конце концов его самого, тридцатидевятилетнего, заколол наемный убийца, подосланный мальтийскими рыцарями, на тосканском берегу, в Порто-Эрколе. Караваджо владел шпагой и кинжалом не менее искусно, чем кистью и ракеткой, но сифилис мозга и свинцовое отравление не оставили ему сил защищаться. Sepius rixas. Когда его убили, помилование уже лежало у него в кармане, и он направлялся обратно в Рим.

Несколько лет назад я попал на одну из трехсот тысяч книжных ярмарок, которые каждую неделю устраиваются всюду, где только говорят по-испански. Один местный критик так меня невзлюбил, что разразился полным негодования текстом в блоге. Времени или сил прочесть какую-нибудь мою книгу ему не хватило, поэтому он написал: «Как он посмел выступать перед нами в таких драных теннисных туфлях?!» Vanis et sepissime periuriis illicitis!

Нет ничего удивительного в том, что люди, чувствующие себя облеченными какой-либо властью, недолюбливают теннис и наши теннисные туфли. Я и сам не прочь поворчать из-за очередной суммы, ухлопанной на адидасовские кроссовки моего сына-подростка. Мы так занашиваем эту обувь, что надевать ее в дождливые дни становится пыткой. Она водопроницаема, зато непроницаема для ханжества всяческих начальников – потому и недолюбливают.

В первой сцене елизаветинской комедии «Эй, к Востоку!»[3 - Сатирическая комедия, написанная английскими драматургами Джоном Марстоном, Беном Джонсоном и Джорджем Чапменом в 1605 г.] слуга по имени Квиксильвер входит в плаще и странной обувке – туфлях с толстой шерстяной подошвой, ставших прообразом наших теннисных. Его господин обеспокоен: вид юноши свидетельствует, что тот вот-вот ввергнет себя в мир мошенников, убийц и игроков. Объятый тревогой, он поднимает плащ слуги и обнаруживает под ним шпагу и ракетку. Еще один пример власть предержащего, который утверждается в худших подозрениях на чей-то счет из-за спортивной обуви, – как моя мама, критик, епископ, любой начальствующий.

Когда вид теряет кожаная обувь, мы относим ее к сапожнику, чтобы он вернул ей новизну, отчего она становится похожа на лицо после пластической операции. Другое дело – кеды: их не починишь, они гордо несут на себе шрамы, оставленные нашими необдуманными шагами. Мою первую пару «конверсов» постигла мгновенная смерть. Однажды я пришел из школы – а мама их, оказывается, выбросила.

Не случайно мы в Мексике, если кто-то умер, говорим: «повесил кеды» или «вынесли кедами вперед». Мы – это всего только мы. Мы в постоянном процессе разложения, в полной заднице. Мы носим кеды. Мечемся от зла к добру, от счастья к обязанностям, от ревности к сексу. Душа мечется от одного края корта к другому. Это подача.

Сет первый, гейм первый

Он зажал кожаный мяч большим, указательным и средним пальцами левой руки. Приготовился к подаче: отбил мяч о корт – раз, другой, третий, – поигрывая ракеткой в правом кулаке. Неторопливо прикинул длину и ширину площадки; с похмелья ярость полуденного солнца казалась невыносимой. Глубоко вдохнул: игра предстояла не на жизнь, а на смерть.

Утер жемчужины пота со лба и снова повертел мяч в пальцах. Странный был мяч – трепаный, штопаный, меньше обычного, явно французский, судя по плотности; подскакивал как-то лихорадочно по сравнению с привычными ему полыми испанскими. Посмотрел вниз, расчистил носком проведенную известкой заднюю линию, обозначавшую край площадки. Чуть не доходя линии, следует ставить короткую ногу: припадание, которого соперники не ожидали, неизменно помогало побеждать со шпагой в руках, а значит, принесет победу и с ракеткой.

Раздался хохот противника, ожидавшего подачи по ту сторону веревки. Кто-то из явившихся с ним проходимцев пробубнил нечто неразборчивое по-итальянски. По меньшей мере один из свиты противника казался поэту знакомым: горбоносый рыжебородый натурщик с грустными глазами, изобразивший святого мытаря в «Призвании апостола Матфея», которым с недавних пор могла похвастать церковь Сан Луиджи деи Франчези[4 - Она же церковь Святого Людовика Французского – церковь в Риме, строившаяся с 1518 по 1589 г.]. Он запустил мяч в воздух и проорал: Tenez![5 - Фр. Держите! – возглас при подаче в теннисе.] Почувствовал, как упруго подались кошачьи кишки, когда мяч со всей силы влепился в ракетку.

Соперник взглядом проводил мяч, воспаривший под потолок галереи и упавший в угол. Испанец усмехнулся: ядовитой вышла первая подача, неотразимой. Ломбардец уши развесил, думал, хромой его не обставит. Поэт отпустил быстрое, острое замечание – именно такими уроженцы Кастилии обыкновенно пробивают чужие стены и чужую совесть: мол, лучше уж хромой, чем мужеложец. На той стороне корта никто не рассмеялся. А герцог воззрился на него со своего места на крытой галерее со сдержанной улыбкой завзятого кутилы.

Со временем секундант поэта стал испанским грандом по праву наследства, но к осени 1599 года он успел только испробовать на прочность свое здоровье, запятнать имя своей семьи, ввергнуть супругу в пучину тревог и довести до ручки королевских фаворитов. Он отличался приземистостью и бесшабашностью. На его круглой физиономии выделялся до нелепого курносый нос, а глаза, похожие на семечки грейпфрута, глядели насмешливо даже при благостном расположении духа. Короткие волосы курчавились; невыразительная бородка придавала чрезмерно глупый вид. За игрой он следил с неизменно презрительным и лукавым выражением, расположившись под сводом деревянной арки, от которой при хорошей подаче должен был отскакивать мяч.

Ломбардец встал посередине, чуть дальше задней линии корта. Изготовился принимать подачу. Шайка бездельников замерла в почтительном молчании. Новая подача тоже получилась удачной. Мяч ударился о кровлю на его стороне и упал к ногам противника, словно дохлый. Герцог огласил счет: 30-Love[6 - В теннисе словом «love» обозначается нулевой счет.]! На самом деле он произнес «лоф», но итальянцы прекрасно поняли.

Приободрившись, испанец вытер правую ладонь о панталоны. Покрутил мяч в левой руке. Он так потел, что мяч обрел эффектную глянцевитость – даже плевать на него не пришлось. Потел не от жары, а от жара, ввергающего в чистилище озноба всех, кто выпил лишку и не успел оправиться. Помотал головой, размял шею, зажмурился, рукавом смахнул пот с лица. Стиснул мяч. Какой-то он все же странный; как бы неправильный, будто и не мяч вовсе, а талисман. Вдруг именно поэтому его подачи столь сокрушительны? Значит, следует опасаться силы этого мяча в руке противника – тот ведь его лучше знает, – когда право подавать перейдет на другую сторону.

Он покрепче ухватил ракетку и запустил мяч в полет. Tenez! Удар вышел такой сильный, что, когда короткая нога вновь коснулась корта, испанец ясно ощутил, как вращение земли на долю секунды замедлилось. Мяч капризно отскочил от кровли. Ломбардец сделал удачный выпад. Испанец попытался на корню пресечь обратный полет, но не получилось. Игра продолжилась: на его счастье, мяч попал в столб, отскочил; он выловил его и послал вглубь корта. Неплохое решение, но слишком долгий маневр, а супротив такого соперника у испанца в распоряжении была лишь непредсказуемость. Миланец с ленцой отбежал назад и выполнил драйв[7 - Крученый (с верхним вращением мяча) удар в теннисе, обычно по отскочившему мячу.], который поэту не удалось вытянуть.

«30:15!» – прокричал герцог. Из всех пришедших с ломбардцем прилично вел себя один секундант – молчаливый математик, казавшийся старше остальных. Он вышел на корт и пометил мелом точку, где мяч отскочил, но сперва обернулся и посмотрел на помощника испанца. Герцог, безразлично пожав плечами, подтвердил, что место верное.

Поэт не сразу продолжил матч. Покуда медлительный математик делал отметки, он отошел к галерее. «Превосходно выступаешь, – сказал ему герцог, – ты так не играл даже в лучшие времена». Поэт надул щеки и с шумом выдохнул. «Мне нельзя проиграть», – сказал он. «Нельзя», – согласился секундант.

Следующая схватка вышла долгой и ожесточенной. Испанец защищался на задней линии и отбивал мячи так, будто сражался с целым войском. «Подбирайся, подбирайся!» – то и дело кричал герцог, но мощь врага всякий раз заставляла поэта отступать после краткого продвижения вперед. На последнем дыхании он взял драйв, повернувшись к сопернику спиной, – ход зрелищный, но не практичный. Ломбардец коротким ударом отправил мяч в стенку, совсем близко к воротцам. Попадание в воротца считалось полной победой. «Ровно!» – прокричал герцог. Parit?[8 - Ровно (ит.).], – подтвердил математик. Поэт запустил высоко, в самый угол под заднюю линию. Вроде и не аут, а попробуй, отбей. 45:30. «Обошел!» – завопил испанский дворянин. Математик безмятежно кивнул.

Напоследок ум взял верх над силой: поэт не дал себя запугать и загнал художника в угол. Первой же резаной подачей его уничтожил. «Гейм!» – крикнул герцог. Cacce per Spagna![9 - Здесь: гейм в пользу Испании! (ит.)] – ответил математик.

Правило

Ракетка. Игра наподобие игры в мяч. Один защищается, другой нападает, а после – наоборот. В случае равного счета игроки, бегая взапуски, определяют, кто защищается, а кто нападает в третьей схватке, называемой мгновенной смертью[10 - В спорте способ разрешить ничью, при котором игра продолжается до первого минимального перевеса. В теннисе примерно соответствует тай-брейку.]. При подаче мяч непременно бьет в дощатую поверхность сбоку от площадки, откуда падает внутрь и разворачивается. Ракеткой также называется лопатка, имеющая деревянные края и сетчатую середину, сплетенную из толстых струн для виуэлы[11 - Струнный щипковый инструмент в Испании XV–XVI вв., по форме напоминавший гитару, по строю – лютню.]. Ракетку держат за ручку и отбивают мячи. Удар выходит весьма жесткий и сильный. В игре следует набирать очки, но тот, кто отправляет мяч в воротца, выигрывает схватку, а выигравший три схватки кряду или четыре в любом порядке становится победителем всей игры.

    Толковый словарь испанского языка
    («Словарь авторитетов»[12 - Исп. Diccionario de Autoridades – первый толковый словарь, подготовленный Испанской Королевской академией языка и опубликованный в шести томах в период с 1726 по 1739 г. Значения большинства слов в нем проиллюстрированы цитатами из авторитетных текстов – классической испанской литературы XVI–XVII вв., – считавшихся образцами хорошего вкуса и правильного словоупотребления.]), Мадрид, 1726

Обезглавливание

Утром 19 мая 1536 года Жану Ромбо предстояло выполнить самую что ни на есть гадкую работу: одним махом отсечь голову Анне Болейн, маркизе Пембрук и королеве Англии, женщине столь выдающейся красоты, что ради нее не грех было и пересечь Па-де-Кале. Одиозный сановник Томас Кромвель нарочно послал за Жаном во Францию ради одной этой казни и в немногословной записке попросил его захватить толедский клинок изумительно тонкой ковки – действовать требовалось деликатно.

Ромбо не любили; незаменимым он тоже не был. Беспринципный красавец, он хладнокровно передвигался внутри весьма узкого круга весьма узких профессионалов, расплодившихся при дворах эпохи Возрождения с молчаливого согласия послов, советников, секретарей и камергеров королевских особ. Вследствие немногословности, приятной наружности и отсутствия совести он идеально подходил для неких дел, о которых все знали, но никто не говорил, темных дел, без которых никогда не вершилась политика. Одевался неожиданно роскошно для ремесла ангела-убийцы: носил дорогие кольца, узкие панталоны с парчовыми вставками и рубашки из королевского синего бархата, не полагавшиеся ему как сукиному – во всех смыслах – сыну. В пышную каштановую шевелюру со светлыми прядками вплетал аляповатые побрякушки, которые таскал у своих женщин, – Господь даровал ему различные охмурительные умения. Никто не знал – помалкивает он от большого ума или от большой дурости: синие глаза с немного отвисшими у внешних уголков веками никогда не выражали сочувствия, как, впрочем, и любого другого проявления живости. К тому же он был француз: убийство королевы Англии являлось для него скорее долгом, нежели преступлением или подвигом. Кромвель вызвал его в Лондон как раз потому, что это последнее обстоятельство, по его разумению, сообщило бы работе особую гигиеничность.

Умертвить Анну толедским клинком, а не топором, подло перебившим позвоночник ее брату – обвинение в любовной связи с королевой принесло ему рекордный по числу причин смертный приговор (оскорбление величества, прелюбодеяние, кровосмешение), – не было решением короля Генриха. Просто никто, даже одиозный Томас Кромвель, и представить себе не мог, чтобы такую шею разрубила громоздкая секира.

Утром 19 мая 1536 года Анна Болейн прослушала мессу и исповедалась. Перед тем как констебль увел ее к площадке Тауэр-Грин, где ее естеству предстояло разделиться надвое, она попросила, чтобы честь срезать ее толстые рыжие косы и обрить голову предоставили ее фрейлинам и никому другому. На большинстве дошедших до нас портретов – в том числе на единственной копии единственного прижизненного, из тюдоровской коллекции в замке Хивер, – королева предстает обладательницей внушительной копны густых кудрей.

Надо полагать, супружеская спальня неблаготворно влияла на либидо Генриха VIII, столь же плодовитого во внебрачных приключениях, сколь никчемного в обзаведении законным монаршим потомством. Кому, как маркизе Пембрук, не знать! Она сама понесла от короля всего один раз, во время загородной прогулки, когда он еще был женат на предыдущей королеве. У них родилась девочка, которая не уступала в красоте матери и к которой государь изъявлял нарочитую нежность, свойственную кровопийцам. Анна Болейн, таким образом, взошла на эшафот, осознавая статистическую возможность восшествия ее дочери Елизаветы на престол – каковое в итоге и состоялось. За миг до казни она излучала обоснованную радость. Ее последние слова, произнесенные перед свидетелями смерти: «Я молю Бога пощадить короля и позволить ему долго властвовать над Англией, ибо никогда не было правителя прекраснее и благочестивее его».

Что такого в наготе, теоретически одинаковой в своих проявлениях, что она сводит нас с ума? По идее, голыми нас должны поражать лишь монстры, а мы меж тем приходим в тем большее волнение, чем увиденное ближе к стандарту. Фрейлины, сопровождавшие Анну Болейн к эшафоту, отстегнули с ее платья воротник и сняли ожерелья. Им было не страшно обнажить ее голову и лицо, не утратившие ни толики красоты: бритой наголо она выглядела не хуже, чем с волосами.

Голубоватое сияние шеи, подрагивающей в ожидании удара, растрогало Ромбо. По рассказу очевидца, приглашенный палач не поленился галантно отвлечь нагую от лопаток до макушки даму. Высоко занеся клинок и изготовившись вонзить его в шею королеве, он вдруг рассеянно спросил: «Не видал ли кто мою шпагу?» Анна пожала плечами, возможно с облегчением, надеясь на какую-нибудь спасительную случайность. Закрыла глаза. Позвонки, хрящ, пористые ткани трахеи и глотки произвели при разделении элегантный звук пробки, выскакивающей на свободу из бутылки вина.

Жан Ромбо отклонил кошель с серебряными монетами, протянутый Томасом Кромвелем по завершении работы. Обращаясь к собравшимся, но глядя в глаза интригану, убравшему королеву с трона, он сказал, что согласился участвовать, только чтобы избавить даму от позора отвратительной обычной казни. Сделал намек на поклон в сторону прочих придворных и священнослужителей, лицезревших обезглавливание, и, недолго думая, галопом унесся в Дувр. Перед этим констебль уложил ему в переметную суму тугие косы Анны Болейн.

Ромбо увлекался теннисом, и плата показалась ему справедливой: волосы казненных через обезглавливание обладали исключительными свойствами, и парижским изготовителям мячей можно было заломить заоблачную цену. Тем паче за женские, тем паче за рыжие. Не говоря уже о косах самой настоящей королевы.

Из волос Анны Болейн получилось в общей сложности четыре мяча. Без сомнения, то были самые роскошные спортивные снаряды Ренессанса.

О благородстве игры с мячом

Первым делом следует понять, как игра с мячом устроена ради превосходной и разумной цели, имеется ли в ней, как во всяком достойном и ценном искусстве, подражание природе, во всех явлениях которой заложены мудрые уроки. Заметим, к примеру, как древние и рассудительные изобретатели этой игры, видя, что она распаляет и доводит до неистовства даже самых бледных и слабых юношей, предусмотрели избежание всяческого урона сопернику. Мяч никогда не ударяют прямо в воздухе (ниже мы поясним правила), но только после отскока от земли; тем самым устраняется возможность навредить принимающему. Подобным образом отвечающий игрок ждет, чтобы мяч коснулся земли и вновь подпрыгнул, чтобы очко оказалось засчитано. Если игрок желает обрести преимущество, он вынужден проявить благородство и дать противнику время оправиться от удара.

    Антонио Скаино.
    Трактат об игре с мячом, 1555

Сет первый, гейм второй

Перед началом второго гейма испанец подошел к своему секунданту. «Игрок он сильный, да и площадку знает, – заметил герцог. – Ты выиграл только потому, что он тебя недооценил». – «Я моложе, – ответил поэт, – я силой возьму». – «Но нога-то у тебя короткая». – «Оно и к лучшему – неожиданнее». – «Зато усилий вдвое больше». – «Мне подобраться поближе?» – «Да он тебя размажет; видал, какие у него подачи?» – «Загнать его в угол?» – «Считай – положиться на удачу; лучше вымотай его: видно же, что он не выдержит, а ты потихоньку, очко за очком, вперед, под заднюю линию, по углам». Поэт фыркнул, утер пот со лба, подбоченился и уставился в землю, словно ожидая более четких указаний. Может, не мучайся он похмельем, предстоящий матч не казался бы ему таким безнадежным делом. «Тяжко придется», – сказал он. «В таком случае – откажись, – отвечал герцог, – но ты ведь сам затеял эту дуэль». Не поднимая глаз, поэт произнес: «Мы можем сразиться и на шпагах, быстрее выйдет». Герцог покачал головой: «Не хватало еще лишнего скандала; к тому же он чертовски ловкий фехтовальщик». Поэт пробурчал: «Я пока что ни разу не проигрывал». – «Вот и я о том же». – «Ладно, очко за очко?» Напоследок он спросил: «Ты заметил, что они не разговаривают?» – «Кто?» – «Он и его помощник». Герцог не придал этому значения: «И что? Вчера вечером они тоже не разговаривали; думаю, они и не друзья вовсе, сам посмотри». Соперник даже не подумал подходить к галерее. Математик, казалось, внимательно изучал пылинки, плывшие в воздухе.

Их взгляды вновь обратились к сопернику. Вид у того был мрачный, что внушало опасения. Он лишился былой уверенности и потому, ясное дело, пришпоривал свое честолюбие. Вопрос не жизни и смерти, но победы и поражения – то есть куда более сложный и хлопотный: тому, кто проигрывает дуэль на шпагах, не приходится потом с этим жить.

Поэт неторопливо изучил соперника. Нездоровая бледность, чернющие волосы торчат во все стороны. Густые брови, тяжелая борода как попало обрамляет темный красный рот, похожий на влагалище. Поэт близоруко прищурился. А он вроде сильный, крепко сбитый, как солдат, несмотря на болезненный облик. Словно павший легионер из Неаполитанской терции[13 - Неаполитанская терция – одно из воинских подразделений, созданных при Карле I Испанском и комплектовавшихся наемниками. Позднее вместе с Ломбардской и Сицилийской стала именоваться «Старыми терциями».] явился сыграть в последний раз в ракетку, чтобы бог знает что доказать живым. «Он всегда такой испитой или только с похмелья?» – спросил он у герцога. «Кто?» – «Художник». – «Не знаю, я больше к секунданту присматривался; взгляни-ка». Тот сидел в одиночестве на галерее и сверлил корт тревожно пристальным взглядом. «И на что мне тут глядеть?» – «Он знаменитый математик». – «Что с того?» – «А то, что он не дурак; он, сучий сын, что-то рассчитывает: для него корт все равно что бильярдный стол». Поэт набрал слюны и пожал плечами. Харкнул. «Пойдем».

Поднял мяч и вопросительно проорал: Tenez? Вурдалак глянул на него, будто с другого берега реки мертвых, и без улыбки кивнул. Сдул волосы с левого глаза. Лоб у него блестел, но не от пота, а от жира. Уже на линии подачи испанец понял, что противник все-таки получает указания от своего секунданта: математик изображал последовательности чисел пальцами, указывая то вверх, то вниз, то на себя. Движением ракетки он обратил внимание собственного помощника на эти пассы. Герцог нервно сжал челюсти. Поэт отбил мяч от линии, запустил в воздух: Tenez!

Подача вышла посредственной, а ответный удар – бешеным. Художник выхватил мяч из воздуха и с звериной силой впечатал прямо в лицо поэту. Тот пытался закрыться, но основательно получил между шеей и щекой. Quindici-Amore![14 - Пятнадцать-ноль! (ит.)] – педантично прокричал математик резким, как у рыночного торговца, голосом, но без намека на злорадство.

Поэт ссутулился в ожидании, пока пройдет боль. Поднял голову медленно, чтобы не кружилась, потер щеку и в недоумении уставился на соперника: никогда в жизни он не видел ничего подобного. Художник сложил ладони на ручке ракетки, словно в молитве. Так он просил прощения и соглашался с потерей очка из-за неджентльменского поведения. Герцог изобразил удивление на своем безбровом лице. Поэт с силой надавил на висок средним и большим пальцем, подобрал мяч и, не растирая больше щеку, вернулся на линию. По тому, как серьезно, глубоко дыша, он готовил новую подачу, герцог понял: он в замешательстве. А еще плюет на мяч почти в открытую, как не принято в подобных играх. Но никто вроде бы не возражает.

Tenez! Мяч ударился о край карниза, почти у самой веревки. Отскочил он неудачно, поскольку был мокрый от слюны. Ломбардец даже не удосужился отправиться за ним, хотя явно мог взять. Дождался, когда мяч остановится, поднял и вытер о панталоны, молчаливо уличая испанца в жульничестве. Это возымело действие: одно дело – по-мужски утратить рыцарскую галантность в порыве ярости, и совсем другое – потихоньку схитрить, как какая-нибудь монашка. Поэт стал сам себе противен. Герцог не засчитал очко. «Повторяем подачу», – сказал он.

Стукнул мячом об землю, послал в полет. Tenez! Художник принял мяч с потолка, замахнулся от плеча на триста шестьдесят градусов и вколотил мяч в ракетку, будто гвоздь в запястье Христу. Мяч опять отправился в лицо поэту. Пришелся по макушке – тот успел нагнуться. Trenta-Amore![15 - Тридцать-ноль! (ит.)] – выкрикнул математик.

Испанец выпрямился со слезами на глазах, потирая голову. Наклонился за мячом – замутило. Присел на корточки, потрогал затылок. Он не желал даже взглянуть в сторону галереи: еще напорешься на ухмылку кого-нибудь из этих чурбанов, которые приперлись с противником и теперь скачут у него за спиной. «Это еще что? – спокойно осведомился герцог, пока поэт выпрямлялся. – Ты ведешь, старик, продолжай в том же духе». – «Что мне делать?» – «Ничего, подавай дальше, и твоя победа станет твоей местью».

Tenez! Мяч развернулся удобным для художника образом: дважды ударился о потолок галереи и, как перышко, спланировал в центр корта. Чтобы тут же камнем врезаться поэту прямиком в яйца. Тот и не углядел мяча. Рухнул как подкошенный. Откуда-то из поплывшего перед глазами мира услышал крик математика: Amore, amore, amore; vittoria rabiosa per il spagnolo[16 - Ноль, ноль, ноль; сокрушительная победа испанца (ит.).].

Когда он смог поднять голову, то увидел, что даже герцог трясется от хохота. Что уж говорить о сопернике, апостоле Матфее, математике и прочих бездельниках! Они хватались за животики и гоготали до слез.

Душа

Французский энциклопедист Франсуа де Гарсо, автор нескольких руководств по изготовлению предметов культа, париков, нижнего белья, а также спортивных снарядов – «тривиального ремесла», как он сам это определяет во втором издании своего «Искусства изготовления ракеток», – еще в 1767 году признавал существование двух видов мячей: собственно мячей, сделанных из грубой шерсти и ниток и обшитых белой тканью, и «еteufs»[17 - «Мяч» (фр., уст.).] – которые в испанском языке чуть ли не до середины XVII века носили название «pellas», то бишь «катыши», – набиваемых сгустками жира, мукой и волосом.

Катыши покрывались бараньей кожей, сшитой квадратиками, и напоминали наши бейсбольные мячи швами наружу. Тканевые мячики использовались только на крытых площадках с дощатым или плиточным полом и имели обыкновение разлезаться после трех-четырех встреч, а вот катыши могли годами не терять силу удара и летучесть, ибо были созданы, чтобы отскакивать от мощеных галерей и потолков клуатров, а также от застывшей глины площадей, где в теннис играли на деньги.

В 1930-х годах команда реставраторов, обновлявшая потолки главного зала Вестминстерского дворца, обнаружила между балками два катыша, относящихся, вне сомнения, к XVI веку. Выглядели они как новенькие. Генетический анализ волос из этих катышей не выявил никакой связи с семейством Болейн. Что неудивительно: Генриха VIII можно обвинить во многих ужасающих грехах, но только не в отсутствии вкуса. Известно, что он ни разу не покупал и не принимал в дар катышей, начиненных волосами одной из своих покойных супруг.

В написанном в пору Просвещения руководстве Франсуа де Гарсо уже не говорится, как делать мячи из человеческих волос. Возможно, автор не знал, что во времена Ренессанса и барокко этот материал был самым что ни на есть расхожим на открытых площадках, где на исход теннисных матчей принимали ставки. И непохоже, чтобы Гарсо, человек практичный и сосредоточенный на педагогических аспектах, был любителем литературы: в комедии «Много шума из ничего» закоренелый холостяк Бенедикт столь волосат, что бороды его, по Шекспиру, хватило на несколько теннисных мячей.

Исследования, произведенные над катышами с вестминстерских балок, а также некоторые подсказки, которые можно извлечь даже при беглом прочтении многословного «Трактата об игре с мячом», опубликованного Антонио Скаино в 1555 году, свидетельствуют, что ядро у катыша было точно такое же, как у салонного мяча: грубая шерсть перемешивалась с клейстером; смесь покрывали холщовыми лоскутками и нитками и придавали округлую форму легкими постукиваниями металлической лопатки. После чего мяч обвязывали шнурком и таким образом делили на девять долек, начиная с верхнего «полюса». Затем мяч поворачивали на сорок пять градусов и отсчитывали девять долек от новой верхней точки. И так далее, пока не получится девять «полюсов» и девять «экваторов». Каждый мяч – мир, планета с восьмьюдесятью одной нитяной ячейкой. В конце эта маленькая планета, представлявшая для древних человеческую душу, покрывалась сукном и белилась.

Катыш сооружали почти так же, но, как правило, в неблаговидных условиях, часто втайне: в использовании человеческого волоса виделось нечто зловещее, и не всякий был готов взяться за предмет и вдохнуть в него жизнь с помощью того единственного, что по кончине не сгнивает. Вместо холщовых лоскутков на ядро клали пряди волос, скрепленные жиром и мукой. Мячи получались легче, шершавее, рикошетили, как черти.

Вероятно, именно из-за этого волосяного нутра, читай – души, католическая Европа и находящаяся в процессе завоевания Америка эпохи Ренессанса и барокко усматривали в изготовлении катышей нечто дьявольское.

Катыши Болейн

Едва высадившись во Францискополисе – так нелепо назывался порт Гавр до самой смерти короля Франциска I, – Жан Ромбо пустил слух, что в его распоряжении теперь огненно-рыжие косы Анны Болейн, каковые он намерен превратить в теннисные мячи, призванные обеспечить ему наконец доступ на закрытые корты, где дворянским потом пропитывается по рубахе за гейм, по пять за сет и по пятнадцать за матч. Он всегда подозревал, что его роскошная грива свежевыкупанного льва достойна дощатого и плиточного окружения, игры ради потехи, а не ради денег.

К тому дню, когда мастер мячей вручил ему четыре катыша такой колдовской силы, равной которой не знала история Европы, у порога Ромбо уже выстроилась очередь покупателей, предлагавших баснословные цены под стать сокровищу на кону: сто коров, виллу в Провансе, двух африканцев, шесть коней. Ромбо не удостоил переговорами никого, кроме королевского советника Филиппа Шабо.

С собой он взял только четвертый катыш, поменьше трех остальных, который сначала хотел оставить себе в качестве амулета. Катыш был завернут в шелковую тряпицу и помещен в мешочек, подшитый для надежности к подкладке плаща Ромбо.

Шабо принял его у себя в покоях, пока его одевали. Они встречались и раньше, но впервые – по такому приятному делу. Жан Ромбо заготовил краткую речь, не чуждую медоточивой риторики прекрасноглазого убийцы, что-то среднее между мольбой и шантажом. Советник не пригласил его сесть и не позволил долго распространяться. Он даже не обернулся на визитера, облекаемый слугами в голландское полотно и бархат. «Что ты хочешь в обмен на катыши из волос непотребной отступницы?» – спросил он, сосредоточив взгляд на носке своей туфли. «Я принес показать», – ответил Ромбо, неуклюже выуживая мяч из глубин плаща. Советник стряхнул ниточку с колена, не обращая никакого внимания на предмет в почтительно протянутой палаческой руке на другом конце комнаты. «Нам известно, – промолвил он, по-прежнему не удостаивая катыш взглядом, – что они настоящие, поскольку посланник испанского короля хотел завладеть ими для своей ворожбы и впал в ярость, узнав, что трофей уплыл во Францию». – «Мне не нужны деньги и владения, – сказал Ромбо. Советник вскинул брови и развел руками полувопросительно-полуутомленно. – Мне нужен скромный титул и место учителя тенниса и фехтования при дворе». – «Я могу это устроить, но сперва принеси мячи». – «Я желаю, чтобы сам король пожаловал мне и то и другое при свидетелях и глядя мне в глаза». Советник впервые взглянул на Ромбо, еще выше подняв брови в притворном замешательстве. «Король, право же, немного занят, отвоевывая Савойю, – сказал он, – но мы пошлем за тобой, когда он вернется в Париж. Он будет очень рад этим мячам; не забудь взять их с собой, когда мой посыльный прикажет тебе явиться в Лувр».

Спустя семьдесят три дня король Франциск I принял Жана Ромбо в Голубом зале, до отказа забитом придворными, просителями и дельцами. Будущий учитель фехтования и тенниса облачился в сшитый к случаю пышный костюм. Он избавился от щетины и собрал увешанные побрякушками волосы в элегантный, по его разумению, хвостик. Получилось и впрямь элегантно, хоть и чересчур по-испански для французского королевского двора.

Ему почти не пришлось ждать аудиенции: король вызвал его сразу по прибытии во дворец и выказал отнюдь не подобающую монарху прыть, бросившись рассматривать катыши Анны Болейн. Но и новую заготовленную речь Ромбо слушать никто не стал. Королева, желавшая присутствовать при важном событии, протиснулась поближе, протащив горностаевый шлейф по замызганным сапогам мужниной свиты. Глаза Франциска I сияли, когда он открыл резную шкатулку, на которую убийца ухлопал уйму денег (взятых взаймы, разумеется) и которая в комнате постоялого двора выглядела великолепно, а теперь, во дворце, казалась мелкой и безобразной.

Король вытащил катыш, подбросил жестом бывалого теннисиста, прикинул увесистость, сжал, покрутил. Замахнулся, будто собираясь послать мяч в воздух и ударить мощной воображаемой ракеткой. Снова сжал. К возмущению королевы, страстно обнюхал, словно хотел, пусть хоть так, затеряться в чарующем аромате кос, пленивших короля Генриха VIII и отбивших Англию у папы. «Говорят, она была красавица?» – обратился он наконец к Ромбо. «Даже когда ее обрили, ваше величество», – единственное, что несчастному палачу довелось сказать при аудиенции. Франциск подкинул мяч и ловко поймал. Оглядел зал, кашлянул, как бы прося внимания, которым и так всегда владел, и сказал: «Новый учитель фехтования немного красивее, чем нам докладывали; он также будет преподавать теннис, так что берегите своих дочерей». Рябь воспитанных смешков пробежала по Голубому залу. «Вам жалуются привилегии, о которых вы просили, – объявил король, глядя в глаза Ромбо, – пожизненно; такова воля короля».

«Сменю свет и землю»

4 октября 1599 года в Риме выдалось солнечным. Нет никаких подтверждений, что Франсиско де Кеведо в тот день был там. Но нет и никаких подтверждений, что он был где-либо еще. Лишь одно остается фактом: он не занял полагавшийся ему стул номер 58 на торжественной церемонии присуждения степени бакалавра искусств Университета Алькала-де-Энарес.

Самая внятная версия причины отсутствия Кеведо на выпускном праздновании – его пребывание в бегах после загадочного, совершённого, вероятно, в Мадриде, убийства, в котором он участвовал вместе со своим другом и покровителем Педро Тельес-Хироном, герцогом Осуной и маркизом Пеньяфьелем.

Кеведо познакомился с Хироном давно, когда Франсиско был еще мальчишкой, а Педро – молодым дипломатом на службе у герцога Ферии. Оба входили в многочисленную свиту инфанты Изабеллы Клары Евгении, посланной в Генеральные Штаты[18 - Высшее сословно-представительское собрание во Франции, существовавшее с 1302 по 1789 г.] в качестве претендентки на французский престол. Трудно было представить себе более нелепое начинание и более гротескное сборище дворян различного пошиба, чем то, что перевалило через Пиренеи вслед за инфантой.

Герцогу Ферии поручалось представить безнадежную кандидатку в Париже. Педро Тельес-Хирон – в ту пору только маркиз Пеньяфьель, но не герцог, поскольку его никчемный отец еще не скончался, – был доверенным лицом и подопечным Ферии. Восьмилетний Франсиско де Кеведо попал в свиту, потому что тогда в путешествия брали детей, а его мать сопровождала инфанту в качестве фрейлины. Сестра Франсиско тоже была фрейлиной, точнее, мениной[19 - Молодая дама из свиты испанских монархов в XIII–XVIII вв.], кем-то вроде комнатной собачки.

Достопамятный переход через Пиренеи: повозки, забитые предметами роскоши, чтобы инфанта на любом постоялом дворе чувствовала себя как дома; кареты, полные дам с прическами-башнями, от которых так и веет знатным духом; впереди – конники в кирасах, отделанных золотом из Индий[20 - Исп. Las Indias – так вплоть до XVIII в. в Испании называли Америку.]: пусть во Франции не забывают, кто хозяин мира, хоть Филипп и управляется с ним не так блестяще, как его отец Карл. Дети, которых, надо думать, было немало, озорничают на подводах с тюками, с хохотом швыряются друг в дружку комьями земли и камушками. И вся эта процессия направляется в Париж требовать от Генеральных Штатов невозможного – вступления на престол Изабеллы Клары Евгении. Женщина не могла править Францией с 1316 года, когда вступил в силу салический закон[21 - Здесь: французский закон о престолонаследии, по которому трон мог передаваться только по мужской линии.]. Тем более испанка, левша, толстуха, страдающая легкой умственной отсталостью, грызущая ногти и поедающая козявки.

Список участников похода хранится в архивах Национальной библиотеки Испании, и в нем фигурируют имена Кеведо и Хирона. Дошли до наших дней и некоторые анекдоты. В дневнике наперсника матушки герцога Ферии имеется запись времен пребывания в Жироне. Автор сетует, что вследствие медленного продвижения и неспособности инфанты внушить почтение процессия начинает напоминать карнавал: «Чуждый серьезности Хирон напевает песенку, в которой величает ее юное высочество Элефантой». Разумеется, кто же еще это мог быть?

Много лет спустя Осуна и Кеведо вновь встретились в Алькала-де-Энарес. Педро Тельес-Хирон – к тому времени испанский гранд – отличался, как и приятель, остротой языка и неуемной мужественностью, до конца жизни оставался пьяницей и забиякой. Умел вляпываться в неприятности – и почти всегда выходил сухим из воды.

Осенью 1599 года его имя встречалось в бумагах по трем судебным процессам. Первый обвинял Осуну в сожительстве с актрисой Херонимой де Сальседо, каковую обвиняемый содержал в своем доме в Алехосе вместе с ее отцом и мужем. Он, однако, отделался легким порицанием, а вот комедиантку, ее родителя и благоверного приговорили к избиению плетьми, вываливанию в перьях и позорному шествию – как содержанку, сводника и потатчика соответственно.

Второй процесс, куда более щекотливый, касался дядюшки и наставника Осуны, человека влиятельного, несмотря на внебрачное происхождение. Обвинителем дядюшки выступал Хуан де Рибера, архиепископ Валенсии. Ему вменяли убийство супруги и замещение ее на брачном ложе неким пажом, с которым убийца предавался греху содомскому возмутительно часто и охотно.

Дядюшка и паж, вводивший его в раж, подверглись публичной казни на гарроте[22 - Орудие казни через удушение.], а тела их были сожжены. Несмотря на то что вся Валенсия, по-видимому, могла свидетельствовать о непотребной связи, Педро Тельес-Хирон до самого конца разбирательства защищал своего наставника и при этом не понес ущерба, хоть и попал под домашний арест, где, вероятно, неплохо провел время, поскольку актриса с семейством еще только дожидались собственного приговора.

Третий же процесс был, вероятно, куда серьезнее и опаснее двух первых, судя по тому, что в архивах не осталось и следа сведений о преступлении, которое Осуна совершил вместе с еще одним бесчинником, возможно, не с кем иным, как Кеведо. На сей раз его заключили в тюрьму Аревало, а потом содержали в его доме в Осуне под неусыпной стражей, состоявшей из четырех альгвасилов[23 - В Испании должностные лица, выполнявшие функции полицейского или пристава.]. Сопоставив множество фактов, историки и дилетанты приходят к выводу, что Хирон оказался в темницах Аревало за убийство одного или нескольких солдат в ходе стычки, имевшей отношение к игре в мяч.

Луис Кабрера де Кордоба в своем «Сообщении о делах при испанском дворе» пишет, что 6 августа 1599 года Осуна, находясь под домашним арестом, испросил разрешения отправиться в Мадрид, дабы поцеловать руку и тем засвидетельствовать верность королю, а «получив оное, злостно уехал в Севилью и, говорят, даже в Неаполь себе на потеху». Весьма и весьма вероятно, что с собой он взял любимого собутыльника, также пребывавшего под домашним арестом.

Не исключено, что в Севилье Кеведо, осознавая свое более уязвимое, чем у приятеля, положение, уговаривал того отправиться вместе в Новую Испанию[24 - Испанское колониальное государство, вице-королевство на территории современной Мексики, юга США и ряда центральноамериканских стран, существовавшее с 1535 по 1821 г.] – как отправился повествователь автобиографического романа, который Кеведо написал чуть позже, скрыв свое авторство[25 - Имеется в виду плутовской роман «История жизни пройдохи по имени дон Паблос, пример бродяг и зерцало мошенников». Первое издание относится к 1626 г., но в списках текст, по-видимому, распространялся с 1604 г., и Кеведо действительно не желал признавать свое авторство, опасаясь инквизиции.]. «Видя, – говорит этот персонаж, – что дело не поспешает, а фортуна и того меньше торопится посетить меня, я не по вразумлению – не так уж я рассудителен, – а по утомлению упорствуя в грехе, решил податься в Индии и посмотреть, не вспомнит ли обо мне удача, коли я сменю свет и землю».

В Севилье они, скорее всего, действительно решили добраться до побережья и сесть на корабль, но отправились на юг Италии – часть империи, удобно удаленную от лап альгвасилов Филиппа III. Вице-королем Неаполя и Сицилии был в ту пору герцог Лерма, близкий родственник Осуны и покровитель семейства Кеведо. В конце концов – и это отмечено во многих исторических документах – его супруга, герцогиня Лерма, испросила для юного Франсиско королевское помилование, что и позволило ему получить степень бакалавра, а затем вернуться к занятиям для соискания степени доктора юриспруденции и грамматики.

А Осуне и помилование не потребовалось. В странах, где говорят по-испански, с обладателями громких фамилий никогда не случается ничего плохого – разве что они повздорят с обладателями еще более громких фамилий, а к таковым несчастные зарезанные солдаты не относились.