скачать книгу бесплатно
За плечами она имела два гражданских недолгих брака, и в каждом уже через месяц чувствовала, что напрасно тратит время. Несмотря на внешнее спокойствие, она была крайне нервным, тонко настроенным по отношению к окружающему миру созданием. Стоящие не на своем месте ботинки или следы на сиденье унитаза вызывали у нее приступы негодования, доходящие порой до удушья.
Иметь детей она категорически не хотела.
И дело здесь было вовсе не в неспособности к зачатию или опасении брать на себя ответственность.
По ее твердому мнению, гораздо честнее и гуманнее помощь несчастным, брошенным на произвол судьбы животным – вот уже несколько лет она раз в месяц щедро жертвовала приютам.
К своим тридцати восьми годам, путем упорной работы над собой, она выглядела максимально привлекательно. Диеты, массажи, всевозможные процедуры для тела и лица приносили свои плоды – она оставалась чертовски привлекательной для мужчин, но это ее, увы, не радовало. Противоположный пол являлся для нее лишь инструментом для достижения целей – инструментом безотказным и проверенным. Мужчины, вне зависимости от возраста и социального положения, являлись пешками в ее играх. Пешка – это солдат, пушечное мясо. Разве можно радоваться тому, что ты оказалась рядом с мясом? Разве можно чего-то ожидать от него, доверять, опираться и уж тем более – что-то искренне и бескорыстно ему отдавать?
Но если потребности глупого тела брали верх над разумом, она давно удовлетворяла их с помощью правой руки. И эта рука, верный и незаменимый помощник, ставила огромный, жирный вопрос перед всеми ее бывшими мужчинами.
Ни один из них не был способен довести ее до оргазма.
Самцы, которых она делила на виды и подвиды, то изгалялись, пытаясь коряво воплотить в жизнь свои больные, навеянные порнофильмами фантазии, то слюняво лизались, демонстрируя нежность, то подходили к делу холодно и практично, совершая в ее лоне несколько примитивных телодвижений.
Больше всего ее веселило, что эти одноклеточные думали, будто одерживали над ней победу, не понимая, что это была лишь кратковременная уступка с ее стороны, ибо с их помощью она непременно достигала и мелких, и крупных целей.
Потребности в любви она не испытывала.
Ей нравилось смотреть на закат, она любила дождь и невольно преклонялась перед стихией бушующей грозы и завывающей метели.
Ей нравились вековые деревья, цветущие кустарники, яблони и тополиный пух.
Она не любила сильную жару и холод, насекомых и голубей.
Но все вокруг, что не было создано человеком, так или иначе отзывалось в ее душе.
К своему одиночеству она всегда относилась как к выстраданной роскоши и искренне не понимала, зачем люди тратят свою жизнь на поиски какой-то родственной души, а в случае сомнительной удачи обрекают себя на бесконечные компромиссы, ежечасную ложь и изматывающую зависимость.
Два раза в неделю, погружаясь в кедровую купель с целебными травами, подогреваемую похрустывающими дубовыми поленьями, она испытывала нечто большее, чем телесный оргазм. В те несколько коротких минут, когда в достигнутом ею состоянии невесомости вдруг оживала ее правая рука, она ощущала себя рассыпающейся на миллиарды мельчайших звездных осколков вселенной.
Но сегодня в поток разрозненных мыслей и образов вдруг вклинились массивные волосатые руки человека, который приготовил для нее этот чан.
…Он был немым.
Здоровенный таджик, похожий на старого ребенка, уже пять лет помогал ей по хозяйству.
Он был настолько сутул, что временами казалось, будто у него на спине вот-вот прорастет внушительный горб.
Кожа на морщинистом лице периодически покрывалась фурункулами, а в перепады погоды он мучился сильнейшими головными болями.
Он не пил, не курил, свинину не ел, но и намаз не читал.
Несмотря на то, что ему вряд ли было больше пятидесяти, выглядел он как человек, мучительно доживающий свои земные годы.
Если его что-то радовало – а это были совсем простые вещи: пирожное или новая дрель, – его угольно-черные, обычно смотревшие в землю глаза, зажигались детской радостью.
Она называла его «Жаруа», что в переводе с арабского означало «щенок».
Дикий и озлобленный к людям, он служил ей то с тихим щенячьим восторгом, то с проверенной временем собачьей преданностью.
Когда-то она подобрала его на улице.
Был дождливо-снежный, промозглый мартовский день.
Он сидел на площади у Московского вокзала.
Под ним была насквозь промокшая хлипкая картонка, а возле ног, которые он сложил по-турецки, лежала старая, рваная шапка для милостыни. Ему, чернявому и страшному, никто из проходивших мимо не подавал.
Получив от курьера, прибывшего московским поездом, свою посылку, она вышла из здания вокзала и пошла быстрым шагом, кутая раскрасневшееся от ветра лицо в лисий воротник длинного пальто.
Заметив боковым зрением бродягу, она остановилась и, прежде чем полезть в сумочку за кошельком, попыталась с ним заговорить.
По тому, как упрямо он прятал от нее взгляд, ей показалось, что ему очень стыдно.
Она присела рядом на корточки, стянула с правой руки перчатку и попыталась погладить его по спутанным, похожим на паклю, пропитанную сажей, волосам.
Он, как дикий зверь, уворачивался от ее руки и что-то злобно мычал в ответ.
И ей пришлось применить свою силу.
Внедрившись в поток его мыслей, она прочла в них острейшую боль – физическую и душевную. У него были сломаны два ребра и опущены почки, он не ел уже целых три дня, а далекая возлюбленная давно предала его, выйдя замуж за соседа.
Через несколько минут к ним подошли два упитанных полицейских со злыми обветренными лицами.
Она встала, полезла в сумочку и протянула им паспорт, незаметно сунув в него несколько тысячных купюр.
После того как деньги исчезли в кармане одного из ментов, они, взяв с нее обещание немедленно очистить площадь, отошли в сторонку, а она протянула ему руку, и попрошайка встал, повинуясь ее воле.
Преодолевая отвращение к запаху мочи и старых гнилых тряпок, она посадила его на заднее сиденье своей новой, припаркованной на стоянке вокзала машины.
Приехав в ее дом, отмывшись и наевшись, он проспал целые сутки.
Оказалось, что он умел практически все: чинить, готовить, стирать, убирать, охранять и даже делать массаж головы.
Примерно через месяц он тихо прокрался ночью в ее спальню, сел на краешек кровати и, ласково мыча, начал тереться носом и губами о ее выпростанную из под-одеяла ногу.
Всегда чутко спавшая, она тут же проснулась.
На миг в ней шевельнулось горячее животное желание, но разум немедля взял верх – она больно пнула его ногой и выставила вон из комнаты.
Всю следующую неделю он прятался от нее в своей каморке и выходил оттуда лишь тогда, когда она уезжала по делам в город.
Такого больше не повторялось.
В те дни, когда она, обнаженная, сидела в приготовленном им загодя чане, он не смел к ней приближаться и скрывался в доме до тех пор, пока она не заканчивала процедуру и не облачалась в махровый халат.
Все эти годы он жил в ее доме нелегально. Ей так и не удалось выяснить его настоящее имя, чтобы через знакомых ментов восстановить ему документы.
Единственное, что у него было и что она нашла в его вещах в тот вечер, когда привезла его в свой дом, была старая мятая фотография, спрятанная в подкладке пропахшей скитаниями черной куртки.
На фотографии, плотно прижавшись друг к другу щеками, стояли парень и девушка. За их спинами просматривались ворота знаменитой Гиссарской крепости. Судя по простой одежде и платку на голове девушки, молодые люди приехали в столицу из деревни.
На обороте чернела надпись вязью на неизвестном языке.
Она отсняла фото на телефон и отправила знакомому, который попросил знакомого таджика перевести надпись на русский.
Когда пришел ответ, она почти не удивилась. «Прости, любовь моя… Твои ласки теперь так же далеки и прекрасны, как звезды на небе. Ради своей семьи я выбираю крепкий кров над головой и свежий хлеб на столе».
…В тот миг, когда забытая надпись случайно всплыла в ее голове, она получила долгожданную разрядку.
* * *
– Анюта, ты дома?
Варвара Сергеевна сбросила с себя обувь и плащ.
Капа и Пресли, будто пытаясь на что-то пожаловаться, с недовольными мордами выскочили из кухни.
Дверь в комнату дочери была закрыта. Самоварова настойчиво постучала, ответа не последовало.
Выждав, Варвара Сергеевна взялась за ручку и потянула вниз. Дверь оказалась не заперта.
Окна в комнате дочери были наглухо зашторены.
Анька лежала на разобранной кровати, лицом к стене, укрывшись с головой одеялом. Уткнувшись в подушку, она рыдала.
– Господи, Аня! – бросилась к ней мать. – Что случилось?
Дочь выпростала зареванное лицо:
– Ма-ма! – отчаянно всхлипнула она. – Это конец! Меня точно сглазили!
– Не томи, говори, что случилось?! – всполошилась Варвара Сергеевна.
– У меня не будет детей! – присела на кровать и заголосила на всю комнату Анька.
– Это кто тебе сказал? – строго спросила Самоварова, но внутри у нее все сжалось.
– Твоя Вероника Петровна! – Продолжая отчаянно всхлипывать, она схватила мать за руку: – Слышишь, ма, у меня не будет детей!
– С чего это она могла сказать такую чушь? – Самоварова пыталась переварить услышанное. – Она что, гадалка, чтобы видеть сглаз? Никакого сглаза не существует!
– Она не про сглаз сказала, про сглаз говорю тебе я! – злилась сквозь истерику Анька.
– Успокойся, я ничего не понимаю… Вероника Петровна сделала тебе полное обследование?
– Мам, ты что, не слышишь?! У меня не будет детей! – Анька вжала ногти в ее руку с такой силой, что Самоварова чуть не вскрикнула от боли.
Варвара Сергеевна понимала – до тех пор, пока истерика не отступит, продолжать расспрашивать дочь не имеет смысла.
«Надо позвонить Веронике Петровне и все у нее выяснить…»
Мобильный остался в кармане плаща, а бросить Аньку в таком состоянии она не могла.
Выпустив руку матери, Анька снова упала на подушку.
Варвара Сергеевна осторожно приподняла ее голову, поправила смятую подушку и прилегла рядом на кровать.
– Не будет так не будет. Усыновим… – сама себе не веря, бросила Самоварова в полумрак комнаты.
Анька сползла вниз и вжалась в ее грудь.
– Ма, да что ты несешь?! Чтобы потом у ребенка какой-нибудь уродский ген выскочил? – запричитала она в вырез ее джемпера. – Вот ты… Разве ты могла бы кого-то усыновить? Чужого? Пропахшего блевотной кашей детдома, квартирой алкашей?
– Девочка моя… Бог подарил мне тебя… – Самоварова гладила дочь по спутанным волосам.
– А если б не подарил? А если б ты захотела еще одного ребенка, но не смогла?
– Не знаю… Мне тебя всегда хватало…
– Нет, ты просто представь себе это! Не сейчас, но, когда была моложе, разве ты могла бы, даже от безнадеги, на такое решиться? – не унималась Анька.
Самоварова судорожно думала о том, как увести разговор в другую сторону.
Она хотела одного – чтобы дочь успокоилась и все ей разъяснила.
Но против воли в ее сознание вклинилось одно давнишнее, навеянное Анькиными клокотавшими вопросами воспоминание.
…В этом доме, на последнем этаже, когда-то жила ее приятельница Ольга.
В детстве они не дружили, Оля была старше Вари на пару лет.
Сблизились молодые женщины уже после того, как Оля похоронила трагически погибших родителей и, связавшись с украинцем, приехавшим в город шабашить на стройку, забеременела.
В то время наконец разъехавшаяся с родителями Самоварова уже родила Анюту. В первый год жизни дочери самолюбивая и гордая Варя, отказавшись от помощи, формально предложенной матерью, с которой у нее никогда не было настоящей близости, была вынуждена оставить службу и взять отпуск по уходу за ребенком.
Как ни странно, именно после того, как Варины родители наконец получили долгожданную квартиру в новостройке, отношения с Анькиным отцом начали стремительно разлаживаться. Ему не было нужды стесняться чопорных тещи и тестя, и его скверное нутро проявилось во всей красе. То похмельный, то депрессивный сотрудник НИИ почти ежедневно изводил вымотанную бессонными ночами жену высосанными из пальца придирками. Стремясь как можно меньше бывать в обществе супруга, Варя, когда позволяла погода, подолгу гуляла с малышкой во дворе.
Окончив консерваторию, Ольга работала в музыкальной школе, недалеко от дома.
О ее интересном положении Варя узнала первой. Возвращаясь с занятий, Ольга частенько садилась на лавочке рядом и с разрешения Самоваровой подолгу покачивала коляску со спящей Анютой. Сказав о своей беременности, она засыпала соседку вопросами о трудностях, подстерегающих молодых матерей.
Живот Ольги, как на дрожжах, округлялся, а украинец все реже появлялся в их доме… Брак не был зарегистрирован, соседи начали судачить, и Варя была единственной, кто поддерживал «аморальную» пианистку.
С детства Ольга была неприметной, сосредоточенной на учебе и музыке. Ее семья жила замкнуто и никогда не давала поводов для сплетен. Даже трагическая гибель родителей Оли в автокатастрофе была воспринята соседями без особого драматизма.
Оставшись без родителей, двадцатипятилетняя Ольга неожиданно расцвела.
