Венькины камешки

Елена Жарикова

Венькины камешки

Венькины камешки

Как счастлив Камешек – в пыли

Бредущий по лицу Земли…

Э. Дикинсон

Венька-дурачок собирал камешки. Жили они с матерью вдвоем на краю поселка в неказистом домишке, что от бабки достался. Латать и облагораживать покачнувшееся от времени строение было некому. Скромно жили: шаткий штакетник палисада, огородишко, пара стаек-сараек, из живности – курей десяток, старый петух, вредная козья морда Варька да пара поросят.

Ходил Венька по улице, опустив кудлатую голову с волосами неопределенной мышиной масти, бормоча что-то себе под нос. Внезапно останавливался, уставив глаза в одну точку, быстрым коротким движением поднимал камешек и, почему-то воровато оглянувшись, совал находку в карман.

Складывал их в комнате на полочку.

Каждому камешку было дано имя.

– А это что? – спрашивала мать.

– Это баба Дуся – серьезно отвечал Венька, поднимая большие серые, в коричневую крапинку, глаза. – Как же ты не видишь? – и медленно подносил белый голыш кварца величиной с голубиное яйцо к световому лучу. Закатное осеннее солнце, проницая прихотливое слоистое естество камня, казалось, подыгрывало венькиным химерам и миражам. При желании можно было разглядеть в молочно-прозрачной глубине согбенный силуэт, или горбоносый профиль, или птичий глаз.

– А вот этот? – кивала она на темно-серый пористый булыжник с двумя светлыми пятнышками.

Венька проводил по камню узкокостной ручонкой и улыбался:

– Это деда Паша. Не узнала? Он за мной приглядывает, видишь, какой глазастый!

Мать только головой качала.

Вскоре она заметила: как только в поселке умирал кто-то, полочка венькина пополнялась новым камешком.

– Ты чего это? – осторожно спрашивала она, боясь спугнуть Венькину откровенность. Никак с могилки приволок? (Видела мать, как плелся ее дурачок, ниже плеч голова всклокоченная, в хвосте похоронной процессии: соседа Витюшку хоронили, повесился, бедолага, от несчастной любви).

Малахольный важно кивал:

– Мне он сам показал.

– Да кто?

– Витька же. Его в яму спущали, а листок с осины вдруг сорвался и как раз на этот камушек угодил. Показал он, значит: вот, мол, его бери.

И уже оглаживает камешек, греет в кулачке, дышит на него – и на полочку. Кладет – немного поодаль от всех, на особину. Светит камень с витюшкиной могилки зеленым глазом в полусумраке у самой стены – вот так же исподволь, из глубины омутно-зеленой, смотрел и Витюшка. Жалко парнишку.

– Да на что ж они тебе?

Венька оборачивался, смотрел на мать, как на несмышлёного малыша, и убедительно-тихо отвечал:

– Помнить.

Вскоре на заветной полочке в два аршина длиной красовался целый сад камней. Когда за окном совсем непогодило и не надо было огород полоть и воду таскать, Венька садился против странного своего алтаря и подолгу бормотал, беря с любовной чуткостью то один камешек, то другой. Иные неказистые уличные булыжники он ласково баюкал в ладони, мурлыча им нездешние песни. Другие камешки подносил к уху и всерьез прислушивался, сдвинув русые колоски бровей.

Мать боялась в такие моменты приближаться к сыну: ну-к, она что-нибудь не то брякнет или посудиной громыхнет – испугает. Когда счастливый Венька засыпал, по-детски подложив теплую от прикосновенья к камням ладонь под щеку, мать, подоткнув ему, как маленькому, со всех сторон одеяло, уходила в свой угол, утирала слезы, стелила постель и засыпала с мокрым лицом.

В остальном Венька был почти нормальным: скажет мать воды в баню наносить – наносит, да так еще легко несет, аккуратно, словно оно ему ничего не стоит; курятник ли почистить, за хлебом сходить, поросят покормить – все может, все ему дается без надсады, без досады. В школе он, конечно, всё больше на последней парте обретался: сидит себе, незаметный, на доску не смотрит, в тетради не то чтобы ералаш, а так, словно сорока наследила: крупные неловкие буквицы кое-как накарябаны, предложение оборвано на середине; учительница же отводила от него глаза, уж больно смущал ее странный, расфокусированный взгляд блаженного троечника. Дети его не то чтоб обижали, но сторонились, как обходят всякого не от мира сего. В друзья никто не набивался, рядом не садился, но если надо было попросить карандаш, ручку или ластик – тут его помощью непременно пользовались. Отчуждение соклассников ему, казалось, ничуть не мешало: сядет тихонько на перемене с книжкой – не поймешь, то ли читает, то сны наяву смотрит, только глаза мимо книжки, и улыбается – не понять кому. Так и доучился, восьмой закончил, «тройки» за экзамены ему мудрые учителя нарисовали – и с тех пор уже лет пять он при матери – а куда его, такого-то? Ну, свой-то хлеб точно отрабатывает. Опять же – добрый, незлобивый. Ну, со странностями, как говорили в поселке. Бывает.

Только один Петр Васильич, учитель литературы, высокий, худой, сутулый, с круглой проплешиной меж летучих кудрей, встречая венькину мать на улице, говорил о мальчишке с особенным теплом.

– Вы его не ругайте за «тройки», и тетрадки у него вряд ли лучше станут; он, может, дар имеет такой, что не всякий оценит. Иной раз такое скажет… Вот вы говорите – камешки. Мы вчера сочинение писали – ну, по развитию речи – описание предмета. Кто-то плюшевого медведя описывал, кто-то – велосипед… А ваш, гляжу, сияет, и буквицы словно ровнее стали. Читаю: о камне пишет, целую историю. Мол, пошел он однажды летом к Трехскалке, сел передохнуть на солнышке, а камень этот позвал его отцовским голосом.

Мать только руками всплеснула:

– Да откуда он голос отца-то знает! Веньке месяца три было, как отец из семьи ушел.

– Выходит, услышал. А дальше вот что пишет: камень – всему голова. Удивительно! Ведь мы что внушаем на уроке: хлеб – всему основа, наука – всему голова… И так убедительно даже доказывает: на чем здание строится? – на камне, что на могилу клали? – опять же камень. А поклонялись наши предки кому? – каменным идолам. Там много всего, я не упомнил… Вы берегите его. Он по-своему и поэт, и художник. Он меня прямо заставил об этих камнях всерьез думать. Вот послушайте: «Как счастлив камешек в пыли, бредущий по лицу земли…» – и весь стишок до конца продекламировал, да громко так, выразительно – к немалому изумлению прохожих.

Мать как-то засмущалась даже, что учитель, идя по улице, на глазах соседок, ей стихи читает…

***

– Вень, Варьке травы нарви! Не хочу выпускать, со дня на день опростается. У Базыра, слышь, сочнее будет, знаешь, там, у водомерного моста… Да в воду, смотри, не лезь, долго ли застудиться…

Венька – холщовый мешок под мышку – и айда на Базыр. Трава там, и вправду, сочнее будет. И камешков по всему берегу – выбирай хоть на память, хоть на радость!

Рвет парнишка траву да нет-нет – взглянет на камушки-то. Остановится, бросит мешок и роется в прибрежной гальке. А она семицветной радугой переливается – загляденье! Речка-тихотечка обкатала да расцветила ее – не оторваться Веньке, нет! И чем ближе к воде, тем ярче они, заманчивее… Переступает, как зачарованный, с камня на камень, хочет глянуть на те камешки, что на дне перекатываются. И вот уже стоит по колено в ледяной воде, забыв материно предупреждение (Базыр-то ведь и летом холодный, никто не купается, горная речушка), стоит, забыв закатать штаны, наклонившись над рябью потока, всматривается вглубь – зовет его камешек, вот прямо из-под воды светит…

Мать хватилась Веньки только в сумерки – замоталось что-то, захлопоталась по хозяйству. Очнулась, когда недовольная Варька заблеяла в загончике – травы ей, вишь, не дали!

Кликала-покликала на дворе, вдоль улицы – нет блаженного.

– Веньку моего нигде не видали? – только головами качают да смотрят вслед.

Отгоняя тревогу, не чуя ног – и сердце камнем колотится где-то в горле, –

побежала к водомерному мосту.

Мешок-то – вон он, с травой рассыпанной. А Венька лежит на отмели, прямо в воде, лицом вниз, только кудри река полощет. Знать, позвал его какой-то камень, хотел достать его Венька – да оступился или поскользнулся, камни-то на дне предательски-склизкие, тиной поросшие, а головушка бедовая при падении прямо на валун угодила. Камень – всему голова.