Безликий Навигатор

Елена Луфина

Безликий Навигатор

Предисловие

Этот текст – письмо в бутылке, брошенное в море, которое никогда не прибьётся к берегу.

Он посвящён тебе. Тому, чьё имя я не смею произнести вслух, чей след давно стёрся с карты моей жизни, но чьи координаты навсегда врезаны в память. Мы не говорим. Мы не встретимся. Возможно, ты даже не узнаешь себя в этих строчках. Но я пишу – потому что иначе не могу. Потому что любовь, которая не смогла стать счастьем, иногда превращается в историю. В якорь. В способ не утонуть.

Отдельная благодарность тем, кто держал меня на плаву, когда волны накрывали с головой: моим близким, друзьям, тем, кто верил в эти строки, даже когда я сама переставала. Спасибо за то, что не дали мне разучиться видеть свет за штормовыми тучами.

Эта книга – не попытка вернуть прошлое. Не обвинение. Не исповедь. Просто штрихи на карте того, что было. И того, что осталось – в чернильных пятнах, в скрипе компаса, в солёном ветре, который до сих пор пахнет тобой.

«Иногда, в тишине, я всё ещё слышу, как где-то скрипят твои компасные стрелки…»

– Автор

«Любовь – это море. Кто-то строит маяки, а кто-то просто тонет».

Глава I: Чернильные Очертания

Туман. Он всегда начинается с тумана в моей памяти. Не плотного, портового, что душит глотку солью и угольной пылью, а легкого, как дымка от чая в холодном стакане. Туман, сквозь который проступает он. Всегда он. Мальчик из Навигацкой школы. Навигатор. Он. Без имени. Без права на имя. Потому что имя – это причал, а он никогда не швартовался. Нигде. И уж точно не во мне.

Я сижу у окна в своей съемной комнатке над портовым складом. За стеклом – серый мир: краны, застывшие в немом крике, корпуса судов, похожие на спящих чудовищ, и вода. Всегда вода. Зеркальная в штиль, рябая от дождя, рваная от ветра. Сегодня она свинцовая, тяжелая. Как и воздух в этой комнате, пропитанный запахом старой бумаги, пыли и чего-то еще… чего-то неуловимого, что осталось от него. От чернил. От морской соли, что въелась в кожу его ладоней.

На столе передо мной – карта. Не настоящая, не та, что ведет корабли сквозь океанские бездны. Моя карта. Бесполезный лист ватмана, испещренный линиями, которые не ведут никуда. Линиями его маршрутов, его уходов, его возвращений. Моя попытка нанести на плоскость бумаги то, что было хаосом чувств, штормом, разбившим мой внутренний компас вдребезги. Я вожу пальцем по кривой залива – его любимого залива, где он измерял глубины и что-то высчитывал в своем вечном блокноте. Бумага шершавая. Вдруг кончик пальца натыкается на крошечное, едва заметное пятнышко. Сине-черное. Засохшее. Чернила.

И туман сгущается. Переносит.

***

Порт. Шумный, вонючий, живой. Я пришла в «Компас» – убогое кафе с липкими столиками и вечно запотевшими окнами – потому что там было тепло и потому что там подавали шоколад, густой, как деготь. Искала уголок, чтобы спрятаться от осеннего ветра, сдиравшего кожу до костей, и от собственных мыслей, столь же колючих. И увидела его.

Он сидел у дальнего окна, спиной к суете. Сгорбленный над столиком, весь – в сосредоточенном усилии. Локоть уперт в дерево, рука в движении – быстром, уверенном. Карандаш? Ручка? Не помню. Помню только ритм: скрип-скрип-скрип по бумаге. И свет. Бледный, осенний свет, падающий косо сквозь грязное стекло, выхватывал его из полумрака кафе, как луч прожектора – декорацию к чужой пьесе.

Он был невысок. Но не хрупок. Ни капли. Сбитый. Плотный. Как молодой дуб, укоренившийся в неподатливой почве. В тесной, поношенной куртке темно-синего цвета (цвета формы? цвета ночи? цвета моря на закате?) угадывались плечи – широкие, сильные. Спина – прямая, несгибаемая, будто несла незримый груз. Голова склонена над работой, и черные, очень черные волосы, коротко остриженные, но все равно непокорные, падали ему на лоб. Он резко, с раздражением, смахивал их тыльной стороной руки, не отрывая взгляда от листа. И снова скрип-скрип-скрип.

Я замерла у стойки, забыв про шоколад, про холод, про все. Что-то щелкнуло внутри. Тихий, но отчетливый звук сработавшего замка. Или сломавшегося. Не знаю. Знаю, что я подошла. Не помню, как. Ноги несли сами, будто по палубе качающегося судна. Подошла к его столику. Он не поднял головы. Погруженный. Отрезанный.

– Место свободно? – голос мой прозвучал чужим, хрипловатым от неожиданности этого порыва.

Он вздрогнул. Резко. Как будто его ударили током. И поднял глаза.

Время остановилось. Или пошло вспять. Или просто разбилось на миллионы осколков, каждый из которых резал потом изнутри долгие месяцы.

Глаза. Темные. Глубокие. Не черные, а скорее, как сплав темного янтаря и ночного моря – с золотистыми искорками в глубине. Но не теплые. Нет. Настороженные. Оценивающие. Как будто я была не девушка, а неопознанный объект на радаре. Взгляд скользнул по мне – быстрый, профессиональный, будто снимал пеленг. И задержался на долю секунды дольше необходимого. Но это была не заинтересованность. Это был… анализ. Без эмоций. Или с эмоциями, наглухо спрятанными за броневой сталью этих ресниц.

Боже, ресницы. Длинные. Невероятно длинные. Густые, как крылья бабочки. Черные-черные. Они отбрасывали легкую тень на его скулы, когда он смотрел вниз, и сейчас, когда он смотрел на меня, они казались бархатной рамой для этих пронзительных, недетских глаз. Они делали его взгляд одновременно невыносимо красивым и невыносимо закрытым. Как шифр. Как карта с закодированным маршрутом к сокровищу, которое, быть может, уже не существует.

И губы. Я не сразу заметила их, завороженная глазами. Но когда заметила… Пухлые. Явно пухлые, с четким, будто выточенным контуром. Бледно-розовые. Почти бесцветные на его смугловатой коже, выгоревшей на морском ветру. Как лепестки чайной розы, чуть тронутые утренней прохладой. Совершенно не вяжущиеся с его жесткой, сбитой фигурой и этим стальным взглядом. Контраст, который сводил с ума. В них была какая-то детская незащищенность, которую он, казалось, ненавидел. Он сжал их на мгновение, когда встретился со мной взглядом, и тонкая вертикальная складочка легла между его бровей. Раздражение? Недовольство помехой?

– Садитесь, – произнес он глухо. Голос был ниже, чем я ожидала. Не бас, но плотный, с легкой хрипотцой, будто простуженный морским ветром. Он махнул рукой в сторону свободного стула, не глядя, и снова уткнулся в свой блокнот. Невежливо. Грубо даже. Но в этом жесте была такая сосредоточенная отрешенность, что обижаться не приходилось. Он был здесь, но его мысли были там. В координатах. В глубинах. В мире линий и цифр, где все подчинялось логике, а не хаосу человеческих чувств.

Я села. Молча. Сжимая в руках сумку, как спасательный круг. Он не представлялся. Я не спросила. Молчание висело между нами, плотное, как тот портовый туман. Его пальцы – я не могла оторвать от них взгляд – продолжали свою работу. Крепкие пальцы. Не длинные, но сильные, с широкими ногтевыми пластинами, коротко подстриженными. На костяшках – ссадины, заживающие царапины, следы работы, не кабинетной. И чернила. Сине-черные пятна. На указательном пальце правой руки – большое, размазанное. На мизинце левой – маленькое, аккуратное, как клякса. Они были повсюду: на кончиках пальцев, под ногтями, даже на запястье, выглядывающем из-под рукава куртки. Следы его стихии. Его войны с бумагой и морем. Они казались такими… живыми. Такими осязаемыми на фоне его отрешенности.

Он чертил. Не просто писал. Он создавал мир на бумаге. Линии ложились под его рукой уверенно, без колебаний. Углы – острые, как скалы. Кривые – плавные, как волны. Он пользовался не только карандашом, но и тонким рейсфедером, который макал в маленькую, потрескавшуюся пузырчатую чернильницу, стоявшую рядом с остывшей кружкой кофе. Движения были экономными, точными. Рука мастера. Рука того, кто знает точность. Кто живет ею.

Я рискнула заговорить. Голос все еще казался чужим.

– Что вы чертите? Карту?

Он взглянул на меня снова. На этот раз дольше. Взгляд все тот же – аналитический, холодный.

– Схему течений в заливе, – ответил он коротко. Без интонации. Констатация факта. – Для проекта.

– Красиво, – вырвалось у меня. Я имела в виду не схему (хотя линии действительно были изящны), а сам процесс. Его погруженность. Его руки.

Он фыркнул. Коротко, почти неслышно. Не смех. Скорее, выражение легкого презрения к слову «красиво», примененному к практической работе.

– Точность важнее красоты, – произнес он, снова глядя на схему. – Красота – иллюзия. Как миражи в море. Точность – вот что спасает жизни.

Его слова упали между нами, как камешки в колодец. Глухо. Исчезли в темноте. Но эхо от них осталось. Фраза-программа. Фраза-приговор нашим будущим попыткам понять друг друга. Я жила миражами. Он – координатами.

Официантка принесла мой шоколад. Горячий, пахнущий горечью и сахаром. Я взяла кружку, согревая озябшие пальцы. Он не отвлекался. Скрип-скрип-скрип. Чернильное пятно на его пальце казалось живым существом, пульсирующим в такт его дыханию. Я смотрела на его профиль, освещенный серым светом. Ровный, сильный нос. Твердый подбородок с едва заметной ямочкой, которую я заметила только сейчас. И снова – эти ресницы. Эти губы. Розовые. Мягкие. Нелепо нежные на этом лице, закаленном ветрами и концентрацией.

– Вы из Навигацкой? – спросила я, уже догадываясь по куртке, по манере, по самой ауре практической целеустремленности, которая от него исходила.

Он кивнул, не глядя.

– Навигатор, – добавил он, словно это было звание. Или клеймо. Или единственное, что имело значение.

Навигатор. Слово прозвучало как вызов. Как пароль в закрытый клуб, куда мне вход был заказан. Клуб тех, кто читает небо, как книгу, а море – как дорожную карту. Кто не боится бездны. Кто знает, куда плывет.

– А вы? – он вдруг спросил, не поднимая головы. Как будто выполнял социальную формальность.

– Я? – я растерялась. Кто я? Студентка-филолог, бредущая в тумане собственных неопределенностей? Девушка, которую только что замкнуло на незнакомца с чернильными пальцами? – Я… просто так. Живу здесь.

Он кивнул снова, будто моя неопределенность его не удивила. Или не заинтересовала. Он сделал последний штрих на схеме, аккуратно поставил рейсфедер в чернильницу и наконец оторвал взгляд от бумаги. Посмотрел прямо на меня. Темные глаза встретились с моими. В них не было ни любопытства, ни тепла. Была… оценка? Как капитана, смотрящего на новый, непроверенный прибор на мостике.

– Течения коварны, – произнес он вдруг. Голос все так же ровный, но в нем появилась какая-то глубина. Предупреждение? Или просто констатация еще одного факта? – Выглядят спокойно, но могут унести в открытое море. Или разбить о камни. Нужно знать их. Уважать. Не доверять поверхности.

Он говорил о море. Конечно, о море. Но слова его легли на мою душу холодными каплями, как предзнаменование. Я почувствовала легкую дрожь. Не от холода. От чего-то иного. Опасного. Притягательного.

– А вы знаете? – спросила я, едва слышно. – Течения?

Он усмехнулся. Впервые. Уголки его пухлых губ дрогнули, приподнялись. Улыбка была быстрой, кривой, безрадостной. Как вспышка молнии в грозу – ослепительная и тут же гаснущая.

– Учусь, – ответил он просто. Он сложил свою схему, аккуратно, по линиям сгиба, и убрал ее в потрепанный кожаный планшет вместе с блокнотом. Движения были точными, выверенными. Он допил остатки холодного кофе, поставил кружку с глухим стуком. – Течения – это только начало. Есть еще ветра. Рифы. Туман.

Он встал. Невысокий, но вдруг заполнивший собой пространство у столика. Его присутствие было физически ощутимым – плотным, как хорошее дерево. Он натянул капюшон куртки, скрыв черные волосы, но не спрятав лицо. Ресницы, губы. И этот взгляд. Все тот же. Отстраненный. Нацеленный куда-то за пределы этих стен, этого кафе, меня.

– Удачи, – бросил он в пространство. Не мне. Просто констатация. Как пожелание хорошей погоды.

И ушел. Не оглядываясь. Ступая твердо, как по палубе. Шаг человека, знающего, куда он идет. Даже если это "куда" было всего лишь обратно в Навигацкую школу, в мир цифр, карт и точных расчетов.