скачать книгу бесплатно
– Что-то не того, Василь Иваныч, – сказал ветеринар директору перед скачками.
– То есть? – директор напрягся.
– Да Вы сами посмотрите, – Лопахин указал головой на Сокола, возле которого суетился Федька. Конь стоял неуверенно, пытался удержать равновесие, вот только почему-то предательски подгибались ноги.
– Что-о-о?! – в ужасе вскрикнул Василий Иванович.
Сокол вдруг замер, а потом медленно опустился на землю.
– Соколёнок, ты что это! – бегал вокруг него Федька, пытаясь поднять своего друга, – Ты что, родной!
Конь завалился на бок, глянул на Федьку своими огромными чёрными глазами. Последняя слеза прокатилась по лошадиной морде и упала в иссохшую землю. И, может, послышалось Соколу, как где-то гремят на дорожке конские копыта, потому что вдруг напряглись соскучившиеся по бегу мышцы. Он попытался поднять голову, а потом замер, умиротворенно закрыв глаза.
– Отравили, сволочи, травой отравили!!!
Об этом коне вспоминают до сих пор.
– А вот был Сокол, – нет-нет, да промелькнёт где-нибудь в разговоре среди лопатинцев.
Продотряд
Небывалой жарой прошлось по измученной земле уходящее лето. Склонившиеся пустые колосья пугающим шелестом навевали тоску на жёлтых полях, а вместе с тоской приходил страх, и слышались в этом шелесте всхлипывания умирающих от голода ребятишек, да протяжный вой обессиленных баб. Помощи ждать было не откуда, потому как выкосила война с германцами, а потом и безумная гражданская война, половину деревенских мужиков. Кто-то, побросав в окопах винтовки, а то и с ними, по пути домой примкнули к большевикам, кто-то с оказией добрался до дома. Вернувшись, яростно взялись за восстановление своих обветшалых без мужских рук хат, на коровах да быках пахали заросшие сорняками поля. А потом помогали вдовам своих односельчан, зная, что не справятся женские руки с непослушной сохой, не осилят слабые плечи мешка с зерном, который собирали по всей деревне. По горсточке, по крохам….
В стране грохотала гражданская война. Белые войска были отброшены на юг, но спокойствия в центральной России так и не было. Карательные отряды красногвардейцев то и дело сообщали о ликвидации банд, состоявших из бывших фронтовиков, крестьян, а иногда и белых офицеров, но банды после ликвидации появлялись вновь.
Тяжело жила Россия в этот трудный период: со стоном, с болью, с неизвестностью….
Сёмка Павлов не знал деревенской жизни. Бывал несколько раз в соседней с городом Алексеевке: там жил его дядька по отцу Игнат Павлов. Он, жена его Мария, и трое детишек мал мала меньше. Стало быть, двоюродные братья да сестрёнка двух лет от роду. Игнат вернулся с войны на одной ноге. Злой на весь свет, честил нецензурной бранью и батюшку-царя, и большевиков, и белую армию вкупе с ними. А потом успокоился. Выстругал себе деревянную ногу, приладил к колену. Так и стал жить на свете – полухромой, полуздоровый!
А Сёмке уже с весны семнадцатый год пошёл. Завод, на котором работал и погиб его отец, дышал на ладан, потому что при отсутствии сырья, один за другим останавливались цеха. Заводская гимназия закрылась ещё в прошлом году. Преподаватели дружно отправились на фронт, а свободные гимназисты бегали по пустующим коридорам и скандировали красивые лозунги, что-то вроде «вся власть Советам» и прочее, и прочее….
Мать Сёмкина второй месяц не вставала с кровати. Сёмка знал, что она умирает, поэтому старался реже досаждать ей своими разговорами. Варил жидкую кашу из пайка, что выдавали изредка на заводе, кормил из ложечки, переворачивал со спины на бок. А потом незаметно уходил на улицу. Как-то случайно сошёлся с Сидором Милютиным, заводским молотобойцем. Тот помнил его отца, на этой почве и завязался первый разговор.
А недавно Милютин окликнул Сёмку возле заводских ворот:
– Сёмка, подь сюда!
И добавил подошедшему парнишке:
– У нас тут продотряд создаётся, чуешь какое дело?!
– Не, не чую…. – Сёмка развёл руками.
– А это, брат, великое дело! Хлеб изымать будем у буржуазных элементов, которые Советскую власть до сих пор не приняли! Ненавидят они нас, большевиков, вот и прячут своё добро в погребах тайных. Пусть лучше сгниёт зерно от сырости, пусть мыши по своим норам растащат, а не дадим голодающему рабочему классу выстоять в суровую годину! Так они думают, так они и поступают!
– А разве там есть богатые? – удивился было Сёмка.
– Где?
– В деревне.
Милютин не дал договорить:
– Конечно, есть, паря! Поля-то ведь сеются, а, значит, и урожай есть, понимаешь?! А много ты хлеба ел в своей жизни?
– Да нет… – пожал плечами Сёмка, – Только вот у меня родственники в деревне, так они тоже больше воду пьют, чем хлеб едят!
– Вот и получается, что только Советская власть сможет накормить всех голодных, чуешь?
– Ну, да… – вынужден был согласиться Сёмка.
– Что это мы стоим? – спохватился Милютин.
Они сели на лавочку возле забора. Сидор долго и с упоением рассказывал Сёмке о красивой жизни, которая обязательно наступит, как только мозолистая большевистская рука уничтожит всех извергов и супостатов нашей необъятной родины! Какое будущее ожидает грядущие поколения, потому что не будет несправедливости и рабства, не будет богатых, которые только и ждут своего кровавого часа, чтобы вонзить ядовитый нож в спину молодой Советской власти!
– Чуешь?! – глядя в Сёмкины глаза, спрашивал Сидор.
– Кажется, чую… – неуверенно мотал головой тот.
– Пухнут детишки от голода в городах, Сёма, гибнут! Сам видишь – не работают пока заводы и фабрики, а людям всё-равно жить надо!
Я тебя в наш продотряд порекомендовал. Хоть и не комсомолец ты пока, но будешь, обязательно будешь, потому что отец твой самый что ни на есть трудящийся человек был, и голову свою сложил в трудовом бою! А у тебя теперь свой бой будет, смертельный бой с врагами Советской власти!
– Мать у меня… – начал Сёмка, но Милютин прервал:
– За мать не беспокойся, Анне своей накажу, чтобы приглядела. Не бросит в беде, я её знаю!
Так и попал Сёмка Павлов в продотряд, отправленный в губернские глубинки для экспроприации излишков хлеба и других сельхозпродуктов на нужды голодающему рабочему классу. Три дня подготовки верховой езде на отбитых у белогвардейцев конях, два дня на обращение с винтовкой и стрельбу, день на политинформацию…. Пять телег, да пятнадцать конных продотрядовцев составляли костяк этой по-настоящему боевой единицы.
Мотала судьба Сёмку по выжженным зноем полям, по неприветливым сёлам, в которых, завидев продотряд, закрывались калитки и ставни, а потом долго смотрели вслед скрипучим телегам заплаканные женские глаза. И полные ненависти взгляды бородатых мужиков обещали беспощадную месть всем, обрёкших крестьянские семьи на голодную смерть.
Спасали одних, чтобы погубить других…. О, Россия!
Не мог привыкнуть Сёмка к безудержным порывам Милютина! Не принимала душа его бессердечия и жестокости! В одной деревне он без колебания застрелил молодого парня, когда тот хотел накрыть собой заброшенный на телегу мешок с просом, в другой отхлестал нагайкой щуплого старика, который с проклятиями попытался остановить входящих в хату продотрядовцев. Сёмке всё время казалось, что это другая жизнь бурлит в его жилах, что какой-то другой человек сидит на крупе гнедого, и совершенно чужие уши слышат детский плач да причитания перепуганных баб.
И только в Алексеевке он пришёл в себя. Только тогда, когда дядька его Игнат, завидев племянника, отвернул в сторону голову, когда соскочивший с коня Милютин, ударом в плечо легко отбросил в сторону хромого мужика и шагнул в дверь хаты.
– Дядя! – крикнул Сёмка, но Игнат, поднимаясь с земли, показал племяннику кулак:
– Иуда ты, племянничек, изверг! Братьев и сестру свою на смерть обрекаешь. Как жить-то будешь потом, а?! Проклинаю….
– А ты не спеши проклинать! – выкрикнул, появившийся на дворе Милютин, – Не спеши!
Он оглядел покосившийся сарай, поставленный ещё до войны, прошёл за хату и глянул на мёртвое поле, погубленное невыносимым зноем.
Бойцы разбрелись по соседним дворам, пытаясь найти хоть что-нибудь. Где-то закудахтала чудом сохранившаяся курица, потом ещё одна.
– Зерно где? – спокойно спросил Милютин у Игната.
– В земле.
– В земле – это хорошо! И много?
– Было в земле, сам видишь! А теперя нету!
В одном из дворов взметнулся к небу молодой девичий вскрик, послышался звук затвора, но выстрела так и не последовало.
Милютин хотел было повернуться назад, к Сёмке, но не успел. То ли раскалённый воздух принял на себя тяжёлый выдох выпущенной пули, то ли секунда от жизни до смерти пролетела так стремительно, что не понял Сидор, с чего это вдруг он падает лицом в раскалённую пыль. Он так и остался лежать с открытым от удивления ртом, а на застиранной выцветшей гимнастёрке расплывалось громадное кровавое пятно.
– Дядька, бежать надо! – спокойным голосом сказал Сёмка, опуская винтовку.
– Ты что это, Сёма… – глядя на лежащего Милютина, прошептал Игнат, – Ты что.…
А Сёмка оглянулся и снова выстрелил. На этот раз в мужика, продотрядовца, который подбежав, рвался перепрыгнуть через плетень.
– Воронов… – не глядя на Игната, уточнил Сёмка, – Такая же гнида!
Он кивнул на убитого Сидора, а потом добавил:
– Собирай своих, дядька!
Через несколько дней в Губкоме сообщили, что продотряд Милютина бесследно исчез вместе с обозом в одном из уездов. Поговаривали, что в недавно появившейся банде Молодого, видели нескольких продотрядовцев, но подтвердить это было некому. Потом банда исчезла, и ходили слухи, что с боями пробившись через красные кордоны, она влилась в большую армию Антонова в Тамбовской губернии, которая вела яростные бои с Советской властью.
Медведь
Я хочу рассказать о двух случаях, когда судьба свела меня с этим хищником. Должен признаться, что это не совсем приятные воспоминания. В первом случае – страх, во втором – жалость.
Работа на сейсмостанции оставляет много свободного времени, поскольку сейсмограммы на приборах меняются два раза в сутки, да оформление документации и расчёты занимают 2-3 часа. В остальные часы занимаешься своими личными делами, не считая, конечно, заготовку дров, уборку, выход на связь с базой и другие разные мелочи.
Как-то раз, в конце мая, взяв мелкашку, решил я прогуляться по окрестностям Северо-Муйского хребта, что плотным кольцом прижал нашу маленькую сейсмостанцию к горной речушке. Малокалиберная винтовка, мелкашка – это так, для полной экипировки, потому что ни на что в тайге она не годится, разве что рябчиков пострелять!
Не помню уже, сколько я гулял по близлежащим склонам, но вышел на какую-то полянку. Небольшая полянка, метров двадцать в диаметре. В тайге тепло, птицы кое-где поют. Хорошо! Прислонил винтовку к дереву, сам присел, было, что б сапоги переобуть. Неожиданно мой взгляд зацепился за какой-то предмет, что неподвижно возвышался на противоположной стороне. Мама моя, медведь!
Он стоял на задних лапах и внимательно разглядывал меня. Сейчас всё не дают покоя мысли: почему? Он не крутил мордой, как обычно показывают в фильмах, не рычал, не махал лапами. Он просто стоял – МОЛЧА…. Именно в этот момент я впервые узнал, что такое страх! Огромная туша со сверлящим взглядом, и семнадцатилетний студент-практикант.
Прошло ровно сорок лет, а как сейчас чувствую зловонный запах, исходящий от этого медведя! У меня внезапно отнялись ноги, парализовало голосовые связки…. Предчувствия смерти не было, но одна мысль неустанно билась в моей голове: как это, наверно, больно, когда тебе откусывают руку!
Сколько мы так стояли, уже не помню. Кажется, долго. А потом я увидел, как медведь вдруг развернулся и вломился своей огромной массой в кусты. Издал ещё непонятный мне звук, из его зада вылетела мощная струя тёмной массы. Понос!
Уже давно стих хруст ломаемых веток, а я так и стоял с раскрытым ртом: то ли от удивления, то ли от страха.
Прошло много лет, и я плохо помню, как оказался на станции. Наверное, придя в себя, мчался по сопкам в противоположную сторону. Возбуждённый и усталый, начиная каждый раз сначала, рассказывал напарнику о неожиданной встрече. Он качал головой и, спасибо ему за выдержку, терпеливо слушал мой бесконечный рассказ!
Потом, набравшись храбрости, я всё-таки нашёл то место. Моя мелкашка преспокойно стояла, прислонённая к дереву. Медвежьего запаха не было, но я так и не решился перейти поляну….
А вот второй случай произошёл, когда я был уже зрелым человеком. Наш артельный участок располагался как раз возле знаменитой речки Вачи, что издревле течёт по Патомскому нагорью. Кажется, был сентябрь, потому что ночами начинало холодать, и желтеющая лиственница выделялась на пёстром фоне скучающих сопок.
Ночью нас разбудил выстрел. Стрелял сторож-узбек, что постоянно дежурил на территории.
– Медведь! – испуганно повторял он, тыча пальцем в тайгу,– Я стрельнул, он зарычал и убежал!
Ну, убежал, так убежал. Все поговорили о неординарном случае, выкурили по сигарете и отправились по баракам досыпать.
А утром повар с берега Вачи прибежал в лагерь, то и дело повторяя:
– Медведь! Медведь!
Он тыкал пальцем в сторону речки, роняя недомытую посуду. Мы, естественно, забыв про завтрак, побежала за возбуждённым поваром.
… Медведь лежал прямо на противоположном от лагеря берегу. Так и не сумев перейти речку, он, видимо, пытался выползти по склону, но не хватило сил. Вот и лежал наполовину в воде, как человек, скрестив лапы, словно руки, положив на них застывшую от боли морду.
Жалко. Помню, я почувствовал ненависть к этому сторожу. Почему-то показалось, что он убийца. До конца сезона я так ни разу и не пожал ему руку.
Повара приготовили из разделанной туши великолепные мясные блюда. Кто-то ел, кто-то отворачивался.
А я? Я попробовал один раз. До сих пор во рту это сладковатый привкус. Может, просто, кажется….
Живой
У Сафронова болело сердце. Сам он считал, что сердечником никогда не был, поэтому по больницам не ходил. Не любил длинных очередей, оханья и аханья, сидящих возле кабинетов людей, разговоров про урожаи и неудачные женитьбы сыновей и замужества дочерей. Был один раз, наслушался разговоров и больше не ходил.
Так, придавит изредка, захлестнёт боль, подкосятся ноги. Присядет Сафронов, закроет грудь рукой, боль и отпустит.
И ещё он выпивал.
– Какой я алкаш?! – кричал он жене, когда та, начинала причитать, присев на лавку, и закрывала руками голову. Она раскачивалась из стороны в сторону, и у неё долго дрожали плечи.
– Господи, как же так получилось-то? – сквозь слёзы шептала она, – Ведь добротный же мужик был! За что, господи?!
– Да иди ты! – вскакивал обозлённый Сафронов и выходил во двор.
Во дворе гуляла весна. На снежных проталинах желтела прошлогодняя трава, из-за забора тёплый ветерок приносил запах лесной хвои, а на одинокой берёзке, стоящей аккурат напротив ограды, уже сидели прилетевшие грачи. Хорошо!
Вот и сегодня, рассерженный от очередного скандала, он выскочил на крыльцо и присел на ступеньку. Сколько можно, изо дня в день одно и то же!
Ну, выпили на работе, что такого? Сенька Кравцов проставился – у него сын родился! Разве плохо?
У Сафронова сдавило грудь. А у тебя, Лёша Сафронов, как? Пятнадцать лет с Нинкой живёшь, а детей так и не нажили. Не слышно детского крика в доме, не поёт жена колыбельные песни, а только всё пилит и пилит.… « Потом! – отмахивался он, – Успеем ещё родить, сначала на ноги встать надо!
А я встану, ты меня знаешь!» Только вот как-то с натягом всё получалось, неправильно. Сначала уехал на Север Сафронов за длинным рублём. Много ни много заработал, а на дом хватило! Друзья в это время деток уже в ясли водили, а они с Нинкой всё ещё жить начинали. Потом в тюрьму по глупости на год попал. Так к чифирю пристрастился, а потом и водочку стал попивать.
Иногда смотрела на него жена своим жалостливым взглядом, как бы говоря: « Может, попробуем?», но Сафронов то уводил разговор в сторону, то произносил своё привычное «потом».
« А ведь она могла меня бросить…» – пронеслась неожиданная мысль. Могла, но ведь не бросила же! Тогда терпит почему? Неудачник, пьяница, а не бросает. Непонятные люди женщины!
Начинало темнеть. Сафронов поёжился и пошёл в дом. Чертыхаясь в темноте, разделся и завалился на постель. Нинка молчала, как всегда отвернувшись к стене. Как бы пытаясь помириться, провёл рукой по её плечу, но она одёрнула его и глубоко вздохнула.
А потом…
