скачать книгу бесплатно
Роль читателя. Исследования по семиотике текста
Умберто Эко
Умберто Эко – знаменитый итальянский писатель, автор мировых бестселлеров «Имя розы» и «Маятник Фуко», лауреат крупнейших литературных премий, основатель научных и художественных журналов, кавалер Большого креста и Почетного легиона, специалист по семиотике, историк культуры. Его труды переведены на сорок языков. «Роль читателя» – сборник эссе Умберто Эко – продолжает серию научных работ, изданных на русском языке. Знаменитый романист предстает здесь в первую очередь в качестве ученого, специалиста в области семиотики. Самим названием сборника Эко ориентирует на важную роль читателя в интерпретации текста. Он утверждает, что «каждый тип текста явным образом выбирает для себя как минимум самую общую модель возможного читателя», и настаивает «на сотворчестве адресата и отправителя».
Умберто Эко
Роль читателя. Исследования по семиотике текста
© RCS Libri S.p.A. – Milano, Bompiani, 2002–2010
© С. Серебряный, перевод на русский язык, 2005, 2016
© Д. Лахути, глоссарий, 2005, 2016
© Н. Исаева, перевод на русский язык (гл. 8), 2005, 2016
© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2016
© ООО «Издательство АСТ», 2016
Издательство CORPUS ®
Предисловие
Шесть из девяти очерков (essays), публикуемых в этой книге, были написаны с 1959 по 1971 год. «Поэтика открытого произведения» (глава 1) и «Миф о Супермене» (глава 4) – написанные соответственно в 1959 и в 1962 гг., еще до того, как я полностью разработал мой семиотический подход, – отражают два противоположных аспекта моего интереса к диалектике «открытых» и «закрытых» текстов. Введение к этой книге объясняет, как я теперь понимаю противопоставленность этих двух категорий, которую я считаю частным случаем более широкого семиотического феномена: сотворческой роли адресата в интерпретировании сообщений.
В «Поэтике открытого произведения» рассматриваются тексты разного рода, но во всех остальных очерках, собранных в этой книге, речь идет о текстах словесных. «Семантика метафоры» (глава 2) и «О возможности создания эстетических сообщений на языке Эдема» (глава 3) – оба текста относятся к 1971 г. – исследуют то, каким образом эстетические манипуляции с языком влекут за собой интерпретационное сотрудничество адресата. Два очерка о популярных романах (оба написанные в 1965 г.): «Риторика и идеология в “Парижских тайнах” Эжена Сю» (глава 5) и «Повествовательные структуры у Флеминга» (глава 6) – посвящены (как и очерк о Супермене) текстам, которые нацелены на однозначный эффект и которые, как кажется, не требуют от читателя активного сотворчества. Однако теперь, после того как я разработал общий семиотический подход в своей книге «Теория семиотики» (1976 г.), я вижу, что и в этих очерках главное место занимает проблема роли читателя в интерпретировании текстов.
В таком контексте очерк о Пирсе и современной семантике (глава 7), написанный в 1976 г., вносит вклад в создание более основательной теоретической базы для самого понятия «интерпретационное сотрудничество».
В очерке «Lector in Fabula: прагматическая стратегия в одном метанарративном тексте» (глава 8), написанном в конце 1977 г. специально для этой книги, я пытаюсь увязать возможности интерпретации текста с проблемой возможных миров.
Чтобы сделать более явной и ясной (и для моих читателей, и для себя самого) сквозную для всех собранных здесь очерков тему интерпретационного сотрудничества, я написал еще и вступительный очерк «Роль читателя». В этом вступлении проблемы толкования текста, к которым я так или иначе подступаюсь в более ранних очерках, рассмотрены с сегодняшней точки зрения – полностью учитываемой только в главе 8 («Lector in Fabula»). Могут сказать, что тексты, написанные между 1959 и 1971 гг., следовало бы переписать на более современном жаргоне. Но задним умом всякий крепок, а эти давнишние очерки пусть свидетельствуют о моих постоянных поисках в области изучения текстов на протяжении двадцати лет. Была сделана лишь косметическая правка ради унификации переводов (несколько купюр и небольшие изменения в специальной терминологии), не изменившая первоначальной структуры очерков.
Книга «Роль читателя», я полагаю, затрагивает ряд вопросов, которые в прежних исследованиях не получили удовлетворительных ответов. Но нынешнее состояние науки (семиотика текста, невероятно бурно развиваясь в последнее десятилетие, достигла устрашающей изощренности) не позволяет мне скрывать ряд проблем, остающихся неразрешенными. Многие из нынешних теорий текста – всего лишь эвристические наметки, во многом состоящие из «черных ящиков». В «Роли читателя» я также имею дело с несколькими «черными ящиками». Более ранние исследования обращались лишь к тем из них, которые я мог наполнить содержанием – хотя и не предлагая привлекательной формализации. Само собой разумеется, что роль читателя этой книги – открыть и наполнить до краев (по ходу дальнейших исследований) все те ящики, которые неизбежно остались нетронутыми в моих очерках.
Введение
0.1. Как создавать тексты, читая их
0.1.1. Текст и его интерпретатор
Есть тексты, которые могут не только свободно, по-разному интерпретироваться, но даже и создаваться (со-творяться, по-рождаться) в сотрудничестве с их адресатом; «оригинальный» (т. е. «исходный») текст в этом случае выступает как пластичный, изменчивый тип*[1 - Термины, помеченные звездочкой, объясняются в Глоссарии (с. 593). Арабскими цифрами обозначены примечания переводчика и научного редактора, римскими – примечания автора, отнесенные в конец каждой главы. Дополнения и пояснения в квадратных скобках принадлежат переводчику.] (a flexible type), позволяющий осуществлять себя в виде многих различных реализаций* (tokens). Соответственно возникает задача: исследовать особую стратегию коммуникации, основанную на гибкой системе означивания (signification). В моей статье «Поэтика открытого произведения» (1959)[2 - Позже эта статья вошла в качестве первой главы в книгу: Eco U. Opera Aperta: Forma e indeterminazione nelle poetiche contemporanee. Milano: Bompiani, 1962.] уже присутствовала в неявном виде идея неограниченного семиозиса*, которую я позже заимствовал у Чарльза Сандерса Пирса и которая стала философской основой моей «Теории семиотики» (Есо, 1976, далее – Теория). Но в то же время «Поэтика открытого произведения» предполагала проблему прагматики[3 - Я употребляю здесь слово «прагматика» не в том смысле, какой придавал ему Ч. Моррис, и не в том, столь же узком, толковании, согласно которому «прагматика» – это лишь интерпретация указательных (индексных) выражений (indexical expressions), но в принятом ныне более широком смысле: «прагматика» занимается исследованием «сущностной зависимости коммуникации на естественных языках от говорящего и слушающего, от лингвистического и экстралингвистического контекстов, …от доступности фонового знания, от желания получить это фоновое знание и от доброй воли участников акта коммуникации» (Bar-Hillel, 1968:271). См. также: Montague, 1968; Petofi, 1974.]. «Открытый» текст не может быть описан в терминах коммуникативной стратегии, если роль его адресата (в случае словесных текстов – читателя) не была так или иначе предусмотрена в самый момент его порождения как текста. «Открытый текст» – это характерный пример такого синтактико-семантико-прагматического устройства, в самом процессе порождения которого предусматриваются способы его интерпретации.
Когда в 1965 г. «Поэтика открытого произведения» вышла в переводе на французский язык как первая глава моей книги «L’Cuvre ouverte»[4 - Eco U. L’Cuvre ouverte. Paris: Seuil, 1966.], мысль о том, что следует учитывать роль адресата, была воспринята структуралистски ориентированными читателями как чужеродное вторжение, как угроза той привычной идее, что семиотическую ткань следует анализировать саму по себе и ради нее самой. В 1967 г. Клод Леви-Стросс, обсуждая с итальянским интервьюером проблемы структурализма и литературной критики, сказал, что он не может принять точку зрения, выраженную в «L’Cuvre ouverte», потому что произведение искусства – «это объект, наделенный вполне конкретными свойствами, которые должны вычленяться посредством анализа, так что данное произведение как таковое может быть исчерпывающим образом определено на основе этих свойств. Когда Якобсон и я пытались произвести структурный анализ сонета Бодлера, мы подходили к нему не как к «открытому произведению», в котором мы можем найти все, что вложили в него последующие эпохи, но как к объекту, который, будучи однажды создан автором, обладает, так сказать, жесткостью кристалла; и наша задача состояла лишь в том, чтобы выявить эти его свойства»[5 - Интервью с Паоло Карузо в Paese sera – Libri (номер от 20 января 1967 г.). Перепечатано в: Conversazioni con Lеvi-Strauss, Foucault, Lacan / A cura di Paolo Caruso. Milano: Mursia, 1969.].
Вряд ли нужно приводить цитаты из Якобсона (Якобсон, 1975) и излагать его известную теорию языковых функций, чтобы напомнить самим себе, что даже со структуралистской точки зрения такие категории, как отправитель, адресат (получатель) и контекст, необходимы для понимания любого акта коммуникации, в том числе и коммуникации эстетической. Достаточно рассмотреть два фрагмента (выбранные почти наугад) из того же анализа бодлеровских «Кошек», чтобы понять роль читателя в поэтической стратегии данного сонета.
«Кошки, по имени которых назван сонет, в самом тексте называются только один раз – в первом предложении… С третьего стиха слово chats становится подразумеваемым подлежащим… [заменяемым] анафорическими местоимениями ils, les, leur(s)…«[6 - Jakobson R, Lеvi-Strauss С «Les Chats» de Charles Baudelaire // L’Homme (janvier – avril 1962).][7 - Якобсон Р., Леви-Стросс К. «Кошки» Шарля Бодлера // Структурализм: «за» и «против». М., 1975. С. 243. Пер. Г. К. Косикова. Здесь и далее дополнения и пояснения к переводам, взятые в квадратные скобки, принадлежат переводчику данной книги.]
Очевидно, что нельзя говорить об анафорической роли некоего выражения, не подразумевая если и не конкретного эмпирического читателя, то, по крайней мере, некоего «адресата» в качестве абстрактного, но существенного составного элемента в процессе актуализации текста.
В той же статье, через две страницы, сказано, что есть семантическое родство между Эребом (Er?be) и ужасом мрака (l’horreur des tеn?bres). Это семантическое родство не содержится в самом тексте как явная часть его линейной языковой манифестации; это результат довольно сложной операции вывода одного текста из другого, опирающейся на интертекстуальную компетенцию читателя. И если именно такую семантическую ассоциацию поэт хотел вызвать у читателя, если поэт ее предвидел и хотел «задействовать», то, значит, такое сотрудничество со стороны читателя изначально было частью порождающей стратегии, использованной автором.
Более того, по-видимому (как говорят сами авторы статьи), эта порождающая стратегия была нацелена на то, чтобы вызвать у читателя восприятие размытое, неопределенное. Посредством вышеупомянутой семантической ассоциации текст связывает кошек с coursiers fun?bres (траурными лошадьми). Якобсон и Леви-Стросс спрашивают: «О чем идет речь – об обманутой надежде или о ложной идентификации?.. Смысл этого места, которое пытались понять критики, остается двойственным»[8 - Там же. В оригинале: «…reste ? dessein ambiguё» («…остается умышленно неоднозначным»).].
Сказанного достаточно, по крайней мере для меня, чтобы считать сонет «Кошки» таким текстом, который не только требует сотворчества со стороны читателя, но еще и создает для него ситуации интерпретационного выбора; число их не бесконечно, но, во всяком случае, больше единицы. Почему тогда не назвать этот сонет «открытым» текстом? Постулирование сотрудничества, сотворчества читателя – это вовсе не осквернение структурного анализа текста внетекстовыми элементами. Читатель как активное начало интерпретации – это часть самого процесса порождения текста.
Есть лишь одно приемлемое возражение против моего возражения на возражение Леви-Стросса: если даже анафорические повторы предполагают сотрудничество со стороны читателя, то, значит, нет таких текстов, которые такого сотрудничества не предполагали бы. На это отвечу: именно так! Так называемые открытые тексты – это всего лишь крайние и наиболее вызывающие случаи использования (в эстетических целях) того принципа, который лежит в основе и порождения, и интерпретации любых текстов.
0.1.2. Прагматика коммуникации: некоторые проблемы
Теория информации предлагает такую стандартную модель коммуникации: есть Отправитель, есть Сообщение и есть Адресат (Получатель) – Сообщение порождается, а позже интерпретируется, исходя из определенного Кода, общего и для Отправителя и для Адресата. Однако, как уже было показано в Теории (2.15), данная модель не описывает адекватно действительные процессы коммуникативного взаимодействия. На самом деле в процессе коммуникации могут одновременно участвовать различные коды и субкоды, сообщение может порождаться и восприниматься в различных социокультурных обстоятельствах (так что коды адресата могут отличаться от кодов отправителя), адресат может проявлять разного рода «встречные инициативы», иметь свои собственные исходные предположения (пресуппозиции*, presuppositions), строить собственные объяснительные гипотезы (абдукции*, abductions) – и в силу всего этого сообщение (в той мере, в какой оно воспринимается адресатом и превращается в содержание некоего выражения) становится не более чем пустой формой, в которую могут быть вложены различные смыслы. Более того: то, что называется «сообщением», обычно представляет собой некий текст, т. е. целый комплекс различных сообщений, закодированных различными кодами и функционирующих на различных уровнях означивания (signification). Поэтому вышеописанная привычная модель коммуникации должна быть переписана так, как показано на рис. 0.1 (хотя и это – все еще крайнее упрощение):
Рис. 0.1
Более адекватная схема семантико-прагматического процесса как целого изображена на рис. 0.2, заимствованном из Теории. Даже если отвлечься от правой верхней части этой схемы (т. е. от «ошибочных» исходных предположений [ «aberrant» presuppositions]) и от ее нижних компонентов (т. е. обстоятельств, определяющих или «отклоняющих» эти исходные предположения), очевидно, что представление о кристально ясном текстовом объекте здесь подвергнуто радикальному сомнению.
Рис. 0.2. Пресуппозиционное усилие «ошибочные» пресуппозиции
Очевидно и другое: рис. 0.2 не описывает какой-то особенно «открытый» процесс интерпретации. Речь идет о семантико-прагматическом процессе вообще. Текст получается более или менее открытым или закрытым лишь в результате игры на тех или иных непременных свойствах (prerequisits) этого общего процесса. Что же касается «ошибочных» исходных предположений и «отклоняющих» обстоятельств, то они не создают никакой «открытости», но, напротив, производят лишь состояния неопределенности (indeterminacy). Те тексты, которые я называю «открытыми», скорее уменьшают такую неопределенность, тогда как «закрытые» тексты, хотя и нацелены на «послушное» сотрудничество адресата, на самом деле весьма открыты для случайностей прагматики.
0.2. Модель Читателя (М-Читатель)
0.2.1. М-Читатель: как он создается
Создавая текст, его автор применяет ряд кодов, которые приписывают используемым им выражениям определенное содержание. При этом автор (если он предназначает свой текст для коммуникации) должен исходить из того, что комплекс применяемых им кодов – такой же, как и у его возможного читателя. Иначе говоря, автор должен иметь в виду некую модель возможного читателя (далее – М-Читатель), который, как предполагается, сможет интерпретировать воспринимаемые выражения точно в таком же духе, в каком писатель их создавал.
Каждый тип текста явным образом выбирает для себя как минимум самую общую модель возможного читателя, выбирая:
1) определенный языковой код;
2) определенный литературный стиль;
3) определенные указатели специализации (так, например, если текст начинается словами: «Согласно последним достижениям в области TeSWeST…», то он немедленно исключает читателя, незнакомого со специальным жаргоном семиотики текста).
Иногда тексты содержат явную (эксплицитную) информацию о том, какому конкретному типу читателя они адресованы (например, книги для детей не только отличаются особым типографским оформлением, но нередко начинаются прямыми обращениями к читателям-детям; в других случаях текст может содержать обращение и к определенной категории взрослых адресатов, например: «Друзья, римляне, соотечественники!»[9 - Обращение к римлянам Марка Антония в трагедии Шекспира «Юлий Цезарь» (3.2).]). Многие тексты определяют своего М-Читателя тем, что требуют для своего понимания определенной энциклопедической компетенции[10 - О понятии энциклопедическая компетенция см. ниже раздел 0.6.1.]. Например, автор «Уэверли»[11 - Аллюзия на одно из «общих мест» в современной литературе по логике и аналитической философии: сопоставление имен (наименований, обозначений) «Вальтер Скотт» и «автор “Уэверли”» (свой первый роман «Уэверли» Вальтер Скотт опубликовал анонимно, а при публикации ряда следующих романов вместо имени автора указывалось: «автор “Уэверли”»). См., например: Черч А. Введение в математическую логику / Пер. с англ. М., 1960. С. 17–19. «Фокус» данной аллюзии в том, что Вальтер Скотт упоминается здесь именно как автор «Уэверли».] начинает свое повествование, явным образом обращаясь к весьма особому типу читателей, вскормленному на определенной главе интертекстуальной энциклопедии:
(1) «Но увы! Чего могли бы ожидать мои читатели от рыцарственных прозвищ «Гоуард», «Мордонт», «Мортимер» или «Стэнли» или от более нежных и более чувствительных имен «Белмур», «Белвил», «Белфилд» или «Белгрейв», как не страниц, наполненных банальностями – вроде тех книг, что получали такие имена на протяжении последнего полустолетия»[12 - Отрывок взят из начала первой главы романа В. Скотта «Уэверли»: автор объясняет, почему он выбрал для главного героя (и для названия романа) именно такое имя. Howard, Mordaunt, Mortimer, Stanley – реальные исторические имена (точнее: родовые имена, по-современному говоря – фамилии), имеющие коннотации знатности и родовитости наподобие таких русских фамилий, как Курбский, Милославский и т. п. Belmour, Bclville, Belfield – это скорее фамилии выдуманные; их русские аналоги – Миловзоров, Добронравов и т. д. См., например: Рыбакин А. И. Словарь английских фамилий. М., 1986.].
Вместе с тем текст (1) создает определенную компетенцию своего М-Читателя. Кто бы ни читал «Уэверли» (даже через столетие и даже – если книга переведена на другой язык – с точки зрения иной интертекстуальной компетенции), чтение этого отрывка предлагает читателю принять к сведению, что определенные имена относятся к разряду «рыцарских» и что существует целая традиция рыцарских романов, обладающих некими предосудительными свойствами стиля и повествования.
Таким образом, можно предположить, что хорошо организованный текст, с одной стороны, предполагает определенный тип компетенции, имеющей, так сказать, внетекстовое происхождение, но, с другой стороны, сам способствует тому, чтобы создать – собственно текстовыми средствами – требуемую компетенцию (см.: Riffaterre, 1973).
0.2.2. М-Читатель для «закрытых» текстов
Однако, как уже сказано [см. 0.1.2], эта схема коммуникации слишком абстрактна и идеальна по сравнению с реальностью. В реальных процессах коммуникации текст часто интерпретируется с использованием кодов, отличных от тех, которые имел в виду автор. Некоторые авторы не учитывают такой возможности. Они исходят из представления о среднестатистическом адресате в заданном социальном контексте. И никто не может сказать, что получится, если реальный читатель будет отличаться от такого «среднестатистического». Тексты, нацеленные на вполне определенные реакции более или менее определенного круга читателей (будь то дети, любители «мыльных опер», врачи, законопослушные граждане, представители молодежных «субкультур», пресвитерианцы, фермеры, женщины из среднего класса, аквалангисты, изнеженные снобы или представители любой другой вообразимой социопсихологической категории), на самом деле открыты для всевозможных «ошибочных» декодирований. Текст, столь чрезмерно «открытый» для любой возможной интерпретации, я буду называть закрытым текстом.
Комиксы о Супермене или романы Эжена Сю и Иэна Флеминга принадлежат к этому типу текстов. Они явным образом нацелены на то, чтобы вести читателя по определенной дорожке, рассчитанными эффектами вызывая у него в нужном месте и в нужный момент сострадание или страх, восторг или уныние. Каждый эпизод «истории» должен возбуждать именно то ожидание, которое будет оправдано дальнейшим ее течением. Названные произведения как будто структурированы согласно жестким рамкам некоего проекта. К сожалению, в этих «жестких» рамках не запланирован только один элемент – читатель. Ведь эти тексты потенциально обращены к любому читателю. Вернее, они предполагают некоего среднестатистического читателя, образ которого создан исходя из интуитивной социологической прикидки – подобно тому как реклама адресуется некой предположительной аудитории потребителей. Но стоит этим текстам попасть в руки читателя с иными привычками или с другими исходными предположениями (presuppositions), как результат может оказаться невероятно удручающим (или восхитительным – оценка зависит от точки зрения). Именно такова была судьба «Парижских тайн» Эжена Сю: роман, начатый автором-денди для услаждения избранной публики, вызвал страстный процесс идентификации у пролетарской аудитории; когда же затем роман был продолжен с намерением внушить этой «опасной» аудитории умеренные идеи социальной гармонии, побочным эффектом оказалось революционное восстание.
Что касается комиксов о Супермене и acta sanctorum[13 - Житий (лат.).] Джеймса Бонда, то в данном случае мы не располагаем подобной социопсихологической информацией, но очевидно, что и эти произведения могут породить самые непредвиденные интерпретации, по крайней мере на идеологическом уровне. Мое идеологическое прочтение комиксов о Супермене – лишь одно из возможных: наиболее естественное для ушлого семиотика, который слишком хорошо знает «коды» индустрии грез в капиталистическом обществе. Но почему бы не прочитать истории о Супермене просто как очередную разновидность приключенческого романа (romance), свободную от какой-либо педагогической задачи? Такая интерпретация не будет несправедливой. Комиксы о Супермене есть также и приключенческие романы, и еще многое другое. Их можно читать по-разному, и каждое прочтение будет независимым от остальных.
0.2.3. М-Читатель для «открытых» текстов
Такого не может происходить с текстами, которые я называю «открытыми»: они работают с наибольшим числом оборотов в минуту только тогда, когда каждая интерпретация откликается во всех прочих.
Отсылаю читателя к очерку о семантике метафоры (глава 2 этой книги), где с этой точки зрения анализируется взаимодействие – предусмотренное Джойсом – различных интерпретаций суда над Шоном в «Поминках по Финнегану». В главе 3 (посвященной языку Эдема) предложена упрощенная лабораторная модель поэтического языка и показано, как творчески неоднозначное сообщение дает Адаму и Еве свободу переосмысления всего их семантического мира в целом, но в то же время ограничивает их пределами нерасторжимого единства всех альтернативных интерпретаций.
Автор может предвидеть «идеального читателя, мучимого идеальной бессонницей»[14 - Цитата из «Поминок по Финнегану» Дж. Джойса: «that ideal reader suffering from an ideal insomnia» (Joyce J. Finnegans Wake. N. Y., 1945. P. 120; далее – FW).] (как в случае «Поминок по Финнегану»), способного овладеть различными кодами и готового воспринимать текст как лабиринт, состоящий из множества запутанных маршрутов. Но в конце концов самое важное – не различные маршруты сами по себе, а лабиринтообразная структура текста. Читатель не может использовать текст так, как ему, читателю, хочется, но лишь так, как сам текст хочет быть использованным. Открытый текст, сколь ни был бы он «открыт», не дозволяет произвольной интерпретации.
Открытый текст подразумевает «закрытого» М-Читателя (т. е. «закрытую», фиксированную модель Читателя) как составную часть своей структурной стратегии.
Читая роман Флеминга или комикс о Супермене, мы можем лишь догадываться о том, какого читателя имели в виду авторы и каким требованиям должен удовлетворять «хороший» читатель этих произведений. (Я не был тем читателем, на которого рассчитывали авторы Супермена, но полагаю, что я был «хорошим» читателем их произведений. Относительно интенций Флеминга у меня нет подобной уверенности.) Напротив, читая «Улисса», можно экстраполировать образ «хорошего читателя “Улисса”» из самого текста, потому что в данном случае процесс интерпретации – не случайный процесс, независимый от текста как такового, но структурный элемент процесса порождения самого этого текста[15 - Понятие М-Читатель может быть экстраполировано и из других теорий текста. См., например: Barthes, 1966; Riffaterre, 1971; Schmidt, 1973; 1976; van Dijk, 1976c. О «диалогической» природе текстов писал уже М. М. Бахтин.]. Если его читает не «тот» читатель (как бы М-Читатель с обратным знаком, неспособный справиться с задачей, которая ему предлагается), то «Улисс» qua «Улисс» не состоится. В лучшем случае он станет другим текстом.
Можно – из щегольства – истолковать отношения между Ниро Вульфом и Арчи Гудвином[16 - См. главу 4 этой книги.] как (n+1) – вариацию мифа об Эдипе, и это не разрушит нарративную вселенную Рекса Стаута. С другой стороны, можно – по глупости – прочитать «Процесс» Кафки как тривиальный уголовный роман, но текст при этом рухнет. Текст, можно сказать, «сгорит», как сгорает «самокрутка» с марихуаной, подарив курильщику сугубо личное состояние эйфории.
«Идеальный читатель» «Поминок по Финнегану» не может быть греком-книгочеем II в. до н. э. или неграмотным «человеком из Арана»[17 - Имеется в виду житель островов Аран (Аранских островов). Ср. примечание Е. Ю. Гениевой к «Дублинцам» Дж. Джойса: «the Aran Isles – Аранские острова; расположены около западного побережья Ирландии. Сторонники ирландского Возрождения идеализировали в своих произведениях природу этих мест и образ жизни крестьян, которые продолжали говорить на забытом во всей стране ирландском языке» (Джойс Дж. Дублинцы; Портрет художника в юности. М., 1982. С. 495.). «Человек из Арана» (Агаnman, Aran man) упоминается и в «Поминках по Финнегану» (FW. P. 121).]. В данном случае читатель строго определен лексической и синтаксической организацией текста: и сам этот текст – не что иное, как семантико-прагматическое производное от своего собственного М-Читателя.
В последней главе этой книги мы увидим, что рассказ Альфонса Алле «Вполне парижская драма» может быть прочтен двумя различными способами: наивно и критически, – но оба типа читателя изначально включены в стратегию текста. Наивный читатель не получит удовольствия от рассказа (в конце он испытает некоторую неловкость), но читатель критический добьется успеха лишь в том случае, если насладится неудачей читателя наивного. Однако в обоих случаях сам текст и только сам текст, именно такой, какой он есть, говорит нам о том, какого читателя он предполагает. Четкость текстового замысла («проекта») создает свободу для М-Читателя данного текста. Если существует «наслаждение текстом» («jouissance du texte»; Barthes, 1973), то оно может быть пробуждено и изведано лишь с помощью такого текста, который сам прокладывает все пути к «хорошему» чтению (как бы много их ни было и в какой бы степени они ни были предопределены заранее).
0.2.4. Автор и читатель как текстовые стратегии
Итак, в процессе коммуникации есть отправитель, сообщение и адресат (получатель). Нередко и отправитель, и адресат проявляются грамматически в самом сообщении: «Я говорю тебе, что…»
Когда речь идет о сообщениях, имеющих специфически референциальную задачу, предполагается, что адресат истолковывает грамматические составляющие именно как референциальные указатели (referential indices): например, / я / в таком случае будет обозначать именно эмпирического субъекта, произведшего данное сообщение. Это может быть верно и в отношении даже очень длинных текстов, например, писем или личных дневников, если они читаются для того, чтобы извлечь из них информацию об их авторе или обстоятельствах их написания.
Но если текст рассматривается именно как текст, и особенно в тех случаях, когда он рассчитан на достаточно широкую аудиторию (например, если это роман, политическая речь, научная инструкция и т. д.), отправитель и адресат присутствуют в нем не как реальные полюсы акта сообщения, но как «актантные роли»* этого сообщения (не как sujet de l’еnonciation, но как sujet de l’еnoncе) (см.: Якобсон, 1972). В подобных случаях автор проявляется в тексте лишь как
a) узнаваемый стиль или текстовой идиолект, причем этот идиолект нередко может принадлежать не личности, а жанру, социальной группе или исторической эпохе (см.: Теория, 3.7.6);
b) просто актантная роль (/ я / = «субъект [подлежащее] данного предложения»);
c) иллокутивный* сигнал (/ Я клянусь, что… /) или перлокутивный* оператор (/ внезапно случилось нечто ужасное… /).
Обычно такой вызов «духа» отправителя соотносится с вызовом и «духа» адресата (Kristeva, 1970). Рассмотрим следующий отрывок из «Философских исследований» Витгенштейна (фрагмент 66):
(2) «Рассмотрим, например, процессы, которые мы называем «играми». Я имею в виду настольные игры, игры в карты, игры с мячом… Посмотри, есть ли [на самом деле] нечто общее для них всех. Ведь, глядя на них, ты не увидишь чего-то общего, присущего им всем, но [лишь] подобия, отношения сродства, и притом в большом количестве».
Все личные местоимения в этом отрывке (выраженные или невыраженные) не указывают на человека по имени Людвиг Витгенштейн или на какого-либо конкретного (эмпирического) читателя: они представляют собой лишь текстовые стратегии. Присутствие говорящего субъекта (в первом лице) здесь лишь дополняет активизацию такого М-Читателя, чей интеллектуальный облик определен теми интерпретационными операциями, которые ему предназначено произвести (усмотреть сходства, подумать об определенных играх и т. д.). Подобным же образом «автор» здесь – не что иное, как текстовая стратегия, устанавливающая семантические корреляции и активизирующая М-Читателя: «Я имею в виду…» означает лишь, что в пределах этого текста слово «игра» обретает определенный смысл, включающий в себя и настольные игры, и игры в карты, и т. д.
В данном тексте Витгенштейн – не что иное, как некий философский стиль, а его М-Читатель – не что иное, как интеллектуальная способность воспринимать этот стиль и соучаствовать в его актуализации.
В дальнейшем я буду употреблять термин «автор» лишь в метафорическом смысле, т. е. подразумевая под этим термином некий тип «текстовой стратегии». То же относится и к термину «М-Читатель».
Иными словами, М-Читатель – это тот комплекс благоприятных условий[18 - Выражение «благоприятные условия» («felicity conditions») отсылает, разумеется, к работам Дж. Остина (Austin, 1962) и Дж. Сёрла (Searle, 1969). (Прим. автора.)] (определяемых в каждом конкретном случае самим текстом), которые должны быть выполнены, чтобы данный текст полностью актуализовал свое потенциальное содержание.
0.3. Уровни текста
0.3.1. Тексты повествовательные и неповествовательные
Выше было сказано, что всякий текст есть некое синтактико-семантико-прагматическое устройство, чья предвидимая интерпретация есть часть самого процесса его создания. Но такое определение все же слишком абстрактно. Чтобы сделать его более конкретным, следовало бы представить «идеальный» текст как некую систему «узлов» или «сплетений» и установить, в каких из них ожидается и стимулируется сотрудничество-сотворчество М-Читателя.
Вероятно, подобное аналитическое представление – «вне пределов нынешних возможностей семиотики текста как теоретической дисциплины. До сих пор попытки в этом направлении предпринимались лишь применительно к отдельным текстам (и хотя в таких случаях аналитические категории создавались ad hoc, они нацеливались и на более общее применение). Примеры наиболее успешных попыток такого рода, на мой взгляд, – это анализ новеллы Бальзака «Сарразин», проведенный Р. Бартом (Barthes, 1970)[19 - Барт Р. S / Z: Бальзаковский текст: опыт прочтения / пер. Г. К. Косикова и В. П. Мурат; общ. ред., вступит. ст. Г. К. Косикова. – М.: Ad Marginem, 1994. 2?е изд., испр.: УРСС, 2001. 3?е изд.: М.: Академический проект, 2009.], и анализ рассказа Мопассана «Два друга», выполненный А. Греймасом (Greimas, 1976). Более детальные и более формализованные анализы более коротких отрывков текста (как, например, разбор «Маленького принца» Сент-Экзюпери у Я. Петефи – Petofi, 1975) явным образом задумывались скорее как опыты применения соответствующей теории, а не как попытки исчерпывающей интерпретации выбранного текста.
Современные теории, разрабатывая модели «идеального» текста, обычно представляют его состоящим из различных структурных уровней, которые так или иначе понимаются как идеальные стадии процесса его порождения и / или интерпретации. Так буду действовать и я.
Чтобы представить «идеальный» текст, обладающий наибольшим числом уровней, я буду рассматривать в основном модель вымышленных повествовательных (нарративных) текстов (a model for fictional narrative texts)[20 - Об определении «художественного вымысла» (fictionality) см.: Barthes, 1966; van Dijk, 1976a; 1976c; Schmidt, 1976. Критический обзор традиционных представлений см. в книге: Scholes / Kellogg, 1966.]. Такое решение обусловлено тем, что большая часть очерков, собранных в этой книге, посвящена именно текстам вымышленно-повествовательным. Но тексты подобного рода ставят перед исследователем большинство из тех проблем, которые возникают при изучении других типов текстов: в вымышленно-повествовательных текстах мы можем найти примеры текстов диалогических, описательных, дискурсивных и т. д., т. е. любые типы речевых актов.
Т. А. ван Дейк (van Dijk, 1974b) различает повествования естественные (natural) и искусственные (artificial). Оба представляют собой описания действий, но первые повествуют о событиях, которые представляются как действительно произошедшие (их субъекты – люди или человекоподобные существа, живущие в «реальном» мире; события развиваются от некоего начального состояния до состояния конечного), а вторые имеют дело с персонажами и действиями, относящимися к миру «воображаемому» или «возможному». Очевидно, что в искусственном повествовании не выполняется ряд прагматических условий, обязательных для повествования естественного (например, в художественной литературе [fiction] от автора, строго говоря, не ожидается, что он будет говорить правду), но даже это различие для меня сейчас несущественно: так называемые искусственные повествования всего лишь заключают в себе более широкий диапазон экстенсиональных* проблем (см. обсуждение проблемы возможных миров в главе 8 данной книги).
Поэтому моя модель будет моделировать повествовательные (нарративные) тексты вообще (будь то искусственные или естественные). Я предполагаю, что идеальная модель текстовых явлений, задуманная на более высоком уровне сложности, будет пригодной и для текстов более простых.
Несомненно, художественно-повествовательный текст гораздо сложнее, чем условные контрфактические высказывания[21 - Контрфактическое высказывание – условное высказывание, предполагающее ситуацию, не имеющую места в действительности, т. е. противоречащую фактам, например: «Если бы я вышел на 10 минут позже, я бы опоздал на поезд» (тогда как на самом деле я не опоздал). – Прим. ред.] разговорного характера, хотя в обоих случаях речь идет о возможном положении дел или о возможном ходе событий. Одно дело – рассказать какой-нибудь девушке, что с ней могло бы случиться, если бы она наивно приняла ухаживания какого-нибудь распутника. И совсем другое дело – поведать кому-либо (вне зависимости от пола) то, что уже необратимо произошло в Лондоне, в XVIII в., с девушкой по имени Кларисса, когда она наивно приняла ухаживания распутника по имени Ловелас.
Во втором случае мы наблюдаем некоторые специфические черты, характерные именно для искусственных повествований:
а) посредством специальной вводной формулы (явной или подразумеваемой) читателю дается понять, что он не должен спрашивать, истинны или не истинны излагаемые факты (иногда читателю внушается, что он должен воспринимать эти «факты» как правдоподобные; это условие отсутствует в повествованиях откровенно нереальных, например в волшебных сказках);
b) читателя знакомят с некими личностями, представляемыми ему с помощью ряда описаний, «привешенных» (по выражению Дж. Сёрла) к их именам собственным и придающих им определенные свойства;
c) последовательность событий более или менее локализована в пространстве и во времени;
d) эта последовательность событий считается «конечной», т. е. у нее есть начало и конец;
e) чтобы рассказать о том, что произошло с Клариссой, текст начинает с некой исходной ситуации, в которой находилась Кларисса, а затем следует за героиней в перипетиях ее жизни, предоставляя читателю возможность задаваться вопросами о том, что произойдет с Клариссой на следующем этапе повествования;
f) весь ход событий в целом, описанный в повествовании, можно резюмировать некоторым числом макровысказываний (macropropositions), образующих остов, каркас данного повествования (мы будем называть этот остов фабулой), выделив таким образом уже иной уровень текста, производный от его линейной манифестации[22 - О понятии линейная манифестация текста см. ниже раздел 0.4.1.], но не тождественный ей.
С другой стороны, контрфактические высказывания отличаются от отрывка искусственного повествования только тем, что в первом случае адресат приглашается к более активному сотрудничеству в деле актуализации предложенного ему текста – он должен сам придумать историю, которую ему подсказывает текст. Ниже мы рассмотрим также несколько неповествовательных текстов, которые как будто не должны соответствовать предлагаемой модели. В таких случаях можно, конечно, попытаться видоизменить модель. Но можно несколько видоизменить и сам текст: как мы увидим, неповествовательный текст обычно можно преобразовать в повествовательный, просто развернув некоторые заложенные в нем потенции.
Конечно, повествовательные тексты – особенно тексты художественные (fictional) – более сложны, чем многие иные типы текстов, и поэтому более трудны для семиотического анализа. Но тем самым они делают такой анализ более интересным и вознаграждающим. Именно поэтому, наверное, мы больше узнаём об устройстве текстов от тех исследователей, которые дерзают изучать сложные повествовательные тексты, чем от тех, кто ограничивается анализом текстов более коротких и простых. Может быть, во втором случае достигается большая степень формализации, но зато опыты первого рода дают нам более высокую степень понимания.
0.3.2. Уровни текста: теоретическая абстракция
Понятие уровни текста весьма проблематично. В линейной манифестации текста (т. е. в той, которая, собственно, и предстает читателю) нет никаких уровней. Согласно Чезаре Сегре (Segre, 1974, 5), «уровень» и «порождение» [текста] – это две метафоры: автор не «говорит», он «уже сказал». При восприятии текста мы имеем дело с планом выражения* – и вовсе не очевидно (во всяком случае, никем не доказано), что то, как мы воспринимаем текст, преобразуя план выражения в план содержания*, отражает (в обратном порядке) тот процесс, в ходе которого некое задуманное содержание преобразовалось в данное выражение. Поэтому понятие уровни текста – понятие чисто теоретическое; оно принадлежит метаязыку семиотики.
На рис. 0.3 постулируется определенная иерархическая схема операций, осуществляемых при интерпретировании текста. Эта моя схема многим обязана модели Яноша Петефи (которая называется TeSWeST: Text-Struktur-Welt-Struktur-Theorie)[23 - См.: Petofi, 1976b; 1976c. Несколько иное деление на глубинные структуры (deep structures), поверхностные структуры (superficial structures) и структурыма нифестации (structures of manifestation) см. в работе: Greimas / Rastier, 1968.], хотя я и попытался ввести в свою картину элементы еще и других теоретических построений (в частности, актантные структуры А. Греймаса и некоторые идеи Г. А. ван Дейка). В модели Петефи меня особенно привлекает стремление сочетать интенсиональный* и экстенсиональный подходы.
Однако модель Петефи жестко определяет направление порождающего процесса, в то время как моя модель (рис. 0.3) демонстративно отказывается изображать какие-либо направления и какую-либо иерархию этапов (фаз) в процессе читательского сотворчества.
Рис. 0.3
Все уровни и подуровни на моей диаграмме (все они, по сути дела, – лишь метатекстовые «ящички») взаимосвязаны таким образом, что движение от одного к другому возможно в обоих направлениях. Творческое сотрудничество читателя-интерпретатора на более низких уровнях может быть успешным лишь потому, что еще прежде у него возникают гипотезы относительно более высоких уровней – и наоборот. Но то же справедливо и для процесса порождения текста: нередко автор принимает решение, затрагивающее глубинную семантическую структуру всего текста (of his story), только и именно в тот момент, когда он делает некий выбор на уровне лексики, предпочитая, по чисто стилистическим причинам, одно выражение другому. Подобным же образом стрелки на моей диаграмме не изображают какой-либо временной или логический процесс, пусть даже идеализированный; они всего лишь указывают на взаимозависимость между «ящичками».
Таким образом, рис. 0.3 изображает (металингвистически) некие абстрактно представимые уровни, на которых может осуществляться сотворческая активность читателя. Поэтому во избежание недоразумений впредь я буду говорить не об «уровнях» текста (поскольку эта метафора неизбежно подсказывает идею иерархии конкретных операций), а только о «ящичках», имея в виду конкретные элементы теоретически постулированной мною визуализации.
На рис. 0.3, пожалуй, лишь в одном-единственном отношении изображен реальный ход интерпретации текста: движение неизбежно должно начинаться в «ящичке» № 3 («линейная манифестация текста») – и нельзя «прыгнуть» из этого «ящичка» дальше, не пройдя хотя бы через «ящичек» № 1, обозначающий систему кодов и субкодов, необходимых для преобразования плана выражения в план содержания.
0.4. Линейная манифестация текста и обстоятельства высказывания (utterance[24 - Английские термины proposition и utterance создают особые трудности для переводчика, поскольку переводятся на русский язык одним и тем же словом «высказывание», имеющим по крайней мере два смысла: 1) высказывание как содержащаяся в предложении мысль, как абстрактный объект, как объективное содержание мысли в смысле Г. Фреге или К. Поппера (см., например: Поппер К. Логика и рост научного знания, М., 1983. С. 440 и сл. Он же. Объективное знание. М., 2002. С. 109 и сл., ср. также «исчисление высказываний»), что соответствует английскому proposition или statement; 2) высказывание как произнесение предложения (высказывание как речевой акт) соответствует англ. utterance. Мы будем переводить proposition и statement как «высказывание», a utterance – как «высказывание» или «произнесение» (несмотря на некоторую неуклюжесть последнего термина) в зависимости от контекста, указывая при этом в скобках английский термин. – Прим. пер. и ред.])
