скачать книгу бесплатно
Давно минувшее
Екатерина Дмитриевна Кускова
Кускова Екатерина Дмитриевна родилась 23.11.1869 в г. Уфа, умерла 22.12. 1958 Женеве в возрасте 89 лет. Урождённая Есипова, далее – Ювеналиева – Кускова – Прокопович. В 1884 г. вступила в брак с П.И. Кусковым, который в то время сидел в тюрьме за политическую деятельность. Основная политико-философская работа – «Credo» .О ней писали: – Плеханов, Ленин, Розанов, Горький, Бердяев, Николаевский Б.И., Берберова Н. Лимонов П.Н. Чернов В.М. Аронсон Т.Е., Гиппиус З. Она родилась в Уфе, а умерла в Женеве, не дожив одного месяца до 89 лет. Она носила четыре фамилии. Но в истории осталась под одной, третьей по счёту. Фамилией, данной ей московским студентом, уроженцем города Красноярска. Екатерина Дмитриевна Кускова – таковы имя и фамилия этой необыкновенной женщины». Избиралась лидером КД партии, но отказалась от предложенного поста. По моим сведениям, из ряда негативных публикаций советского периода она также была единственной женщиной – Великим магистром масонской ложи России.
Екатерина Кускова
Давно минувшее
Предисловие
Кускова Екатерина Дмитриевна (урождённая Есипова, по первому мужу Ювеналиева) умерла Женеве в возрасте 89 лет. У неё была необычная и трудная судьба. По призванию в жизни она была общественным и политическим деятелем, публицистом и мемуаристом. Родом из семьи учителя словесности, затем акцизного чиновника и малограмоной татарки. В возрасте 15 лет, обучаясь в последнем классе саратовской женской гимназии, осталась без родителей (отец застрелился, мать умерла от туберкулеза). Чтобы обеспечить существование себе и младшей сестре, Екатерина Дмитриевна с молодости заняла место матери по заведыванию богадельней, а также участвовала в различных кружках самообразования, формально за пропуск большого числа уроков, в действительности же за «возмутительный» характер сочинения на тему пушкинского стихотворения «Поэт и чернь» была исключена из гимназии. В 1885 году она, сдав экзамены экстерном и получив аттестат с отличием, окончила гимназию вместе со своими одноклассницами.
Осенью 1885 года она вышла замуж за своего гимназического учителя физики И. Ювеналиева, в прошлом – участника одного из народнического кружково начала 1880-хгодов. Вместе с мужем организовала у себя «домашний университет», слушательницами которого были гимназистки старших классов и окончившие гимназию девушки, всего около 15 человек.
Помимо углубленного изучения математики, физики, химии, истории, предметами чтения и споров были произведения писателей-народников Н. Златовратского, Г. Успенского, статьи Н. Михайловского, сатиры М. Салтыкова-Щедрина и многих других, материалы журналов «Вестник Европы» и «Отечественные записки». Вскоре Ювеналиев скончался от чахотки, а в 1890 от дифтерита умер её младший сын Костя.
Осенью того же года Екатерина Дмитриевна стала слушательницей акушерских курсов при воспитательном доме в Москве, входила в студенческий кружок «самообразования», где изучалась философия (Кант, Гегель, Спенсер и др.), слушала лекции историка В. Ключевского в Московском университете, оказывала содействие в распространении нелегальной литературы, издаваемой народническим кружком писателя Н. Астырева. На лето 1891 вернулась в Саратов, где участвовала в собраниях радикальной интеллигенции, составившей ядро организации «Народное право», познакомилась с М. Натансоном и В. Черновым. Она дебютировала как публицист в газете «Саратовский вестник». Закончив фельдшерские курсы, вступила в санитарный отряд по борьбе с холерой. Встреча её с разъяренной толпой во время холерного бунта, чуть не стоившая ей жизни, стала одним из решающих факторов в ее политическом самоопределении: для нее стали предпочтительными задачи культурного и политического воспитания народа, его организация, и, следовательно, реформистский путь преобразования общества.
Весной 1894 г. вступила в брак с Петром Ивановичем Кусковым, который в то время был студентом юридического факультета МГУ и на момент свадьбы сидел в тюрьме за политическую деятельность.
Е.Д Кускова
П. И. Кусков еще в 1888г. обратил внимание полиции сношением с неблагонадёжными лицами, участвовал в марте 1890г. в студенческих беспорядках, а впоследствии примкнул к «Сибирскому землячеству», в состав которого входили Афанасий Алексеев, Белозеров, Михаил Ивановия Прокушев и др. неблагонадежные лица, с которыми он находился в близких отношениях. 16 ноября 1892г., П. И. Кусков был взят под стражу, а на следующий день на его квартире произведен обыск, при котором ничего преступного не найдено.
У него было отобрано письмо, которое писала Ювенальева Екатерина Дмитриевна, содержащее такие мысли «Советую тебе, Петр, без нужды не таскаться в народе. Это просто развращает и время летит ничем не на пользу, кроме одной досады. А от того еще раз будь подальше, с ним пива не сваришь, а время пройдёт»
Пётр Иванович Кусков виновным себя не признал. Пётр Кусков родился в Енисейской губернии в семье Кускова Ивана Васильевича, бывшего крепостного графов Шереметевых, известных своей подмосковной усадьбой «Кусково». Примерно в 1835 году Шереметевы усадьбу «Кусково» забросили и переехали в «Останкино». Лишним крепостным дали вольные. Освободившись от крепостной зависимости и получив паспорт, Иван занялся торговлей. Понимая бесперспективность торговой деятельности в крепостной Рязанской губернии, решился на рискованный шаг. Продав всё своё имущество и закупив на эти деньги воз товаров, он поехал из Рязани на Дальний Восток в район Благовещенска торговать с китайцами.
Продав привезённый товар, Иван на вырученные деньги закупил китайские экзотические вещи и поехал продавать их в Европейскую часть России. Проезжая через Красноярск, он узнал об открытии золотых россыпей за Енисейском и, оставив на сохранение товар, рванулся на Север. Счастье ему улыбнулось дважды. Он нашёл золотые россыпи, основал прииск в районе Южно – Енисейска и, приехав оформить бумаги в Красноярск, встретил там свою будущую жену Александру Петровну. В 1846 году, после свадьбы они переехали жить на прииск, где у них родилось шестеро детей, но на 28-м году жизни Саша умерла.
После её смерти Иван Васильевич женился на Марии Иринарховне. От неё родилось 8 детей, но хорошей матерью она была всем.
Все деньги, которые приносил прииск, Иван Васильевич вкладывал в осуществление своей мечты – дать детям высшее образование. После окончания гимназии сыновья продолжали образование в университетах Санкт – Петербурга и Москвы, получив специальности врачей, юристов, инженеров. Никто из них не пошёл в коммерцию. Сложнее было с дочерями. Высшего образования женщинам в России не полагалось, и старшие дочери Олимпиада и Анна учились во Франции, в Сорбонском и Тулузсом университетах.
Младшая дочь Софья поступает на открывшиеся в столице Высшие Бестужевские курсы и успешно кончает их. Жила в Красноярске. Жена Городского Головы Красноярска Павла Степановича Смирнова, педагог, математик, меценат и активная деятельница в области благотворительности. Занималась вопросами образования, строительства приютов, училищ и школ.
Леонид после окончания горного института работал главным инженером шахты в Донбассе, после революции в металлургическом тресте «Югосталь» в Ленинграде. В 1928 г. арестован по групповому делу инженеров, приговорён к 7 годам концлагеря и отправлен в Дальлаг, откуда не вернулся.
Анатолий – горный инженер на Алтае.
Пётр – юрист городской Думы и Русско–Азиатского банка. Его жена- Кускова Екатерина Дмитриевна – известный общественный деятель, лидер конституционно-демократической партии России, автор работы «Кредо», в полемике с которой Ленин написал «Материализм и эмпириокритицизм». При встрече с ним в Красноярске они доказали, что учение его ложно и путь тупиковый. За это, по указанию Ленина, она впоследствии была выслана в Берлин. В 1920-м Кускова Е.Д. убедила полярного исследователя Ф. Нансена вложить Нобелевскую премию в спасение голодающих Поволжья.
Кусковы: Михаил, Пётр, Леонид
По делу Петра Ивановича Дознание было прекращено, особый надзор за Кусковым отменен. Его жена Екатерина носила четыре фамилии. Но в истории осталась под одной, третьей по счёту. Фамилией, данной ей московским студентом, уроженцем города Красноярска. Екатерина Дмитриевна Кускова – таковы имя и фамилия этой необыкновенной женщины». Избиралась лидером КД партии, но отказалась от предложенного поста. По моим сведениям, из ряда негативных публикаций советского периода она также была единственной женщиной – Великим магистром масонской ложи России.
Кусковы: Стоят: Михаил, Пётр, Леонид Сидят: Павел Смирнов, Софья, Иван Васильевич Владимир, Иннокентий Впереди Михаил и Анна
Кускова Екатерина Дмитриевна -помните у Маяковского: «Она не спит, мадам Кускова» – лидер конституционно – демократической партии России, автор работы «Кредо», в полемике с которой написаны известные «Материализм и эмпириокритицизм». Её направление – попытка построить в России социализм по типу нынешнего шведского, тогда, конечно, не осуществилась. При встрече с Лениным и Красиковым у них дома они с мужем доказали, что учение его ложно и путь тупиковый. За это, по указанию Ленина, она после революции была выслана в Берлин (слава Богу, что не в концлагерь). Но провинция её не устраивала, и она уехала от Петра Ивановича в столицу.
*Схема рода Кусковых, давших фамилию Екатерине, приведена с незначительными сокращениями ниже, его историю можно прочесть в книге – История старинного сибирского рода, изданной на Литрес Самиздат Сергеем Орловским.
Летом выслана в Нижний Новгород, где близко познакомилась с В. Короленко, Н. Анненским и М. Горьким, вела пропаганду среди сормовских рабочих. В этот период она с позиций народничества перешла на позиции марксизма. В конце 1895, отбыв срок высылки, вернулась в Москву, стала женой С.Прокоповача и вместе с ним в феврале 1896 выехала за границу для лечения обострившегося туберкулеза и для установления связей с группой «Освобождение труда»; сблизилась с Плехановым, прослушала курс социальных наук в Брюссельском университете. В 1897-98 в Берлине по рекомендации Плеханова К. и Прокопович вошли в местную группу Союза русских социал-демократов, однако, ближе познакомившись с программой Союза, выступили с ее критикой.
В 1920-м, когда разразился голод в Поволжье, она вместе с писателем В.Г. Короленко смогла привлечь к этому внимание мировой общественности. Поехав в Норвегию к Ф. Нансену, который ранее бывал в Красноярске и дарил свою книгу «В стране льда и ночи» родственнику Кусковых Павлу Степановичу Смирнову (Городскому Голове), Е. Д. Кускова убедила его вложить Нобелевскую премию в спасение голодающих и объяснила невозможность прямой финансовой поддержки (в условиях России деньги неизбежно были бы украдены). Она организовала через общество «АРКОС» столовые с бесплатным супом, спасшие от голодной смерти сотни тысяч россиян. В 1921 одна из организаторов и руководителей Комитета помощи голодающим. За попытку установить контакт с зарубежьем Комитет был разогнан, К., Прокопович и Н. Кишкин арестованы и приговорены к смертной казни, от которой их спасло заступничество Г. Гувера и Ф. Нансена. Кускова и Прокопович, отправленные в ссылку на Север, в 1922 были доставлены в Москву и высланы за границу. Далее она жила в Праге и закончила свои дни в Швейцарии. В 1954-58 годах мемуары Е. Д. Кусковой «Давно минувшее» публиковались в русскоязычном «Новом журнале» (Нью-Йорк).
Книга Нансена, подаренная им П.С. Смирнову и Ф. Нансен з-на Земле Франца Иосифа после похода на Северный полюс
В период Революции 1905 – 07 годов Кускова стала одним из видных общественных деятелей. На 1-м съезде кадетов (октябрь 1905 года) заочно избрана в состав ЦК, но от вступления в партию отказалась. Увлеклась масонством. Вместе с Прокоповичем и В. Я. Богучарским издавала еженедельный журнал «Без заглавия» (в январе- мае 1906 года вышло 16 номеров), где вела внутреннее. обозрение и провозгласила себя идейным сторонником западноевропейского «критического социализма». Активно участвовала в создании и работе кооперации. Цели и идеалы кооперативного движения рабочего класса изложила в работе «Сон под первое мая (сказка-правда)», вышедшей в легальных и нелегальных изданиях. Участвовала в движении за женское равноправие. В период думской борьбы за «общество доверия» на квартире Кусковой в Москве в апреле 1916 года состоялось собрание представителей либеральных партий, обсуждавших состав будущего Временного правительства.
Большевиков-ленинцев она отождествляла со смутьянами. «…Ленин – вреден. Ленин действует на несознательные головы. Ленин вносит сумбур и разложение в армию. Ленин приглашает к захватам – Лениных в России многое множество. Ленин – это безответственная демагогия. Ленин – это в лучшем случае утопист, не чувствующий под ногами почву… С ленинством, т.е. со стихией, не знающей земли, надо бороться убеждением… Надо бороться призывами масс к практической работе». После Июльских событий в передовой статье Кускова утверждала: «Предатель Ленин или нет, это дело не меняет ни на йоту. Вся его политика есть политика предательства. Вся его политика – кинжал в спину не только армии, но и революции».
В годы 1-й мировой войны занимала «оборонческую» позицию. Участвовала в неоднократных попытках создать печатный орган, подобный закрытому «Современнику»; по свидетельству Н. Бердяева, «Е. Кускова и С. Прокопович были в центре закрытых общественных собраний, происходивших в Москве перед февралем 1917 года». По некоторым данным Кускова была членом женской масонской ложи и в 1916 году на ее московской квартире собирались масоны (на одном из таких собраний в апреле 1916 был намечен состав будущего Временного правительства). В 1917 году Кускова поддерживала Временное правительство. В августе на Демократическом совещании в Москве представителями кооперации Кускова была избрана в так называемый предпарламент, на заседаниях которого заявляла, что проводить социально-революционные преобразования «во всем их объёме во время войны есть преступление», призывала к обороне государства.
После Октябрьской революции Екатерина Дмитриевна жила в Москве, издавала газету «Власть народа», бывшую одним из центров оппозиции большевикам. В период гражданской войны стояла на платформе «третьей силы», выступавшей против диктатуры и большевиков, и белых. Входила в руководство «Лиги спасения детей», созданной по инициативе В. Короленко, член Совета Политического Красного Креста.
После высылки первоначально жила в Берлине, была избрана председателем Политического Красного Креста, затем переехала в Прагу. В 1939, после оккупации Чехословакии немецкими войсками, перебралась в Женеву, где прожила оставшуюся жизнь. Сотрудничала в газетах «Последние новости», «Дни», «Новое слово» и др., а также в журналах «Современные записки», «Воля России», «Новый журнал», играла активную роль в политической жизни эмиграции, ее квартира в Праге была «политическим салоном», вместе с П. Милюковым вела переговоры по созданию так называемого Республиканско-Демократического центра. Устные и письменные выступления К. по вопросам тактики эмиграции по отношению к Советской России были предметом острых дискуссий.
В 1922-26 резко критиковала планы новых военных походов против Советской России, призывала «засыпать ров гражданской войны», считала, что в условиях НЭАа в России можно действовать, не отрекаясь от своих взглядов и не приспосабливаясь к большевистскому режиму, а потому усилия должны быть направлены на поиски мирного, но достойного пути возвращения на родину. Позиция Кусковой не нашла поддержки у подавляющего большинства близких ей политических деятелей. Против нее выступили Милюков, Н. Авксентьев, А. Керенский, М. Алданов. Установление режима личной власти Сталина, насильственные формы коллективизации и индустриализации, разгул политических репрессий вынудили Кускову отказаться от надежд на демократическую трансформацию большевизма, на возможность примирения с ним. В годы Великой Отечественной войны симпатии Кусковой находились безоговорочно на стороне России, а героизм русского народа и его победа над фашизмом вновь возродили у неё прежние надежды на возможность возвращения в Россию.
Орловский Сергей Николаевич- сын Кусковой Елены Сергеевны
Кускова Екатерина Дмитриевна
(05.12. 1869-Уфа – 22.12.196\58- Женева)
Составитель и редактор- Орловский Сергей Николаевич
Детство
Причудлива память. То вдруг выплывает – с остротой еще не остывших впечатлений – какая-нибудь мелочь из далеких дней: рисунок обоев, или улица, или знакомое лицо. А в другой раз при всем усилии не можешь вспомнить важных деталей какого-нибудь крупного события или даже личного переживания. И трудно понять, почему так неровны в отчетливости своей воспоминания и картины прошлого, почему одно впечатление живет, не стираясь, долгие, долгие годы, а другое тонет где-то в глубинах сознания и не может быть восстановлено во всей своей конкретности. И естественна потребность добавить неясное рассказами других, близких участников и свидетелей тех же событий. А потом, позже, уже трудно бывает разобрать, особенно при установлении связи событий, что взято из слышанного и что связалось в неразрывный пучок в процессе переживаний.
Место своего рождения (1869 г.), город Уфу, не помню и не знаю совсем. Мои родители уехали оттуда, когда мне было всего полтора года. Из жизни в другом городе, Бугуруслане, помню совершенно отчетливо всего несколько моментов. Отворила дверь в какую-то большую комнату. Посреди комнаты, на стуле, моя мать. Она сидит, наклонившись над тазом, а на дне его – кровь… Много крови. Потом моя мать рассказывала мне, что тогда мне было пять лет, что я страшно закричала и она схватила меня на руки, шепча только одну фразу:
– Не говори отцу… Не говори отцу…
Но кровь – горлом – продолжала идти еще сильнее от резких движений. Из рассказов матери знаю, что она заболела туберкулезом вскоре после рождения в Бугуруслане моей сестры Марии. И ни за что не хотела – очень долгое время – чтобы о болезни знал отец.
И этот город – Бугуруслан – не помню совершенно. В Уфе и Бугуруслане мой отец был учителем словесности в гимназии. Мать – татарка, не совсем хорошо владевшая русским языком. Брак – романтический – по страстной любви. Первый муж моей матери, богатый татарин Охлябинин, по ее словам, был страшно ревнив. Он не разрешал своей юной жене выходить без покрывала, не позволял видеть людей: – только для него. Впоследствии я убедилась, что и в характере матери были те же черты: она буквально боготворила моего отца и ревниво следила за тем, чтобы всё его свободное от службы время принадлежало только ей. Первый муж умер через два года после женитьбы, оставив завещание: всё его имущество переходит к жене и принадлежит ей до тех пор, пока она не пожелает снова выйти замуж. В случае нового замужества она не смеет взять из этого богатства даже лично ей принадлежащие вещи… Но после смерти мужа покрывало было снято и пришла любовь. Завещание было в точности выполнено: из дома Охлябининых, – большой татарской семьи, – мать ушла в одном платье. Это мне рассказывалось в те ночи, когда матери пришлось переживать глубокую трагедию вот этой страстной, но разбитой любви. Но об этом – потом.
Еще помню, очень хорошо, игру в жмурки. Играли всегда вчетвером. Отец, мать, я и маленькая сестра. Отлично помню, как я обижалась. Отец охотнее всего ловил мою мать. Он схватывал ее на руки и качал как ребенка. А мы вертелись тут же и неистово кричали:
– И меня! И меня!
Отец клал свою ношу на кушетку, снова завязывал глаза и ловил нас.
А вот запомнилась одна сцена, быть может, потому, что она часто повторялась во всех городах, где мы жили. Я вообще редко вспоминаю моего отца сердитым. Когда мать, вспыльчивая, горячая, сердилась на нас, он всегда с улыбкой говорил:
– Мила, остынь, обожжешь Котика…
Но одна, какая-то неискоренимая, привычка матери его сильно раздражала… Это было так. Когда отец уходил на службу, мать начинала сильно курить. А затем брала кошму, расстилала ее на полу, ставила на нее самовар, посуду и свои любимые татарские орешки. Орешки она делала всегда сама: тесто, сваренное во фритюре и затем подсушенное… Садилась на пол по-татарски, сложив ноги. Если она знала, что отец уходил вечером надолго, она надевала татарский костюм и, напившись на кошме чая, танцевала до полного изнеможения… Случалось, однако, что эту сцену отец заставал… Тогда вспыхивал он…
Опять? Опять? Ты же обещала, Мила, никогда не курить, не сидеть на полу. Ты обещала!
Обещала… – виновато говорила мать и заливалась слезами.
Что раздражало в этой сцене отца, я так и не узнала. Но мы с сестрой страстно любили и эту кошму, и сидение на полу, и танцы матери… И когда потом уже более взрослые мы слышали ее виноватый шёпот: «Будем пить чай… на кошме!..» – мы бросались со всех ног к сундуку, где всегда лежала заветная мамина кошма. Мы хорошо знали красную метку на этой кошме: всегда нужно было ее расстилать меткой вверх. Сами садились так же, как мать: ноги сложив по-татарски. Характерно, что эта привычка подложить ноги и сидеть на них осталась у меня навсегда: так удобнее сидеть – даже в старости!
Удивительно, – откуда берется детская чуткость? Мать никогда не просила нас с сестрой скрывать от отца эти наши чаепития на кошме. Но мы отлично знали, что говорить об этом нельзя. И когда отец за обедом спрашивал:
– Ну, Котики-ботики, что вы тут сегодня делали, много ли шалили?
Мы рассказывали решительно обо всём, кроме кошмы… Впоследствии, когда мне было лет 10-11, я также тщательно скрывала от матери тайну отца…
Никогда не вспоминаю мою мать, даже в более позднее время, за книгой, за газетой. Мне кажется, она не читала никогда. За то отец приносил всегда целые портфели книг и часто читал даже за чаем и за ужином. Меня и сестру он сам выучил читать и писать очень рано: шести лет я уже читала детские сказки и очень любила пересказывать их отцу. Но мать слушать не любила:
– Не мешай, Катенька, с глупостями. Ничего этого не было… Всё глупости. Помоги лучше мне чистить ягоды…
Она была совершенно помешана на чистоте, хорошем столе и вечно была занята мелочами, несмотря на то, что в доме была прислуга. То вытирала пыль, то делала сибирские пельмени, – делала их скоро и артистически, то крошила татарские орешки, то резала салму, – свое любимое кушанье… И «вас рано приучила ко всему этому. Лет восьми я отлично лепила эти самые пельмени, которые делались у нас сотнями. Когда отец бросил гимназию и взял место акцизного чиновника, ему приходилось ездить в уезд. Пельмени делались тогда чуть не в тысячах. Замораживались, клались в мешок, который отец и брал с собой. На станциях их нужно было опустить в соленый кипяток, раз прокипятить и тогда получалось прекрасное, питательное блюдо.
Работая по целым дням, мать мурлыкала свои заунывные песенки на татарском языке. В детстве мы знали много татарских слов, но учить языку отец не позволял.
– Мила, не к чему забивать головы детям языком, который им не нужен. Говори всегда по-русски…
В Самаре
Более отчетливые воспоминания связаны у меня с Самарой. Мне было лет семь, когда мы туда переехали. Очень хорошо помню наш домик недалеко от речки Самарки, помню Волгу, Струковский сад, гимназию, куда меня отдали тоже очень рано, – мне не было тогда и 8 лет. Особенно всё это раннее, давнишнее всплыло в памяти, когда я приехала по делам в Самару лет через двадцать пять. Вечерами шли тогда жаркие споры с самарскими марксистами, покойным другом Ленина Циммерманом, В. В. Португаловым и другими, а днем я бродила по городу, по прелестным аллеям Струковского сада и – такая тоска сжимала сердце… Вот-вот подойдет отец с своей пышной каштановой шевелюрой, и мы стремительно побежим с ним вниз, по откосу сада… к вечерам лирики не полагалось: мы решали ведь важные вопросы о путях России!
О самарской гимназии не могу рассказать ничего. Очевидно, время в ней проходило совершенно бесцветно, и в памяти не уцелело ни одного эпизода, о котором стоило бы рассказать. Вне гимназии особенно памятны буйные игры на улице с целой сворой соседских детей. Эти игры были настоящим наказанием для моей матери и выводили ее из себя. В Самаре обострился ее туберкулез; она часто прикладывалась – в лихорадке – к кушетке и была очень раздражительна. Эта раздражительность особенно усилилась, когда отца – почему не помню – перевели внезапно в Новоузенск. Было решено, что он уедет туда один, а мы останемся пока в Самаре. Помню, как страшно рыдала мать, провожая отца. Плакали и мы. Отец долго целовал нас всех и мне шептал:
–– Береги, Котик, маму и Маню. Мама, Котик, очень больна…
Слова отца, очевидно, не оказали никакого действия… В этой жизни нашей без отца больше всего запомнились постоянные и всё усиливающиеся ссоры с матерью. Выработалась даже формула, по которой я узнавала, что мать сердится: она называла меня тогда не Котиком, а Катенькой и всегда на Вы:
– Чулки, Катенька, горят на вас… Хоть бы постыдились… Вся в грязи… Господи!
В грязи была не я одна. Любимой игрой нашей был «смерч». Самара и потом, когда я приехала туда через 25 лет, поразила меня своей особой пылью: мелкой как мука, глубокой и в то же время мягкой как пух. А в детстве мы разувались, запускали ноги в эту глубину черно-серой массы и затем подымали ее столбом, крича «смерч!», «смерч!». Искусство состояло в том, чтобы поднять столб как можно выше и гнать его ногами вперед. Нравилось всё: и опускать ноги в жаркую, нагретую солнцем пыль, и ее взлеты, и старание осыпать соседа, и крики, гвалт сердитых взрослых прохожих, нередко дававших нам шлепок. Очень хорошо помню, как отшлепал меня какой-то священник, которого я осыпала «смерчем» и нечаянно уткнулась ему головой в живот.
Конечно, игра была в полном смысле слова грязная и отчаянию матери не было пределов. Но я убегала на улицу и снова – те же забавы весьма не эстетичного свойства. Много лет спустя, я вспоминала эти свои подвиги, когда смотрела на французских детей, игравших в аналогичную игру на прекрасном пляже Атлантического океана, Sables d'Ologne. Но какая разница… Мы поднимали столбы пыли, а французские дети – взбивали ногами сыпучий, чистый, золотистый песок… И были эти дети совсем другие, – даже дети бедных рыбаков. ,
С Самарой связано несколько сильных переживаний, положивших след на всю жизнь.
Рядом с нами жил отставной чиновник. Не помню его фамилии. Не то Воронов, не то Воронков. Мы всегда звали его «чиновник». Это был огромный человек с большим красным носом и лысой головой. Он часто сидел на своем крыльце в халате и в туфлях на босу ногу. Нас особенно поражали волосы, – совсем длинные волосы на ногах. Ленка, озорная дочь нашего хозяина, всегда и ко всем приставала с разными вопросами. Чиновник любил, чтобы мы, дети, сидели с ним на крыльце. Ленка водила пальчиком по его ногам и приставала:
Дяденька, а ты бы их на голову?
Что, дурочка, на голову?
– Да волосы-то. На ногах они ни к чему, а на голове – теплее…
Чиновник хохотал и давал нам семечки. Приволжские жители всегда грызут семечки и мы так же всегда их имели и дома, и в карманах. Но у чиновника семечки были необычайно вкусные: крупные, каленые. А в садике его росли подсолнухи… Чиновник иногда водил нас в садик и показывал, как желтые головки поворачиваются по солнцу – утром в одну сторону, вечером в другую, а в полдень стоят прямо, как солдаты в строю…
Жили мы с ним дружно за исключением тех моментов, когда мы играли перед его крыльцом в смерч. Он вскакивал, размахивал полами халата и ругался. Ругательства его кончались угрозой:
– Эх, вы, Емельки Пугачевы, не сдобровать вам…
Так как эта фраза повторялась неизменно, то я, очевидно, должна была спросить мать: что значит слово Емельки Пугачевы?
– Вечно, Катенька, с глупостями. Ловите какие-то дурацкие слова и мне мешаете…
Так я и не узнала тогда, что значит «Емельки Пугачевы». Вот, если б был с нами отец… Он всегда так хорошо объяснял непонятное.
В сумерки мы особенно любили сидеть с чиновником на крыльце. Иногда он выносил на крыльцо огромную кружку чая и блюдечко с вареньем. Пил причмокивая и часто икал. Напившись, опрокидывал кружку на блюдечко и ласково говорил:
– Ну, ребята, доедайте варенье… Не осилил! Кому сегодня достанется?
Охотник всегда находился и доедал, не брезгуя… И начинались рассказы. Он очень интересно рассказывал о своих похождениях на охоте. Как за ним гнались волки, как он бросал им сноп ржи – «чтобы эти волчьи псы отстали» и т. д. И часто показывал нам – по нашей неотступной просьбе – зайца, которого он будто бы сам застрелил. Заяц-чучело переходил из рук в руки, а чиновник говорил:
– Осторожно, шерсть мнете, дурачки!
Сначала нас поразили заячьи глаза – выпуклые, круглые, как у наших кукол.
– Да это пуговицы! – хохотал чиновник. – Экое дурачье: не знают, как чучеловы глаза вставляются…
Качал головой, вставал, брал зайца под мышку и уходил за трубкой. А мы грызли семечки и ждали его: опять что-нибудь расскажет.
– Вот, если не будете пылить тут у меня, чертенята, расскажу вам новую сказку.
И так привыкли мы к этому крыльцу и к его хозяину…
Как-то я пришла из гимназии и уже надевала другой фартук, чтобы сесть обедать. Церемонии с фартуками доставляли нам с сестрой много огорчений: до педантизма аккуратная мать неизменно требовала, чтобы дома мы не носили тех фартуков, в которых ходили в гимназию. А мы – забывали.
– Поди-ка сюда, на минутку!
Это – Ленка, дочь хозяина. Я выбежала к ней в переднюю.
– Чиновник-то помер… Ешь скорее, пойдем смотреть покойника… Одной боязно.
До того времени я никогда не видела близко покойников. Видела гробы, катафалки, церемонии. В церковь нас до Саратова никогда не водили. Из близких никто не умирал, да и не было около нас никакой родни. И я как-то не могла себе представить, что это значит – чиновник помер… Наскоро пообедав, стрелой вылетела вниз. Ленка меня ждала. Мы вбежали на крыльцо, такое знакомое! Отворив дверь, сразу попали в какой-то темный коридор. Ленка знала расположение комнат и тащила меня в «залу». Но все двери в коридор были плотно затворены. Одну из дверей Ленка сильно толкнула, и она со скрипом распахнулась. До сих пор отчетливо помню страх, меня охвативший. В переднем углу, на столе, лежал чиновник. Поразила меня прежде всего величина и длина его тела. Весь он был длинный, разбухший, страшный… Его красный нос стал темно-синим. Большое стенное зеркало было завешено чем-то белым, а рядом с зеркалом на треугольнике сидел заяц с вытаращенными глазами. Я с ужасом бросилась назад. Ленка за мной. Но дверь захлопнулась и не отворялась. Очевидно, со страху мы не могли найти ручки. Вероятно, мы закричали или застучали в дверь. Она снова распахнулась, и мы обе уткнулись в черную фигуру. Монахиня…
– Что вы тут делаете, девочки?
И она толкнула нас обратно в зал, догадавшись по нашему виду о нашем страхе.
– Грешно бояться усопших. Они – преставленные. Иди, девочка, поклонись.
Она потащила нас прямо к покойнику… Заставила взять его за пальцы окоченевшей ноги… Потом, уже более взрослая, я узнала о поверьи: если подержать покойника за пальцы ноги, – не будешь бояться. Отлично помню, что тогда «поверье» не подействовало: ощущение деревянности той самой ноги, которую мы столько раз трогали на крыльце, довело почти до дурноты. Мы обе бросились бежать… А темный коридор еще более увеличивал ужас… Ночью меня била лихорадка: покойник ходил по комнате, подходил к кровати… Я бросилась к матери. Она ничего не могла понять. Зубы стучали и даже около нее, на ее кровати, я чувствовала, как «он» на меня надвигается…
Эта боязнь – или уж не знаю, как назвать это ощущение – осталась у меня на всю жизнь. Впоследствии пыталась с этим бороться анализом всей глупости такого страха, самовнушением… Ничто не помогало. Смерти не боялась. В жизни пришлось много хворать, переносить много тяжелых операций. И никогда, ни разу не охватывал страх смерти. Были даже в жизни моменты, когда хотелось умереть… А вот это одервеневшее, охолодевшее тело вызывает дрожь всегда. Мало того. Когда я вижу покойника, – пропадает несколько ночей: стоит неотступно, – пока не стушуется впечатление… Детей, очевидно, надо как-то иначе знакомить с фактом перехода человека в потусторонний мир. Не так, как познакомились тогда я и Ленка.
