скачать книгу бесплатно
«Похоже на цитаты для грустных подростков», – подумал я.
– Так вот, – Данко продолжил, – Если бы ты решил отчислиться год назад, может, у тебя бы получилось. Но сейчас уже слишком поздно. Никто тебя не выпустит из университета. Ни ректор, ни мы. Казимир, прости мое любопытство, но неужели тебе раньше не пришло в голову забрать документы? Зачем ты терпел?
И я замолчал – потому что задумался, и мысли, в которые мне пришлось невольно погрузиться, заставили меня осознать слишком много печальных факторов своей глупой жизни. Зачем я терпел? В моей голове пронеслись сухие, выцветшие воспоминания: мой лихорадочный блеск глаз, перекошенное ужасом отражение в зеркале туалета на втором этаже двадцать шестого корпуса, дрожащая рука перебирает листы с заявлениями – я хотел отчислиться, но что-то меня остановило. И я вдруг понял, что именно. Лицо старосты. Лицо моей однокурсницы: взгляд, горящий отчаянием, страхом остаться в одиночестве, один на один с теми, с кем бессмысленно бороться. Всякий раз, когда моя рука была готова схватить листок, чтобы начать писать заявление об отчислении, меня останавливала совесть и глупое нежелание оставлять своих друзей одних, сочувствие, стыд – ведь получается, я сбегал, проявляя свою трусливую натуру, как бросивший нас посреди занятия преподаватель. Я терпел три года, потому что не умел думать о себе. В этот момент я подумал, что эгоизм – в разумной мере – нельзя назвать плохим качеством. Естественным, закономерным, необходимым – да, но не плохим. Теперь я сам остался один; до одиночества меня довела чрезмерная забота о тех людях, которым на самом деле не было до меня никакого дела.
– Было много причин терпеть, – наконец сухо ответил я, не поднимая взгляда на Данко, – и мы не друзья, чтобы я тебе все рассказывал.
Данко негромко хмыкнул – мне показалось, в этом выразилась доля одобрения с его стороны.
– Твои родители уже в курсе, что чудесным образом тебе вдруг выделили место, – он сделал драматичную паузу, – в общежитии университета. Так что у них не возникнет никаких подозрений, что их сын вдруг пропал на полгода. Сам знаешь, как сложно там пользоваться интернетом.
– Это полная несуразица, – я нервным движением поправил криво сидящие на переносице очки, – Тебе самому не смешно все это говорить?
– Да нет, – Данко взял в ладонь какие-то документы и повертел ими в воздухе, показывая мне, – видишь эти бумажки? Все они уже подписаны ректором, деканом, заверены в отделе вопросов предоставления жилых помещений для студентов. Живешь далеко, прописан ты вообще не в Москве, так что по официальным бумагам ты практически переехал. И сторона университета, и сторона общежития – все куплены.
– Так вот, что способно забрать у человека волю, – я невесело рассмеялся, – коррупция.
– Пожалуй, что так, – серьезно кивнул Данко; теплые лучи светильника, казалось, пронзили его бледное лицо насквозь. Он поднял на меня взгляд – и я понял, что этот отчаянный смех надолго застрянет у меня в горле.
***
Случилось так, как предсказывал Данко: у моих родителей не возникло никаких подозрений и лишних вопросов. Собирал чемоданы я в спешке – над душой у меня стоял он сам и следил за тем, чтобы я не брал что-то лишнее; иногда он скользил своим ленивым, раздраженным ярким светом некачественных лампочек взглядом по бардаку в моей комнате, и лицо его кривилось.
– Мы так рады за тебя, теперь не будешь мучиться с дорогой, – сказала мне мама, провожая до машины Данко; он строил из себя саму любезность, мол, решил подвезти до общаги, – Пожалуйста, пиши нам по возможности.
– Ладно, мам, – я попытался улыбнуться, – Я буду писать, не переживай. Все будет хорошо.
«Все будет хорошо», – сказал я сам себе, когда в окно уносящейся вперед машины забил мелькающий свет искривленных движением фонарей. «Все будет хорошо», – моргали в ответ фары проезжающих мимо легковушек.
Данко жил в паре кварталов от главного корпуса нашего университета. Это был желто-коричневый дом со старомодным высоченным подъездом; мы поднялись на скрипучем лифте на последний этаж – пятый. Он долго возился с замком, дверь немного заедала; Данко, видимо, был невероятно уставшим, потому что движения его были заторможенными, и ключ пару раз звонко упал ему под ноги, на светлое бетонное покрытие. Я толком не успел рассмотреть квартиру: было темно, взглядом я смог ухватиться только за лепнину на потолке и старомодную люстру – похожую на ту, что висела в кабинете. В коридоре стоял приятный запах каких-то растений; позже я узнал, что вся квартира была в них, большие и маленькие горшки стояли в прихожей, на кухне, даже в ванной, все подоконники были заставлены кактусами и суккулентами, а с вершины дубовых шкафов свисали колтунами декоративные лианы. Мне была выделена небольшая, но уютная комната: в ней пахло книгами, на прикроватной тумбочке стоял какой-то помпезный цветок с широкими желто-зелеными листьями, старенький торшер из последних сил освещал белое постельное белье и маленький шкафчик с вешалками. К собственному удивлению, я быстро заснул. Наверное, я бы шокирован. Толком не могу описать состояние, в которое я погрузился на ближайшую неделю: я практически не позволял себе углубляться в рефлексию, мои мысли ничего не занимало, они сделались пустыми и безликими, и сам я стал таким же – автоматически вставал по утрам, двигался, говорил, но все время ждал, что скоро проснусь, и моя жизнь наконец вернется в прежнее русло. Учеба сменялась выполнением домашних заданий; не привыкший к новому дневному обучению, я уставал так сильно, что иногда засыпал прямо над письменным столом, пуская слюни на старые учебники. Данко меня практически не беспокоил – только иногда отчитывал: «Ты должен использовать именно это полотенце, чтобы вытирать руки, а не это», «Пожалуйста, носи носки или тапки, когда ходишь по дому», «Мой за собой посуду, я больше не буду тебе напоминать об этом», «Не надо лазить в моей аптечке без разрешения».
В университете он становился более требовательным ко мне, более отстраненным и холодным. Данко был выше меня на полголовы и носил одно и ту же одежду на протяжении всей недели: свое черное, сшитое из плотной и немного колючей шерстяной ткани пальто он не снимал даже в помещении, идеально отутюженные рубашка с брюками сидели на нем так, словно были сделаны на заказ, и ботинки ударялись с одним и тем же размеренным стуком по желтой университетской плитке пола. Этот стук хорошо въелся мне в память, и уже на третий день я мог отличить его от любого другого: профессор в похожих оксфордах ходил быстрее, и у всех студентов гладко начищенные туфли стучали по-другому, у кого-то звонко и нетерпеливо, у кого-то – грузно и напряженно. У Данко был легкий, стремительный шаг, но он ненавидел, когда я шел быстрее него – стоило мне начать торопиться, чтобы не опоздать на пару, как он хватал меня за рукав и долго, пристально смотрел. В его темно-зеленом взгляде читалось такое вселенское раздражение, что я сразу понимал: если я не послушаюсь, он может ударить. Уже позже я узнал, что Данко никогда не поднимал ни на кого руку, в отличии от своих дружков, частенько задирающих меня.
Не знаю, сколько еще могло продлиться мое сонное, нездоровое состояние, если бы одно событие наконец не встряхнуло меня. Нервный, изможденный стрессовой ситуацией, в которой вдруг оказался заперт как домашняя канарейка, я клевал носом на социологии; Данко, сидя на соседнем стуле рядом со мной, без пауз постукивал по клавиатуре своего новенького серебристого ноутбука за добрую сотню тысяч – записывал лекцию, хотя я был уверен в том, что в этом не было никакой необходимости, так как преподавательница после каждого занятия скидывала нам материал на почту. Когда я отвлекся на вид напряженно очерченных пальцев Данко, меня кто-то легонько толкнул в плечо – я повернулся назад. На стуле сидела, покачиваясь из стороны в сторону, незнакомая мне студентка: тяжелый темный взгляд, щедрые мазки туши вокруг глаз, бледная кожа, какая-то замысловатая стрижка, синеватый цвет торчащих во все стороны волос. Молча она вдруг протянула мне записку; я потянулся было забрать ее, но Данко сделал это за меня. Стрельнув в мою сторону ледяным взглядом, – «Я ведь предупреждал тебя: никаких контактов с другими студентами» – он принялся тихо читать вслух то, что было написано прыгающим почерком на корявом обрывке тетрадного листка в линейку:
– «Приглашаю тебя посетить репетицию моей эмо-группы. Сегодня в шесть вечера, актовый зал», – Данко медленно поднял на меня недоуменный взгляд.
Я хотел было обернуться назад, но вдруг на свободный стул слева от меня кто-то сел – со скрипом и грохотом, ужасно неуклюже. В этом не читалось никакого намека на естественный для обычного студента страх сорвать возникшим шумом занятие, и у меня не осталось сомнений – этот «кто-то» был из Верхушки. Коллега Данко.
– Поздравляю, ты получил приглашение от Адель! – мне на спину опустилась широкая ладонь; я скосил взгляд в сторону, посмотрел на нового знакомого, появление которого никак не смутило Данко. Светлые кудри защекотали мне шею, когда студент принялся шептать в мое ухо громким шепотом: – Меня зовут Эраст. Приятно познакомиться, Казимир. Буду звать тебе Миром. «Казимир» слишком длинно. А записку тебе передала Адель. Она музыкантка, у нее своя группа, и если она приглашает тебя на репетицию, значит ты должен прийти, либо умереть, если не хочешь, потому что смерть – единственная причина, освобождающая тебя от посещения репетиции. Не знаю, почему она выбрала именно тебя: это, кажется, происходит совершенно рандомно, но не каждый удостаивается чести получить от нее приглашение. Когда я получил свое, то, конечно, не собирался приходить, но она преследовала меня даже в мужском туалете: я зашел отлить, и в щель между полом и дверью она снова просунула этот листок с приглашением. Потом она каким-то образом умудрилась его положить в тарелку моего остывающего супа, когда я отошел взять компот. Спустя неделю преследований я сдался. Так что мой тебе совет: просто посещай репетиции раз в неделю, и с тобой все будет хорошо.
– Никаких репетиций, – Данко раздраженно придавил клавишу, чтобы стереть неправильно услышанную фразу преподавательницы.
– Расслабься, Данко, – Эраст дружелюбно заулыбался, – Ты можешь оставить своего крысёныша мне на время репетиции. Буду следить за ним, чтобы не шмыгнул в какую-нибудь тайную норку, – тут он посмотрел на меня, ласково похлопал по щеке, и мне сделалось невыносимо тревожно, – Обещаю не обижать его. Я слышал, ты его покровитель, бьешь других, если они бьют его?
– От кого ты такое слышал? – Данко перестал писать.
– Это была шутка, – я почувствовал, как Эраст напряженно замер, но голос никак не выдал его настоящие эмоции. Беспечный и кокетливый, он так и звенел жизнелюбием, – Не будь таким серьезным. От тебя разбегутся все девочки.
Конечно, Данко нисколько не расслабился, но, стоило ему с невозмутимым, слегка омраченным неприятной шуткой Эраста видом начать дальше стучать по своей глянцевой клавиатуре, – каждая кнопочка под его пальцами делала приятный слуху щелчок, «цок-цок», «цок-цок», как будто скачет крохотный жеребенок размером с ноготь – как Эраст ожил, встрепенулся, отряхнул плечи своего свежего пиджака от налета напряженности и принялся снова рассказывать мне про Адель и ее эмо-группу. Несмотря на всколыхнувшийся во мне интерес, я по-прежнему ощущал себя пленником неловкой ситуации, и мне затылком чудился тяжелый взгляд Адель – и тогда я сразу представлял, как она подбрасывает мне бумажки с угрозами в мой любимый горячий цикорий, как стреляет в меня конфетти, и всю мою фигуру облепляют насмешливые взгляды. «Он пропустил репетицию Адель», – говорили они, «Вот идиот, и надо было же умудриться так накосячить».
В перерыве между парами мы с Данко – а точнее будет сказать, Данко и я, – спустились в кафетерий. Каждый раз, стоило мне увидеть его работающим, во мне просыпалась такая невыносимая злоба на всех в этом проклятом университете, что крохи оставшегося аппетита исчезали. Когда я был злым, мне нравилось невинно выводить Данко из себя. Разными способами я пытался прощупать почву его характера – узнать, где начинается и заканчивается его терпение.
– У меня сегодня нет денег, – грустно произнес я, останавливаясь напротив витрины с рядом блестящих квадратиков пирожных, – Родители больше не присылают мне денег, ведь думают, что вуз покрыл все мои расходы. И как мне теперь быть? Голодать?
На самом деле у меня были деньги – небольшая сумма, которую я успел накопить за полгода и которую взял с собой из дома, когда уезжал. Этой суммы должно было хватить на скромную еду в универе в течении двух-трех месяцев.
– Зачем ты мне это рассказываешь? – Данко оторвал свой взгляд от кусочка морковного торта и лениво посмотрел на меня с выражением лица, которое я потом назвал «Данко, тоскующий по рациональности».
– Я подумал, может ты бы заплатил за меня? Ведь из-за тебя я остался без поддержки родителей. Много плохого, честно сказать, случилось по твоей вине. Так что я бы не отказался от пирожного «картошка» и чашечки чая с персиком.
– Иди работай, – Данко пожал плечами, – Раз у тебя нет денег.
– Но я ведь теперь студент дневного отделения. Как ты себе представляешь, что я иду на работу? Может, порекомендуешь мне пойти в ночной бар? Разливать виски скучающим мажорам типа тебя?
– Мне наплевать, – Данко раздраженно отошел к кассе, чтобы оплатить свой морковный торт, но я четко заметил, каким недовольным и даже расстроенным он стал.
Ему было не наплевать – это я понял верно, потому что, будь это правдой, он бы проигнорировал мои слова, но, когда мы сели за крайний столик у окна, Данко сухо продолжил свою мысль; слова из его рта вылетали с невиданной для него разгоряченностью. Никогда прежде Данко не показывал себя с такой стороны – теперь он впервые за долгое время показался мне живым человеком, способным испытывать простые земные эмоции: я видел, как его переполняла обида и гнев, и горечь сочилась из темных складок его шерстяного пальто, как жирные сгустки меда на пчелиных сотах.
– Если я сделался твоим смотрителем, это не значит, что я превратился в твою няньку. Тем более – в твоего друга. Хватит выливать на меня свои переживания и проблемы. Твое присутствие негативно сказывается на моем здоровье: теперь у меня постоянно болит голова и стал хуже аппетит. Потому что ты настоящая заноза в заднице. Но проблема не только в этом. Проблема в том, что мне придется как-то уживаться с тобой и терпеть твое присутствие, хотя мне никогда этого не хотелось, и все, чего мне хочется – это тишины. Чтобы ты молчал большую часть времени, потому что каждое твое слово так или иначе меня раздражает. Теперь я буду есть свой морковный торт, а ты будешь молчать, иначе я за шиворот тебя выброшу в окно, и будь уверен – на это никто не обратит внимания.
Я посмотрел на оконную раму низкого окна – если бы я упал оттуда, то безболезненно приземлился на серый, заснеженный газон возле университета.
– А почему ты тогда меня терпишь, если можешь просто швырнуть в окно? – я поковырял пальцем лаковое покрытие деревянного стола, – Может ты даже смог бы убить меня безнаказанно?
– Ты прав, – Данко воткнул ложечку в поверхность жирного торта, – Я могу швырнуть тебя в окно. Но я не буду этого делать. Потому что твое тело, твои грязные ноги повредят газон, который я с таким трудом высаживал. И я не стану убивать тебя, потому что убийство – это грязно и нелепо, и я бы доверил это лучше кому-то другому, кого не приводит в раздражение кровь под ногтями.
– Ты высаживал газон возле вуза? – я чуть не рассмеялся от удивления.
– Я президент эко-клуба университета, – Данко неодобрительно покосился на меня, – Об этом не знают, видимо, только на вечернем отделении.
– Серьезно? – не удержав себя, я все-таки коротко хохотнул, – Не могу представить тебя, сажающим газон возле вуза. А как в тебе сочетается философия экоактивиста и принадлежность к группе студентов, которые занимаются незаконными издевательствами?
– Я ведь не издеваюсь над укропом. Кстати, напомни мне, когда я в последний раз над тобой издевался? На мой взгляд, с моим появлением твоя жизнь стала куда лучше, чем была прежде. По крайней мере, теперь ты не боишься за свое здоровье, задерживаясь допоздна на занятиях.
– Это не отменяет того факта, что я буквально твой заложник.
– Уж извини, – Данко сделал паузу, чтобы прожевать кусочек торта, – Но это было не моей идеей. Я так же против этого, как и ты.
– И в чем же выражается твой «протест»? – я скептично оглядел его фигуру: он сидел прямо передо мной, умасленный деньгами и вседозволенностью, и бледность лица Данко показалась мне искусственной, фарфоровой, как и все его слова, и тон разговора, и серый блеск темных глаз, и эмоции, которые он мне украдкой показывал. – В том, что ты якобы вежлив со мной и не бьешь? Если тебе не нравится все это, пойди скажи об этом тем людям, которые за это ответственны. Чего ты молчишь вечно? Кого боишься?
– Ты забавный, – Данко отложил ложечку на край блюдца. – Думаешь, что если я пойду и поговорю, то изменю этим что-то? Думаешь, все так просто? Если бы оно так было, то наш вуз и все вузы нашей страны превратились бы в миниатюры Оксфорда и Кембриджа, и наше образование поднялось бы на десятки ступеней вперед, обогнав Великобританию и Новую Зеландию. Если бы каждый студент мог внести свой вклад в развитие университета, если бы каждого студента слушали и слышали, то сейчас ты бы не сидел на грязном стуле в дешевом кафетерии и не смотрел бы на то, как я ем отвратительный по вкусу морковный торт и как скучаю на каждой паре, потому что у меня – и у всех остальных, уж поверь мне – нет никакой мотивации учиться. Думаешь, раз я по вечерам становлюсь более важным и меня слушаются другие студенты, мои слова могут изменить систему? Это не так работает. Меня могут слушаться обычные «громилы», но остальная «Верхушка» плевать хотела на мои предложения. Там все сложнее, чем ты думаешь. Поэтому заткнись и принеси мне чай, пожалуйста.
То ли в благодарность за его честность, то ли из-за проснувшегося во мне чувства вины я все же принес Данко чай. То, что он обжегся кипятком, уже было не моей заботой.
– А что насчет Адель? – спросил я, когда мы уже поднимались в аудиторию.
Данко тяжело вздохнул; на долю секунды мне даже стало его жаль, пока я не вспомнил, что причинять Данко неудобства – моя единственная отрада.
– Адель, – повторил он, снова вздыхая, – Репетиция должна быть сегодня вечером? Хорошо, я схожу с тобой.
– Почему? – я с интересом посмотрел ему в спину.
– Потому что иначе ты станешь еще большей проблемой, – ответил он.
Данко оказался не прав. Если бы мы не посетили эту репетицию, проблем стало бы гораздо меньше – но ни я, ни Данко не знали того, что должно было случиться.
Глава 4. Серая исповедь
Актовый зал был пыльным и напомнил мне огромный чемодан советских времен – неподъемный, с лоснящейся тканью внутри, упрямый в своей преданности старине и ненужности. Вид старомодных стульев, обитых зеленым бархатом, показался мне удручающим. Все пространство вокруг – эти пресловутые стулья, деревянный пол, театральные занавесы с дурацкой золотой каймой и кисточками по краям – было измазано в сероватом слое старости и заброшенности. Люстра в потолке горела маслянисто-оранжевым светом, от которого лицо Данко приобрело некрасивый оттенок охры: болезненный и искусственный.
– Приглашение получили сразу двое? – на меня и Данко обернулись с первого ряда, когда мы пытались бесшумно занять места где-то в конце зала.
– Адель меняет правила?
– Или кто-то решил их нарушить.
– Не думаю, – подал голос Данко, лениво откидываясь спиной на скрипучий стул, – Что Адель будет против моего присутствия. На вас-то мне наплевать.
– Какой ты грубый, – со своего места на первом ряду лениво поднялся парень: здоровый качок в обтягивающей футболке и волосами такого ядерно-рыжего оттенка, что у меня закрались подозрения, что он носил парик, – Не порть нам дружелюбную атмосферу домашних репетиций, Данко. Раз уж пришел со своим приемным сынишкой, то сидите тихо и не мешайте остальным.
– Так вы первые начали нас обсуждать, – я встрял в разговор, – Ничего личного, парень, мы тут явно не для того, чтобы портить вам настроение. Просто и вы относитесь к нам подружелюбнее.
– А ты кто такой? – со своего места поднялась и обернулась на меня девушка с громадной бейсболкой на голове – «Brooklyn NYC»; вид у нее был усталый, но не агрессивный, хотя я вряд ли смог бы назвать агрессивным и того здорового рыжего парня.
– Меня зовут Казимир, – я покосился на Данко: будет ли он одергивать меня, чтобы я не общался с посторонними? – Адель мне дала приглашение. Данко меня… Сопровождает.
– Ясно, – рыжий пожал плечами, – Ну я Питирим.
– Я Вета, – последовала его примеру студентка в бейсболке, – Приятно познакомиться.
– Не уверен, что им так уж приятно, – шепнул мне Данко, когда Адель со своей группой наконец появилась на сцене, – Они недолюбливают новичков, которых собирает и приводит Адель. Не все вливаются в их компанию.
– А что, это так сложно сделать? – я недоуменно уставился на виднеющиеся макушки студентов с первого ряда: помимо Питирима и Веты там сидели еще двое, которые проигнорировали наше присутствие.
– Говорят, у них куча правил, существует настоящий кодекс, – Данко зашептал громче, когда Адель ударила по струнам своей электрогитары, – И если ты это не соблюдаешь, то никогда не узнаешь, кто они все на самом деле такие.
– А Эраст что про это думает? Он, кстати, не придет сегодня?
– Эраст как раз и рассказал мне про это. Но сегодня его, видимо, не стоит ждать. У него появились более срочные дела.
– Разве ты не должен контролировать Адель и всех остальных, кто ходит на ее репетиции? – от поднявшегося шума у меня стало закладывать уши, но я вдруг понял, что нельзя упускать такую возможность: Данко было ужасно скучно, и это было отличным поводом узнать у него как можно больше, – Они ведь начинаются как раз в шесть вечера.
– У них всех есть особое разрешение, – Данко с неохотой посмотрел в мою сторону, – Так что я не имею права мешать им.
– А кто выдает эти разрешения?
– «Верхушка», – взгляд Данко сделался вдруг странным: металлический блеск в нем показался мне острым, готовым уколоть меня, как веретено.
– Но ты разве не входишь в ее состав?
– Нет, – Данко сделал паузу, – У меня другая… Роль. Я и не «Верхушка», и не «громила».
– Значит, у тебя не так много власти, – я осторожно посмотрел на Данко, – Но при этом ты все равно на довольно влиятельном месте.
– С какой-то стороны я даже влиятельнее Верхушки. Но не сейчас.
– Почему? – мне сделалось плохо от того, насколько волнительным стал этот момент.
Данко молчал несколько минут. Тишину заполнял гул электрогитары и баса, дробь барабанной установки, хриплый голос солистки – ненавязчивая мелодия, навсегда ставшая для меня аналогией беспокойному ожиданию.
– Потому что я один, – наконец произнес Данко. Из-за шума я плохо его расслышал и хотел было его перепросить, как вдруг он поднялся и беспечно бросил: – Мне нужно отойти минут на пятнадцать. Убегать не стоит – попадешься к «громилам», и будет нехорошо.
Лязгнули струны. Они, как и мысли в моей голове, скрипуче принялись меняться местами, искать нужное расположение, пока осознание наконец не накрыло меня ледяным потоком воды: сам не понимая своих мотивов, я схватил Данко за рукав.
– Ты только что сказал мне, – упрямо зашептал я, глядя на его расплывающееся в желто-серых красках лицо, – О своих слабостях. Дал понять, что у тебя меньше власти, чем у остальных. Рассказал про группу Адель и про то, что у ее «любимчиков» куча привилегий. И теперь уходишь, оставляя меня одного на пятнадцать минут. Это какая-то проверка или ты просто оказался тупее, чем я думал?
– Казимир, – Данко вдруг усмехнулся – наверное, впервые за очень долгое время, и впервые эта усмешка была адресована именно мне. Противный желтый свет люстры показался мне тогда теплым и дружелюбным – пожалуй, так светила надежда, – Это ты оказался тупее, чем я думал.
Нет, дело было далеко не в проверке моего послушания и не в желании Данко поиздеваться надо мной, подобно тем «громилам», которые загоняли меня как скотину на убой. Долгие несколько мгновений я глядел Данко в спину: смотрел на то, как медленно он идет, с аистовым достоинством переставляя свои длинные ноги, и во всем этом я вдруг не смог разглядеть суровой надменности, которой Данко был окружен в том роскошном кабинете с громадной люстрой. Напротив – я увидел в нем простодушие, честность и искренность, которые все это непродолжительное для него, но продолжительное для меня время были спрятаны где-то под колючей скорлупой холодного презрения. Может, Данко и не презирал меня вовсе. Мне вспомнились его слова. «Я так же против этого, как и ты», – сказал тогда он, и каждый сухой согласный звук этих слов, металлически вздрагивающих у меня в голове, подстегнул меня не хуже хорошего кнута. Наконец я вскочил с места. Мне нужно было действовать, я знал это и железно в этом уверился. Когда я неуклюже упал на место рядом с Питиримом на первом ряду, тот никак не отреагировал – зато сидящая сбоку от него студентка с холодным удивлением стрельнула в меня блестящими глазами. Она не знала меня, я не знал ее, и что-то подсказало мне в тот момент, что знакомство наше произойдет в другое время.
– Питирим, – я взволнованно оглянулся в сторону двери, – Можешь ответить на пару вопросов?
– Чего? – лениво отрывая приклеенный к сцене взгляд, парень стал медленно поворачиваться ко мне.
– Можешь рассказать, что нужно сделать, чтобы стать… частью вашей компании? Ну, стать как бы посвященным?
– Чего? – Питирим приподнял выбеленные брови. Такая мимика могла бы означать удивление, но в его случае приподнятые брови были признаком того, что он приподнял брови и ничего более: все его бледное лицо с большими глазами и прямым носом было наполнено удивительным равнодушием – как будто в его голове не было ни одной тревожной мысли, и в принципе никаких мыслей в ней априори не существовало.
– Питирим, – я сел так, чтобы хорошо видеть его лицо, – Мне хочется стать частью вашего «секретного клуба». Без понятия, чем вы занимаетесь, но мне важно получить свободу в стенах универа. Разве вы никогда не сталкивались с чем-то странным, когда поздно возвращались с репетиций? Не замечали ничего подозрительного? Я бы смог ответить на все ваши вопросы.
– А, ты про это, – Питирим вдруг «ожил»: его взгляд сделался осознанным и ярким, лицо перестало быть бледным, наполнилось румянцем и теплым дружелюбием, но это смутило меня сильнее, чем его прежнее состояние, – Я тебя понял! Ты быстро ухватил суть репетиций. Обычно новички либо уходят, либо сто лет вливаются к нам. Тебе нужно в субботу, в восемь вечера прийти в кабинет 49 на первом этаже. Одному.
– Но я не могу ходить в одиночестве по вузу, – мне вдруг захотелось ответить Питириму что-нибудь особо резкое и обидное, но я сдержал себя: он не был виноват в том, что я стал «крысенышем» Данко, – Меня не отпустят одного. И если я буду идти так поздно по вузу, неизвестно, что со мной будет.
– Ну да, – парень пожал плечами: мол, так и есть; это раздражило меня еще сильнее, – Кто-то до нас доходит, кто-то – нет. Если бы все было так просто, у нас был бы перебор участников. Так что попробуй, пройдись до 49 кабинета. Если доберешься целым, станешь частью «клуба». Свобода, равенство, братство, сестринство, холодные банки пива в холодильнике и бесплатный доступ к интернету. Заманчиво, правда?
– Я не люблю холодное пиво.
– Есть теплое, – Питирим негромко хохотнул.
– Я не люблю любое пиво, – Адель грубо ударила по электрогитаре, и я чуть не подскочил на месте, – Но спасибо за объяснение и приглашение. То есть вы можете гарантировать мне независимость от Данко?
– Если это не будет противоречить правилам.
– Ты не похож на человека, который любит соблюдать правила, – я уже встал, готовясь пересесть на свое место в конце зала, – Скорее на того, что любит устанавливать свои собственные. Может, мы сможем найти общий язык?
– Господи, – Питирим почесал беловато-желтую бровь, – Это ты репетировал перед тем, как ко мне подсесть? Звучит невероятно убого, типа ну вообще жуть.
