Рефлексия о величии полнейшей ерунды

Егор Кивлев

Рефлексия о величии полнейшей ерунды

Fish & Chips

Лето 1867 года.

– Эттвуд, где, ради всего святого, вы раздобыли здесь жареную рыбу с картофелем?! – воскликнул профессор Фишер, когда развернул промасленный, ещё чуть тёплый выпуск местной газеты. Его хмурое лицо на миг просветлело.

– В деревне Рейвенфолд, недалеко от нашего лагеря, сэр, – ответил доктор Эттвуд. – Местная семья держит там небольшую закусочную.

– Ах вот как. Вы, должно быть, только что оттуда? Совсем позабыл… Благодарю вас, мой юный друг, я искренне тронут вашей заботой, – профессор поднёс свёрток ближе к носу и глубоко вдохнул. – И подумать не мог, что отголоски лондонских окраин донеслись и сюда – до богом забытой глуши, – он одарил широким жестом дикие холмистые просторы.

На миг воцарилась тишина. Вечернее солнце, наконец смягчившее пыл, медленно и величаво покидало небосвод; ласковый свет облачал девственную природу в огненные одеяния, и опалённые жарой холмы пускали по своим травам холодный марш теней.

– По моему убеждению, сэр, вам пойдёт на пользу домашняя пища, – осторожно начал свою мысль доктор, – пускай и едва ли приличествующая человеку вашего положения. Вы не ели двое суток. И, боюсь, вопреки вашему твёрдому отказу присоединиться к общему ужину, я обязан осведомиться лично: не измените ли вы своё решение ввиду по меньшей мере большого неудобства от приёма пищи здесь?

– Боюсь, что нет, Эттвуд, прошу меня извинить. Я желаю… – лицо профессора помрачнело вновь, – проститься.

Доктор учтиво кивнул и направился к лагерю. Однако, не сделав и десяти шагов, он обернулся. Профессор Фишер стоял на краю оврага, смотрел вниз и, думая о предмете совершенно далёком от потребности в пище, неловко держал перед собой газетный свёрток со скромным ужином. Тревога доктора Эттвуда возрастала с каждым днём. Сколь оживлённым, полным сил и надежд был профессор Фишер в день их прибытия! И сколь далёким казался тот вдохновлённый великий человек от согбенной, мрачной и безнадёжно потерянной фигуры, недвижимо стоящей здесь теперь.

Доктор возвратился. На дне оврага покоился обломок исполинского позвоночника. К небу тянулись два спиралевидных ребра, а с них свисала белая как снег, нетронутая закатными тонами и гниением плоть – чистая и чужеродная на фоне земных холмов. У рёбер суетились не успевающие к ужину члены экспедиции. Ничтожно малые – всё равно что муравьи рядом с рыбьими костями, – они неутомимо срезали остатки плоти и складывали их в ящики, которым предстояло отправиться поутру в Лондон.

– Годы… – сорвалось с губ профессора Фишера.

– Простите, сэр?

– Годы исследований. И такое унизительное отступление.

Доктор не нашёлся с ответом и лишь опустил взгляд. Руки профессора заметно дрожали, к горлу его вдруг подступил комок.

– Я не разгадал эту тайну, Эттвуд, – заключил он.

– По моему убеждению, сэр, вы сделали всё, что было в ваших силах, – ответил доктор. – Я не смогу и представить себе в роли руководителя экспедиции – по всем значениям неординарной – человека более достойного, чем вы. И вопреки всем препятствиям на нашем пути, я почитаю за честь, что мне довелось трудиться бок о бок с учёным столь широкого, могучего и не знающего покоя ума.