О мостах и о тех, кто на них обитает. Роман-путеводитель

скачать книгу бесплатно


Солнце вставало над Парижем. Густые, осязаемые лучи нежно пробуждали город. Первым откликнулся собор Сакре-Кёр – его купол, нестерпимо белый в утреннем свете, подал знак остальному городу. Эйфелева башня словно бы потягивалась, разминая и грея на солнце затёкшие, слегка поржавевшие балки. Химеры с Нотр-Дам с подозрением следили за пылающим диском, всё больше и больше поднимавшимся из-за домов. Прокатные велосипеды, примагниченные к своим стойкам, потертые и заезженные, но все ещё чистые сердцем, ждали своих первых седоков, и роса согревалась на их пластиковых сидениях. Ручейки, вырвавшиеся из брюха зелёной поливальной машины с надписью Propriete a Paris, теперь радостно журчали по мостовым Монмартра, омывая столетние камни и покрышки припаркованных автомобилей, и скрывались за канализационной решёткой у Мулен де ля Галетт. Клошар, потягиваясь, вылез из груды тряпья и полиэтиленовых пакетов, составляющих его жилище, и занялся ревизией пожитков. Официанты в белых рубашках у кафе курили по первой утренней сигаретке и приветствовали знакомых на улице. Ранние туристы организованными стайками стекались к Лувру и занимали место в очереди на вход и лишь после этого давали волю чувствам, с разинутым ртом разглядывая голубое небо, преломляющееся сквозь фасеточные стекла пирамид. Аромат свежей выпечки вытекал из булочной на улицу Фобур-Монмартр, совсем недалеко от Jeff, и распространялся дальше по городу, источаемый теплыми ещё багетами под мышками парижан. Данила проснулся.

Не открывая глаз, он перевернулся со спины на живот, сгрёб подушку под головой. Привычно протянул руку к соседней подушке. Почувствовал её прохладу и, наконец, открыл глаза. Он был в постели один. Кати рядом не было.

Даня снова перевернулся на спину, потянулся, со скрипом суставов и непроизвольным кряхтением. Свет, отразившись от всевозможных уличных поверхностей, проникал в комнату, и её белые стены в свою очередь отражали его в глаза еле проснувшегося молодого человека. Он задрал голову, утопив затылок в подушке, и посмотрел на фотографию Эйфелевой башни, висевшей над изголовьем. Вверх ногами она напоминала бокал для мартини.

Он сел на кровати. Он боялся делать резкие движения, они могли всё испортить. Был порыв выскочить в одних трусах на балкон и заорать что-то восторженное – но нет, Даня подавил его, сочтя ребячеством. Лучше тихонько встать, чувствуя, что матрас под ним принимает свою изначальную форму и словно подталкивает его, и подойти к балконной двери, приоткрыть её лишь на небольшую щёлку, чтобы запустить свежего воздуха, и просто поглядеть вокруг. И самое главное – ни вслух, ни мысленно не произносить этого пошлого, банального слова: «счастье».

Когда момент волшебства прошёл, и к нему вернулась дневная резвость мысли, он отправился в ванную. Принял душ, затем почистил зубы, отвлекаясь на вид из маленького окошка. Оно выходило в узкий и грязный двор-колодец. Совсем как дома.

Завтрак был накрыт на первом этаже – вернее, на нулевом, rez-de-chaussеe – именно так расшифровывалась аббревиатура RC на кнопке в лифте. В комнате рядом со стойкой консьержа были плотно расставлены столы, каждый с четырьмя стульями и четырьмя комплектами континентального завтрака. Круассан, pain au chocolat, джем и сливочное масло. На буфете – кофе в кофейнике и апельсиновый сок в стеклянном кувшине. На маленьких тарелочках – свеженарезанные ломтики ветчины, колбасы и сыра, жареные сосиски и грудинка, сочащиеся жиром, а также мюсли, которые всё равно никто никогда не ест – не для того в отпуск ехали.

Когда Данила спустился, за одним из столов уже сидели два человека, грузная женщина средних лет с опасливым взглядом и девочка лет двенадцати, мрачно жующая круассан, мать и дочь. По их негромким репликам он понял, что они тоже русские и громко пожелал им доброго утра. Девочка чуть не поперхнулась, женщина вздрогнула и, не посмотрев ему в глаза, ответила что-то соответствующее испуганным голосом. Данила мысленно пожал плечами и пошёл наливать кофе.

Если бы он обладал большим опытом путешествий, он бы знал, что русские терпеть не могут встречать своих соотечественников в других странах. Сложно сказать, с чем это связано. Находясь за границей, русские вообще не любят признавать то, что они – русские. То ли дело в робости, чувства неполноценности перед европейцами, боязни опозориться у них на глазах. Страшнее этого может быть только опозориться на глазах соотечественника.

Наконец с завтраком было покончено, Данила ненадолго заскочил в номер, чтобы собраться, и вскоре вышел на улицу Richer, которая постепенно становилась знакомой. Вместо плоского, грубо намалёванного задника, призванного изображать «типичную парижскую улицу», проступала наконец улица настоящая, объёмная, с трещинками на штукатурке и окурками на тротуаре, со своими звуками и запахами, а главное – с живыми, спешащими куда-то пешеходами. Путь, связывающий гостиницу и станцию метро Cadet, который так озадачил его в первый день, сегодня занял минут пять быстрого шага. Даня спустился по лестнице в метро. Обратиться к кассирше он почему-то постеснялся, а потому обратился к беспристрастному автомату по продаже билетов. Автомат ему даже понравился – устройство с потёртыми, металлически лязгающими кнопками и современным цветным дисплеем пришло, казалось, из старых фантастических фильмов, изображающих будущее в 2001 году. Разобравшись, он смог приобрести carnet – комплект из десяти билетов, и отправился к турникету. Когда серые пластиковые створки распахнулись перед ним, и Даня начал движение, сзади к нему вдруг прильнуло чьё-то тело и настойчиво, но не грубо подтолкнуло вперёд. От неожиданности он послушно прошёл сквозь турникет, и лишь тогда увидел стройную невысокую брюнетку, которая тут же побежала дальше с хихиканьем и лишь бросила на бегу жизнерадостное «Merci!». Даня тоже рассмеялся и подумал: «Ну вот и сделал доброе дело, провёл безбилетницу в метро».

Даня спустился белым кафельным коридором на платформу. Над платформой висело табло, которое показывало, сколько секунд осталось до прибытия поезда. «Забавно, у нас в Питере табло показывает, сколько времени прошло после прибытия последнего поезда. Может, в этом можно поискать корни русского менталитета, особенность мышления?» Однако от этих поисков пришлось отвлечься, потому что на станцию пришёл поезд, в полном соответствии с показаниями табло. Уже приобретённый опыт подсказал Дане, что для того, чтобы открыть дверь, нужно открыть защёлку на ней, но всё же опыта оказалось недостаточно для того, чтобы сообразить, что делать это лучше правой рукой – когда он сделал это левой, резко открывающаяся дверь больно ударила его по ладони.

В вагоне он занял место у противоположных дверей. Проехать нужно было пять остановок, до станции «Palais Royal – Musеe du Louvre». Даня начал сочинять пост в блог:

Парижское метро

Станции метрополитена – однообразные, отделанные белым глянцевым кафелем. Отличить их друг от друга можно лишь по табличкам с названием станции на тёмно-синем фоне и, при наличии определённого опыта, по набору рекламных плакатов на стенах. Поезда белого цвета с бирюзовыми полосками, украшенные эмблемой парижского метро – схематичным изображением Сены, которое подозрительно похоже на силуэт чьего-то лица в профиль. Перед прибытием на станцию женский голос объявляет её название. Два раза, и в первый раз с какой-то неуловимо вопросительной интонацией, а во второй уже утвердительно, с удовлетворением – «Pyramides? Pyramides». Поезда передвигаются на резиновых колёсах, что вроде бы снижает шум, но из-за извилистости туннелей и приличной скорости нужно судорожно хвататься за поручни, а поскольку станции располагаются очень близко друг к другу, в пределах одной минуты езды, то приходится постоянно держать руку на пульсе, чтобы не проехать нужную. Нет здесь этого томительного, сжимающего сердце, вневременного существования в переездах питерского метро

Парижское метро деловитое, оно техничное и потому скучное. И именно поэтому смотреть здесь можно только на людей. Если хотите увидеть настоящих парижан, спуститесь вниз и проведите пару часов в радужном лабиринте метрополитена.

В поезд зашёл некто, по виду – клошар. Во всяком случае, одет неопрятно, лицо грязное и небритое. Но одежда не лишена элегантности. Например, на шее небрежно повязан шарф. Так вот, поезд тронулся, от толчка клошар пошатнулся (не исключено, что он был слегка пьян), схватился за столбик посреди вагона и по инерции обернулся вокруг него. Это было так изящно, словно бы они специально задумал совершить пируэт, чтобы поразвлечь пассажиров. После этого он, все с тем же исполненным достоинства видом, уселся на сиденье.

На следующей станции в вагон зашло довольно много людей. В проходе стоял слепой мужчина и держался за поручень. Другой пассажир пытался протиснуться и довольно грубо сдёрнул руку слепого, потому что она мешала ему пройти. Когда же он увидел, что этот человек слепой, он несколько раз извинился, очень искренне и проникновенно. Слепой ответил: «Ничего страшного, месье, я тоже прошу прощения за то, что помешал Вам».

А вот и моя станция.

Даня вышел на поверхность и сразу окунулся в водоворот туристов. Они шуршали картами, щёлкали фотоаппаратами и галдели на всех языках. Лувр, как бурая губка, впитывал в себя своими широкими порами эту разноцветную толпу под снисходительными взглядами каменных статуй на фронтоне. Лувр заманивал к себе обещанием какого-то волшебства, и пройдя сквозь узкую арку, Даня увидел стеклянное чудо – ту самую пирамиду. Она вызывает много споров, кто-то говорит, что она портит лик Парижа, кто-то просто считает её безвкусицей. Но солнце ласкало её гладкие поверхности и отражалось от её граней, а сквозь её воздушное тело был виден всё тот же Лувр напротив – но теперь он беспрестанно искажался и менялся, и казалось, что каменный дворец, разлёгшийся вокруг, является лишь наивной человеческой попыткой воссоздать, скопировать те невозможные, пластичные стены, стены идеальные, скрытые в глубине стеклянной гробницы.

Вход в музей находился тоже в пирамиде. Данила пристроился в хвост очереди из переминающихся с ноги на ногу туристов и их отчаянных детей, чересчур живых и свободолюбивых, чтобы не воспользоваться этим огромным пространством, открывающимся перед ними, для бега. Дети носились между взрослыми, убегали и догоняли, прятались за ногами взрослых и с заливистым визгом выскакивали из-за них, как из засады. Взрослые, кто с раздражением, а кто с философским спокойствием, высматривали в мельтешении детских рук и ног своё любимое чадо, и звали их к себе. Забавно было слышать эту многоголосицу, в которой каждый говорил на своём языке, но по сути одно и то же: «Осторожно, не упади! Иди сюда, скоро наша очередь».

Очередь двигалась довольно быстро, и ближе к её концу Даня разглядел, что это очередь не к кассам, а к рамке металлоискателя. Некоторых женщин охранники заставляли потрошить свои сумочки, мужчин налегке пропускали взмахом ладони. Даня тоже прошёл быстро, металлоискатель не издал ни звука, и охранник сопроводил неуверенное движение Дани дежурным «Merci» и повернулся к следующему посетителю. Даня зашёл внутрь пирамиды и спустился вниз на эскалаторе. Остановился среди гомона туристов, снующих между стойками информации и кассами, задумчиво взял схему музея на русском языке. «Так зачем я здесь?» – подумал он.

Разумеется, Лувр – это жемчужина Парижа, галочку о посещении которой должен поставить каждый уважающий себя турист. Однако Данила себя туристом не считал, до такой степени, что безуспешно пытался выдумать какой-нибудь термин, противоположный этому. Он отдавал себе отчёт, что приехал в Париж с совершенно другой целью, знакомиться с живым городом и его жителями, не с потасканной взглядами стариной. Разумеется, Лувр всё же необходимо было посетить, но он не стоял на первом месте в списке приоритетов. Что же заставило его примчаться сюда ни свет ни заря, на второй же день пребывания в городе? Разумеется, женщина. Загадочная (или просто наводящая на себя загадочность) девушка, которая столь опрометчиво пригласила его в эту сокровищницу мировой культуры. Но где же её искать? «Ну что ж, cherchez la femme», – подумал Даня. «Начнём с той женщины, которая уж точно находится здесь. И найти которую не должно составить труда».

Даня вошёл в ярко освещённый зал. По стенам располагались картины, размеры и роскошь красок которых поражали и заставляли чувствовать себя маленьким, даже ничтожным, и при этом до невозможности бесцветным. Однако он понял, что такое чувство постигло только его одного. Остальные посетители не обращали внимания на эти гигантские полотна, а если и взглядывали, то лишь украдкой, для того только, чтобы убедиться, что цель их поисков находится не здесь, и продолжить движение вперёд. Даня со вздохом присоединился к этому движению, поскольку стоять на месте в таком потоке было невозможно.

Люди проходили в следующий зал, облепленный такими же поражающими воображение картинами, как гигантский конверт – гигантскими же марками. Однако люди игнорировали и их, проходили дальше, вливались в почти неподвижную, лишь слегка колыхающуюся толпу, обступающую невысокий деревянный поручень. Он полукругом огораживал стену, по центру которой за толстым слоем стекла находился желтовато-чёрный прямоугольник небольшого размера. Протиснувшись сквозь толпу, насколько это было возможно, и, приглядевшись над головами и плечами тех, чьё сопротивление преодолеть не удалось, Даня с удивлением обнаружил, что этот невзрачный прямоугольник и есть та картина, к которой он направлялся.

Мона Лиза.

Правда, французы предпочитают называть её вторым именем – Джоконда, La Joconde.

Улыбка

Она улыбается. Вот уже полтысячелетия она отвечает еле уловимой улыбкой на восхищённые взгляды. Сколько таких взглядов было за всё это время – может ли их сосчитать эта женщина, удивительным образом сочетающая в своём облике кротость и чувство собственного достоинства?

Женщина уже, разумеется, немолода. Возраст даёт о себе знать. Мелкие трещинки покрывают безбровый лоб и полные щёки. Правая рука будто бы разминает левую, затёкшую от долгой неподвижности. Да и во взгляде, том самом всё понимающем взгляде чувствуется усталость. Чёрт его знает, может, виновато большое расстояние между нами или какое-то преломление в пуленепробиваемом стекле, но кажется, что она даже немного побаивается собравшейся вокруг неё толпы – этих однообразных лиц без выражения, не задающих вопроса, но тоскливо ждущих ответа. Кажется, что ей стало тягостно это внимание. Возможно, она даже скучает по тем годам, которые она провела в чемодане, после того как её выкрали из музея в 1911 году. Тогда она была наедине с собой.

Кстати, любопытный факт для общего сведения. В рассказе Рэя Брэдбери под названием «Улыбка» описывается, как люди из опустошённого и одичавшего будущего разрывают «Мону Лизу» на части, просто из ненависти к цивилизации, и мальчик, главный герой, успевает спасти лишь кусок холста с той самой улыбкой. Так вот, на самом деле «Мона Лиза» нарисована на доске.

Сказать по правде, картина разочаровывала. Во-первых, она казалась чересчур маленькой. Решение повесить её на совершенно пустую стену было неудачным. Да и сравнение с размерами других картин вокруг тоже усиливало эффект. Во-вторых, из-за толпы и большой дистанции до неё (вплотную не подпускают охранники) разглядеть её толком не удавалось, да к тому же раздражали острые локти и сопение соседей. В каком-то смысле «Мона Лиза» действительно оставалась загадкой.

Данила выбрался из толпы и увидел, что чуть поодаль, у стены, стоит Лена. Видимо, она заметила его раньше и теперь с интересом за ним наблюдала. Она была совершенно не похожа на картину, но всё же улыбка на её губах чем-то напоминала только что увиденную. Такая же чуть отрешённая, чуть заговорщицкая и с лёгким налётом надменности.

На ней была всё та же полуармейская куртка и кеды. Веснушки на носу казались ярче в этом освещении, а волосы на этот раз были небрежно заплетены в толстую косу за спиной, так что выбивающиеся из неё волоски образовывали какое-то подобие полупрозрачной ауры вокруг головы. Её глаза были серого цвета, вчера он этого не заметил.

– Вот видишь, я же знала, где тебя найти, – сказала она, когда Даня подошёл ближе.

– Ну да, все туристы предсказуемы.

– Спасибо хоть, что на Эйфелеву башню не полез. Её бы я точно во второй раз не выдержала.

– А что, так ужасно?

– Да нет… Не знаю. В принципе, можешь и сходить. Просто я уже вошла в роль парижанки. Ну что, пошли?

Она развернулась, и подошвы её кроссовок взвизгнули на паркете. Она пошла к выходу из зала, он последовал за ней.

– Кстати, меня Данила зовут.

– А меня Лена, приятно.

– Так ты парижанка?

– Ну как тебе сказать. Пока только учусь. – Хриплая интонация в окончании фразы навела на мысль, что за ней последует ещё одна, её объясняющая, однако вместо этого Лена замолчала, взглянула на него немного исподлобья и легко мотнула головой, стряхнув зацепившуюся за плечо косу вдоль спины. Движение это было небрежным и элегантным, и хотя не проясняло смысла фразы, побуждало к продолжению беседы.

– Вот как. И давно учишься?

– Месяц или полтора, уже сбилась со счёта.

– А чем ты тут занимаешься?

Лена неопределённо пожала плечами. На Даню она не смотрела, и лишь рассеянно улыбалась, поводя взглядом по полотнам вокруг. Даня чувствовал странную робость рядом с ней. Будто бы он сидел перед экзаменатором, который слушал его с усталым и немного ироничным видом, и было не понятно, доволен ли он ответом студента или, внезапно прервав его властным движением руки, отправит на пересдачу.

Они вышли из зала и пошли по коридору. Лена шла впереди, засунув руки в карманы джинсов. Даня поспевал за ней и всё никак не мог приноровиться к её шагу. Шагала она на удивление быстро.

– Ну что, как у парижан принято гулять по Лувру? Наверно, сейчас нам придётся пробежать за десять минут через все залы?

– Я думаю, нет. Сейчас нам придётся выйти отсюда и выпить где-нибудь кофе.

– Так мы что, уходим? – Даня остановился.

– Ну да. Подумай, разве это не шикарно? Прийти на пять минут, посмотреть на «Мону Лизу» и уйти. Сразу видно, человек знает, чего он хочет.

Стараясь не думать о том, говорит ли она всерьёз или валяет дурака, Даня посмотрел в окно. За окном была Триумфальная арка Каррузель, сад Тюильри и автобус, который высаживал на тротуар очередную партию туристов. Жёлтый песок дорожек в саду, зелень газонов, голубое небо и пронзающая небо Эйфелева башня, выглядывающая из-за домов, привлекали гораздо больше, чем залы музея, в которых слишком отчётливо ощущалось несоответствие застывших в вечности лиц на холстах и лиц туристов, хаотично перемещающихся по коридорам – их лица хоть и были мимолётными и потому свободными в своём выражении, но всё же не поражали разнообразием эмоций. Все они, за исключением лишь детских личиков, не научившихся ещё скрывать истинные чувства, выражали ту эмоцию, которую от них ожидали – восторг, даже благоговение.

Разумеется, и на улице были такие же люди, но всё же несравнимо большие пространства, наполненные свежим воздухом, и главное – небо, безграничное небо, снижали концентрацию людей, и дыхание от этого становилось свободнее.

– Знаешь, в любом музее мне больше всего нравится вид из окна.

Глава 10

Яичницу она обычно посыпала сушёным укропом. И сейчас Катя взяла щепотку из надорванного пакетика и покрошила её в ещё не успевший помутнеть белок на сковородке. Хорошее начало неспешного завтрака в доме, знакомом с детства.

На работу только к вечеру, родители ушли – в родной квартире лишь она сама и тишина, в которой воскресают детские воспоминания. Стены вокруг – единственные, которые она может назвать своим домом. Если выйти из парадной и пересечь небольшой дворик, можно через арку выйти на набережную лейтенанта Шмидта – место, где бушуют морские ветра и плещет беспокойными волнами Нева, отражая собой низко нависшее небо; место, где швартуются морские лайнеры, привозящие с собой иностранных туристов – пожилых женщин и мужчин в серых ветровках и кепках и с немного растерянными улыбками на лицах. По сравнению с этой атмосферой Финского залива тепло и уют квартиры казались неоспоримыми. Выход отсюда воспринимался как подвиг. И на протяжении более двадцати лет Катя совершала этот подвиг и шла по продуваемой ветром набережной – сначала в школу, потом в университет. И каждый раз ей не терпелось войти в родную парадную, подняться на два пролёта узкой лестницы и попасть в квартиру, в которой каждая мелочь, каждая безделушка и каждая складка тюлевой занавески были наполнены смыслом, в отличие от бессмысленности улицы.

Всю свою жизнь она прожила в этом доме – не считая последних нескольких лет. И как всегда бывает в таких случаях, глядя на квартиру сегодняшнюю, она видела всё то, что происходило здесь за эти годы. Сквозь новый ремонт, сквозь свежую мебель из «Икеи» проступала история. Слова, которые произносились, шёпотом или криком. Люди, которые приходили сюда, сидели на диване, пили чай и больше не возвращались. Старые вещи – кружки, тарелки, телевизоры, куртки, зеркала – испорченные, разбитые и отправленные затем на помойку. Даже новогодняя ёлка, которую ставили всегда в один и тот же угол – несмотря на своё физическое отсутствие, она всё равно отбрасывала мимолётную тень на жёлтый паркет. Всё это до сих пор было здесь, но нужно было обладать серьёзным опытом, чтобы увидеть это.

Здесь были детские дни рождения, с подарками и визжащими подружками. Здесь были занозы от пола (до того, как папа покрыл паркет лаком) и была мама, достававшая их проспиртованной булавкой и смазывающая саднящую пятку йодом, были слёзы и обещания «подуть». Здесь были папины и мамины друзья, сидящие за столом и обсуждающие политику, цены или начальство – словом, что-то настолько неважное и скучное, что маленькая Катя начинала зевать у мамы на коленях, и тогда та относила задремавшую дочку на кровать и укрывала тёплым кусачим пледом. Были куклы Барби, которые со временем переехали в кладовку, а потом – к другим маленьким девочкам, и были постеры Placebo и Radiohead, появившиеся после исчезновения кукол. Были лихорадочные сборы на дачу, рюкзаки, кастрюли, грабли и пластиковые баночки с рассадой – всё это было свалено у выхода, чтобы не забыть, а за окном, во дворе уже фыркала папина белая «Нива». Был мальчик по имени Гриша, одноклассник, который держал за руку, водил в кино, а потом, сутулясь, сидел на этой самой кухне и пил чай под присмотром мамы. И потом, уже в выпускном классе, когда родители уехали на дачу без Кати, он был у неё в гостях и остался на ночь.

Тогда Катя проснулась пораньше и на цыпочках пошла на кухню, готовить завтрак. Она чувствовала себя совсем другой, взрослой и серьёзной. Гриша ещё сопел на широкой родительской кровати, Катя хотела позаботиться о любимом человеке и жарила ему яичницу. И, как всегда делала её мама, она взяла с полки сушёный укроп. Наконец, Гриша вышел на кухню, смущённо дёргая за резинку трусов, уселся за стол. Смотреть друг другу в глаза они стеснялись. Однако Кате казалось, что теперь их соединяет невидимая нить, которая шла по кухонному столу, лавировала между тарелками, солонкой, кружками с дымящим чаем – и останется между ними навсегда.

Их роман развивался по типичному сценарию романа между одноклассниками. Общие интересы, общие планы – всё это не имело значения, важна лишь была принадлежность друг другу, ладошка в ладошке, её рюкзак на его плечах. Класса с седьмого они стали неразлучны. Гриша провожал её после школы до парадной и ждал во дворе, пока она не помашет рукой из окна. Он водил Катю в кино и покупал там попкорн. Они вместе ходили на каток на Крестовском острове. Когда после катания они спускались на эскалаторе в метро, разгорячённые и счастливые, Гриша неожиданно притянул её к себе и впервые поцеловал, не в щёку, а сразу в губы. Когда Катя вернулась домой, она села на кровать и расплакалась.

В классе их отношения воспринимались с уважением. На фоне прочих несчастных влюблённостей, неизбежных в этом возрасте, их союз выглядел солидным и взвешенным. Классная руководительница наотрез отказалась посадить их за одну парту, и поэтому Катя, круглая отличница, сидевшая за первой партой, могла лишь спиной чувствовать присутствие любимого. На выпускном они стояли в обнимку на носу теплохода, медленно плывущего в сторону разведённого Дворцового моста, и кричали что-то радостное, и крик их отражался от воды, от сонных фасадов дворцов на набережной и улетал вверх, в небо.

Проблемы начались после окончания школы. Катя поступила на филфак, Гриша – на матмех. И хотя вечера они, как и прежде, старались проводить вместе, в них обоих нарастало ощущение шаблонности, неискренности. Новые занятия, новые знакомые вставали между ними. Катя с ужасом поняла, что их отношения по большей части основывались на учёбе. Раньше они помогали друг другу с уроками, он ей – с алгеброй, она ему – с иностранным языком. Теперь это было не нужно, и уроки свои они делали сами. Копилась усталость, раздражение. Обидевшись на какую-то ерунду, Гриша уехал на дачу с друзьями без неё. Она в отместку поехала с родителями на свою дачу – кстати, родители, которые были не в курсе душевных переживаний дочери, весьма удивились её проснувшемуся интересу к копанию грядок. По возвращении Катя и Гриша встретились в кафе на 7-й линии. Должно было состояться примирение, однако Гриша, сначала заикаясь, но потом взяв себя в руки, признался, что изменил ей. Катя разрыдалась, хотела влепить ему пощёчину, но – удивительно, она боялась сделать ему больно. Спустя неделю она простила его, что, кажется, стало большим сюрпризом для него. В любом случае это уже ничего не могло изменить. Их отношения завяли. Холод его руки пугал её, она боялась его прикосновения. Вскоре, в ходе сухой sms-переписки было принято решение расстаться. Катя прорыдала всю ночь, а когда утром вышла на кухню с распухшим лицом, увидела, что мама жарит яичницу. Мама обняла дочку, и та снова почувствовала себя маленькой девочкой, которую укрывают пледом – тёплым и кусачим.

Яичница пригорела – и в воспоминаниях, и наяву.

Теперь, как и тогда, Катя была одна, на родительской кухне – и это ли не лучшее место на свете? От Гриши осталась навеки прилипшая, несмываемая тень на стене и магнитик на холодильнике из Греции, куда он ездил вместе с родителями в девятом классе – кстати, почему она до сих пор его не выкинула? От Дани же не осталось ничего, потому что он здесь никогда не бывал, но мозг послушно рисовал его силуэт на стуле и примерял к нему тень первой школьной любви.

За завтраком Катя открыла родительский ноутбук – дурная привычка, за которую её отчитывал Даня. Поэтому так она поступала только в минуты полного одиночества, подобно коту, усвоившему, что залезать на стол нельзя только в присутствии хозяев. Вчерашние приключения вызвали у неё желание срочно прикоснуться к жизни других людей. Она посетила все соцсети, в которых была зарегистрирована, проштудировала твиттеры и живые журналы знакомых, разглядела во всех подробностях фотографии, выложенные ими на всеобщее обозрение. Она удовлетворяла жажду событий. Ей хотелось знать, быть абсолютно уверенной в том, что мир вокруг не остановился, что он продолжает вращаться, как и всегда. Кто-то вернулся с рыбалки и хвастался теперь уловом, кто-то посетил модный клуб, игру в мафию или концерт в Ледовом, кто-то просто погулял по городу. В любом случае, жизнь кипела, бурлила, выплёскивалась через край, и так соблазнительно было погрузиться в эту кастрюлю, приобщиться к всеобщему – банальному, мечтательному, восторженному, циничному, пошлому – существованию.

Заметила она и записи Данилы в блоге. Пробежала глазами, не вникая в суть, и всё равно услышала его голос, а вместе с ним упрёк и что-то, похожее на нравоучение. Эти же нотки нравоучения Катя слышала и раньше, в разговоре с ним, и, в зависимости от настроения, они либо чуть-чуть раздражали, либо вызывали чувство гордости, когда при этом присутствовали другие люди. Легко гордиться любимым человеком, которого считаешь умнее себя, но легко ли его при этом терпеть?

Катя открыла свою почту, на которую никто никогда не писал. Там было письмо от Дани. Увидев его имя, увидев первые строчки письма («Катя. Ну вот я и уехал.»), она испытала невероятную свободу, которая заключалась в том, что она имела право закрыть при этом ноутбук, как закрывают надоевшую книгу – с силой, с выдохом, с облегчением. От удара кофе с молоком перелился через край, и бежевая лужица обняла подножие кружки. Вытерев её носовым платком, она подпёрла голову рукой и покосилась на окно. Собирался дождь.

Дождь шёл почти весь день. Он изо всех сил хлестал по городским стенам, по мостовым, по гулким крышам автомобилей. Водосточные трубы, захлёбываясь и клокоча, извергали воду, разбившуюся о поблёскивающие крыши. Лужи растекались по асфальту и пузырились от ударов капель. Капли били беспорядочно, не считаясь с потерями, каждой из них важно было лишь вымыть собой по песчинке, по микроскопическому камешку и унести их с собой в канализацию. Дождь хотел смыть этот город, утопить, втоптать его в грязь, из которой он возник так противоестественно, вопреки законам природы и здравому смыслу. Дождь хотел уничтожить эту досадную помеху между ним и землёй, возникшую так недавно, но вызывающую такую бессильную злобу природы. Вода в Неве, подобно сонному питону, продолжала невозмутимо наблюдать за происходящим, и хоть и лишена была отчаянности своих небесных собратьев, всё же не отказалась бы под шумок дотянуться до ног ничего подозревающих пешеходов и утопить их в своём ненасытном брюхе, рядом с их бутылками и жестяным банками. Но сил не хватало, былые наводнения, торжества мстительной природы, остались в прошлом. Выплеснув всю свою агрессию и убедившись затем, что город всё ещё стоит на месте, дождь словно бы смирился и перешёл в спокойную, даже немного нежную стадию, принялся убаюкивать город своим журчанием и ритмичным постукиванием по карнизам.

Под этот аккомпанемент Кате и пришлось вести занятие. По пути она попала под самый сильный разгул стихии (машину взять она не решилась, побоявшись напряжённого уличного движения будних дней), но, не имея возможности переждать непогоду под каким-нибудь козырьком, подобно другим находчивым прохожим, она бросилась вперёд и лишь благодаря этому не опоздала на занятие. Теперь она слушала успокаивающий шёпот дождя, теребила пуговицу на блузке и старалась не обращать внимания на холодящую сырость между пальцев ног, в промокших насквозь туфлях. Занятие шло вяло, не многие дошли до него, а те, кто всё-таки оказались способны на такой подвиг, теперь почивали на лаврах, их отсыревшие головы отказывались воспринимать participe passе глаголов третьей группы. Когда за окном показались первые лучи солнца, в них всё же проснулся энтузиазм, направленный, однако, вовсе не на указанную тему, а на скорейшее от неё избавление. Катя неожиданно для себя отнеслась к этому с пониманием и отпустила всех на десять минут раньше. Дождавшись ухода учеников, она собрала вещи и вышла на улицу, где смогла убедиться, что город всё ещё стоит на своём месте, хоть и немного разбухший от воды, и испускает тонкие облачка пара, нагреваясь на солнце.

Памятуя свою утреннюю потребность в социализации, а также свои вчерашние относительные успехи в этом деле, Катя набрала номер Лизы. Была, разумеется, и третья причина для этого звонка, но Катя отказывалась себе в ней признаваться и решила обойтись нейтральной формулировкой «выпить кофе».

– Ох как мне плохо, – простонала Лиза, – Приезжай ко мне, сил нет куда-то идти.

Лиза жила на Петроградской стороне, на углу Большого проспекта и улицы Лизы Чайкиной. Такое соседство не могло остаться незамеченным. Лиза не знала точно, кто такая была Лиза Чайкина. На стене дома напротив висела мемориальная доска, которая могла пролить ответить на этот вопрос, но Лиза, будучи постоянно в состоянии суеты, вечно на бегу и куда-то опаздывая, забывала прочитать то, что на ней написано, а может, и вовсе не подозревала об её существовании, хотя жила здесь всю свою жизнь. Впрочем, люди более последовательные, найдя в Интернете изображения настоящей Лизы Чайкиной, не могли не отметить определённое внешнее сходство. Отношение настоящей Лизы к Лизе исторической менялось в течение этого времени. Жгучая ненависть и раздражение, вызванные различными вариантами одной и той же логичной шутки знакомых «Твоим именем улицу назвали?» уже к старшим классам сменились иронией настолько всепрощающей, что многие знали её именно под этой фамилией. Во всяком случае, знакомые музыканты оставляли ей проходки на концерты именно под этой фамилией. Лиза не возражала. «Уж лучше Лиза Чайкина, чем Лиза с Большого проспекта», – говорила она.

Она жила в большой трёхкомнатной квартире с родителями. Это её совершенно не смущало. Как известно, годам к двадцати молодые люди начинают тяготиться совместной жизнью с такими странными существами, как родители, и всеми правдами и неправдами стараются покинуть отчий дом, не считаясь с какими-либо трудностями. Они готовы ютиться в убогой однокомнатной квартирке (как будто склеенной из картона) где-нибудь в Купчино или терпеть соседей из пещероподобной коммуналки, которые и впрямь временами напоминают неандертальцев. Такие молодые парни и девушки готовы терпеть любую несвободу в бытовом плане ради свободы в возвышенном смысле.

Лизе такая блажь в голову никогда не приходила. Во-первых, она не испытывала никакого дискомфорта от родителей. Они сквозь пальцы смотрели на её суматошный стиль жизни. Мама, всё ещё молодая душой, даже поощряла её, убедившись перед этим, что Лизе хватает ума не влезать в совсем уж неприятные истории, и частенько составляла компании полуночным посиделкам на кухне, с кофе и сигаретами, по всей видимости, заряжаясь от них энергией юности. Папа же, интеллигентный мужчина невысокого роста, с густыми усами, скрывающими неуверенные губы, привык позволять женщинам в своей семье любые чудачества, что могли взбрести им в голову, оставляя за собой решающее право голоса в более важных вопросах. Вторая причина, по которой Лиза не хотела съезжать с этой квартиры, заключалась в самой квартире. Она утверждала, что переедет отсюда лишь к будущему мужу на Крестовский остров – или на Манхэттэн, как повезёт. В этом Катя её понимала. Любой человек, настроенный на восприятие суровой красоты Петербурга, пришёл бы в восторг от этого вида из окна. Её комната была угловой, одно окно выходило на бледно-зелёный дом с застарелой пылью в складках лепнины, а в другое окно был виден никогда не спящий Большой проспект, артерия Петроградки, неустанно несущая по себе эритроциты автомобилей, а также захватывающий дух рельеф из крыш, крытых ржавым железом и ощеренных зубцами дымоходов. По вечерам, в хорошую погоду, они тонули в лучах заходящего солнца медового цвета.

Катя вышла со «Спортивной», прошлась по Большому, купила по пути тортик и завернула за угол, где скрывалась парадная. Поднимаясь по лестнице, ещё с третьего этажа, почувствовала запах пирожков и поняла, что тортик был лишним.