скачать книгу бесплатно
– А я сквозь стены видеть могу. – На полном серьёзе заявил Дворовой. – У него там, правда, другое отклонение. Похоже на то…
– Отклонение? А ты чего, врач? А кто сейчас здоровый-то? Нет таких. Все с червоточинкой. Тлёй проеденные. У нас у Валерыча брат двоюродный спасателем работает. Работал, царство небесное. Подстрелили позавчера. Может, слышал? Он группу ребят своих собрал, и они к мэру бывшему заявились с автоматами в руках. Половина там так и осталась лежать у ворот. А ещё у нас Палыча повязали на той неделе. Ты представляешь, по пьяни мужик хуйню написал. Написал и забыл. А теперь всё, экстремист! У каждого, брат, секреты свои за пазухой. И держать их надо глубоко и далеко, чтоб ни одна гадина о них никогда не узнала. А не то потом хоронить придётся либо гадину эту, либо себя. Вот у тебя, брат, есть секрет какой? Давай колись. А то я с тобой полжизни прожил, а как будто не знаю совсем.
– Да нету у меня ничего за пазухой, – Дворовой сглотнул слюну.
– Врёшь! У всех есть. У меня вот есть.
– И что же? То, что от жены гуляешь? Так это ни от кого не секрет давно.
– Да ты дослушай! – вспылил брат. – Ты меня у себя приютишь, а? Я на полу посплю, ты шибко не суетись. Повздорили мы с ней сильно. Не могу я больше так, понимаешь? Совсем мы чужие. И я же всегда знал это, понимаешь? Ещё когда спать с ней начал, уже тогда понимал, что-то тут не так. И терпел всё, терпел. Думал, ну вот щас сынишка родится, так всё изменится. А теперь думаю, вот сынишка школу закончит, так точно уйду. А теперь и того выжидать уже сил нет. – Кирилл схватил бутылку и, допив её содержимое из горла, прикрыл ладонью глаза, точно готовясь зайтись слезами. Затем, звучно выдохнув и стряхнув с себя тем самым остатки всякой чувственности, уставился на Дворового и начал говорить ему как бы в упрёк: – А я Поражаюсь тебе, братка! Такая у тебя жена была красотка, а ты её даже удерживать не стал. И чего тебе не хватало? Ну да, стерва, есть такое. Так это же, потому что она человека из тебя сделать хотела.
– А не надо из меня делать никого. Я уже есть. И был всегда. А кому не нравится, пускай считают, что нет меня. Не для них рождён! Ты-то сам хорош!
– Осуждаешь, стало быть? Да я Нателлку, может, и люблю. Еще. Пока. Но у нас у всех мужиков ведь так: любишь одну, а хочешь другую. Постоянно хочешь. И так её и этак. И в зад, и в перед. И меж сисек, и раком, – Кирилл стал говорить взахлёб, почти выплёскивая слова и чуть ли не имитируя семяизвержение. Его глаза налились похотью и страстью не человека, но зверя, готового вот-вот напасть и упивающегося собственным неоспоримым превосходством. – Я из этой девочки бы все соки выжал. Да я бы потом её и сам бросил. Через годок другой. Ты бы видел её эти, – мужчина выставил руки, изображая, будто держит в них что-то круглое, – яблоки. И характер у неё такой – вот как мне нравится. Я люблю, чтоб как взвизгнет, так аж волосы во всех местах дыбом вставали. Я знаешь, как завожусь тогда. А Нателлка, она только исподтишка всё. Зато строит из себя хозяйку да интеллигентку в пятом поколении. Уу, сука!
Так они проговорили ещё час. Кирилл продолжал изливаться откровениями. Рассказывал о том, какое порно смотрит его сын; сколько денег администрация отмыла с последнего дня города, а также поведал обо всех своих бизнес-планах, за которые его высмеивает благоверная. Попутно он всё журил Дворового за несообразительность и безынициативность. А Жора лишь покорно слушал, изредка похихикивая и ещё реже вставляя неубедительные, но, как он сам считал, мудрые замечания, которые всё равно оставались без внимания. И всё же в словах брата была какая-то истина. Она была блёклой, и маячок её будто бы был неисправен, побиваясь на манер азбуки Морзе через плотную и колючую путаницу мыслей Дворового. А когда слова начали рассыпаться, не долетая притом до ушей обоих собеседников, Дворовой повёл брата в гостиную, держа его на себе. Он усадил Кирилла на диван, а сам принялся искать тряпьё, которое можно было устелить на пол, дабы обеспечить своему родственнику полноценный ночлег. Но пока он это делал, Кирилл принял горизонтальное положение и засопел на диване.
Вскоре стены квартиры стал сотрясать храп. Но ни он, ни жёсткий пол не были истинной причиной Жориной бессонницы. В голове его без конца и без толку, точно взбесившаяся карусель, кружилась вереница услышанных ранее откровений, а также воспоминаний, что рождались сами собой, отпочковываясь друг от друга и мутируя, становясь историями с одной стороны знакомыми, а с другой – окрашенными в новые, кислотные оттенки, и тоже самостоятельно живущими. Они возникали перед закрытыми глазами и сменялись вспышками на экране той самой электрической коробки, вместившей в себя, казалось, все Жорины страхи и пороки, и заставившей его разум усомниться в прежде казавшихся очевидными истинах. И чем неочевиднее они становились, тем сильнее Жора в них верил.
Все в этом доме уже должно быть спали. Всем было плевать на его секрет, думал Дворовой, вглядываясь в монохромные контуры коридора, пробираясь на кухню сквозь сумерки. Упав под стол и прильнув к телевизору, он в случайном порядке прощёлкал с десяток каналов. Всюду были сплошь едва заметные статичные фигуры – где-то атрибуты мебели, а где-то лежавшие порознь на одной кровати супруги, тоже выполнявшие функцию своего рода мебели по отношению другу к другу. Его собственная, пятнадцатая квартира в экране телевизора была, как и прежде, затянута черной массой, только на сей раз напоминавшей полотно густых туч, словно образованных нефтяными испарениями. Кое-где в них крутились воронки, в самом центре которых была ещё более плотная и какая-то совсем уж непроходимая тьма. Он пытался заглянуть в неё, а ему казалось, что кто-то смотрел на него прямо оттуда, через экран. Изнутри. Но не сквозь стекло кинескопа, а сквозь материи куда более тонкие, незримые. Необъяснимые. Слабый электрический заряд пробежал по его плечам, устремившись затем книзу, вызвав неприятное покалывание в щиколотках. После по телу пронеслась ещё одна такая, но уже более явная волна. Сила этих потоков нарастала до тех пор, пока Дворовой не коснулся вспотевшей, чуть трясущейся рукой панели телевизора и не отключил его. Вернувшись в гостиную, Жора спрятал всего себя с головой под одеялом и, свернувшись там калачиком, уснул.
Наутро Кирилл, не успевший толком протрезветь, без конца просил у брата прощения. Ни о чём другом и не заговаривал. А еще как будто пытался обнулить всё сказанное накануне, ссылаясь на пьяный бред. Сказал, что вернётся домой. Но как в действительности ему следовало бы поступить, Дворовой не знал. И не был уверен, что хотел знать. Всё это казалось лишним, разрушающим, не добавляющим ничего важного в его жизнь.
Распрощались они на словах весьма странных. Распахнув дверь и уже ступив за порог, Кирилл обернулся и сказал:
– Мы же, брат, жизнь-то свою не проживаем. Она у нас перед глазами проходит, а мы сделать ничего не можем. Мы – не зрители даже. Так, наблюдатели. И никому не нужны. Ни ты! Ни я! Чёрное, пустое место без фиги в кармане! – Мужчина сунул руку в карман и высунул из него собранную в кукиш ладонь, а затем звонко рассмеялся – так, что хохот его эхом прокатился по всему подъезду, отчего зазвучал немного зловеще.
– Хорош философствовать! Такси ждёт.
– Подождёт. Мы все ждём чего-то. И я, и ты. А толку?
– Иди, давай. Пускай Нателлка отзвонится, как доберёшься, – сказал ему вослед Жора. Кто-то без фиги, а у кого-то целый кулак в кармане на случай чего припрятан, подумал он, сам не поняв к чему, закрывая дверь.
Обычно утро субботы навевало Дворовому скуку. В этот раз к ней примешивалось ощущение пустоты и даже какая-то тоска. Пытаясь с этим хоть и знакомым, но всё же новым своим состоянием примириться, Дворовой вдруг поймал себя на мысли, что не увидит сегодня Софью Васильевну. Но, может, так оно и к лучшему. Пожалуй, ему и не хотелось её видеть. Не моглось. В своих пусть бледных, но таких навязчивых представлениях он уже всё с ней сделал. Вломился, схватил, заткнул рот, овладел и ушёл. Оттого чувство стыда, подобное тому, что он испытывал в детстве, когда мастурбировал, обдавало его острой, холодной струёй, как только в голове возникало перманентно недовольное выражение лица начальницы.
Только к вечеру это ощущение стало притупляться. Оно смывалось бесконечным потоком серых лиц, мелькающих на экране, и, звучащих там же бесцветных голосов. Воробушков весь день читал какую-то толстенную книгу, свихнувшаяся леди из последнего подъезда в одиночку выплясывала что-то наподобие кадрили и попутно декламировала сложносочинённые монологи, а толстая девица из двадцать седьмой ругалась с матерью, кормя кота.
Жора вообще не любил кошек. Но тот, из двадцать седьмой ему нравился. Видать, потому что чёрный. Иногда чёрные кошки вызывали в Дворовом какой-то почти священный трепет, напоминая ему собой посланцев из других миров, что призваны наблюдать за происходящим, обладая тайным знанием, но при этом не вмешиваться в ход вещей. По последнему пункту Дворовому не удавалось быть на них похожим. Да и вообще больше ему по душе всегда были собаки. Вот только с ними всё не везло. Когда-то в детстве у него была такса по кличке Лесси. Попала под машину. Другую – добродушную дворнягу Дайну, которую Жора хоть и не приютил, но смог подружиться, – отравила соседка, потому что была уверена, что эта псина вместе с остальными бездомными шавками топчет её незабудки, высаженные у подъезда. Но, казалось, что ещё одним человеком, искренне обрадовавшимся этому факту, был Кирилл. Потому, что не любил животных. Могут ли вообще любить кого-то такие люди: расчётливые, эгоцентричные и готовые идти по головам? И сколько всей этой гадости бултыхалось внутри самого Дворового, напитанного той же самой кровью и вылепленного из той же плоти, что и его брат?
Жора не отрывался от экрана на протяжении почти что целого дня. Он проверил каждую без исключения квартиру, заглянув и туда, где прежде его любопытство обращалось ленью и скукой. Но едва ли в четверти из них происходило что-то любопытное, а тех квартир, где вообще хоть что-то происходило, не набиралось и половины. К ночи во всём доме Жора насчитал целых две пары, занимавшиеся сексом, что, как полагал он, необычайно много для здания, заселённого, в основном, пенсионерами. По-прежнему экран молчал лишь на пятнадцатой кнопке.
Это должно было быть хорошей новостью – то, что Дворовой всё ещё находился вне наблюдения, но на самом деле непонимание столь привилегированного положения вызывало у него лишь странную тревогу, граничащую с паранойей куда большей, чем та могла бы развиться у Дворового, узнай он наверняка, что за ним следят. Дьявольский ящик не раскрывал секретов. Хотя сам он был, пожалуй, наименьшей из всех тайн, что хранит этот мир, сам по себе уже являющийся одной большой квантовой неопределённостью. Кванты. Жора всегда любил это слово. Во-первых, с ним всегда можно казаться чуточку умнее. А во-вторых, оно красиво, удобно и универсально. Употреблять его можно в каком-угодно контексте: от новостей технического прогресса до распада чьей-то семьи. Мол, квантовая природа этих двоих индивидов настолько разнилась, что никакие сюрреалистичные, духовные субстанции, в некоторых случаях называемые любовью, никак не компенсировали огрехи материального мира.
По правде сказать, он вообще не видел любви в тех сюжетах, что показывал ему чудо-экран. За проведённые безвылазно два дня дома Жора не заметил её ни разу. Возможно, он просто разучился её распознавать, успел позабыть её истинный лик. Он видел её раньше на своём большом плазменном телевизоре и думал, что понимал, как и чем живут люди. Они делились с ним самым сокровенным. А теперь они лишь без конца ели, пили чаи из чашек со встроенным наблюдением, бросались друг в друга нечленораздельными и оттого почти бессмысленными фразами, а ещё иногда трахались. И последнее, пожалуй, больше всего напоминало о том, что иногда между людьми всё же случается какая-то магия.
Парочка любовников, что предавались утехам прямо в одежде на собранном диване, вызывали у дворового чувство стыда. Но вовсе не от самого факта происходящего, а от той неловкой судороги, которой заходились те двое. Не было меж ни капли страсти, а только какая-то вынужденная спешка и бессилие. Дворовой успел было подумать, что снова стал свидетелем эпизода постановочного насилия, которое вот-вот перейдет в реальное убийство. И вроде бы разбираться с ним, случись что, Жора уже не желал, но тем не менее прикидывать варианты разрешения ситуации отчего-то принялся. Можно же, в конце концов, и эту ситуацию обернуть себе на пользу. Однако вскоре девушка стала издавать сладостные возгласы, за которыми последовал протяжный стон. Любовник её стал пыхтеть, затормаживая своё тело, и как только он остановился, то тут же поднялся и вышел из кадра, успев засветить нижнюю половину лица.
Все Жорины родственники и соседи с самого детства твердили ему, что подбородок у него точь-в-точь как у брата. Они всегда определяли Жору через Кирилла, а не наоборот. Они никогда не говорили, что это Кирилл был похож на него. Они даже почти никогда не высказывались о схожести братьев, как о подобии друг другу двух самостоятельных и равноценных личностей. Всегда на первом месте стоял Кирилл. И эта его эталонность почти не подвергалась пересмотру. Ровно поэтому Дворовой не мог уже разубедиться в том, чей подбородок промелькнул перед ним.
Девица улыбалась и как будто всё не могла отдышаться. Кажется, она работала учительницей. Та самая математичка в школе, куда ходил Стас, племянник Жорин. Стало быть, с понедельника по пятницу она учила мальца геометрии, а по воскресеньям проводила индивидуальные консультации с его папашей, не чураясь вопросов сугубо биологических и пренебрегая при этом акцентами этическими.
От внезапно вспрыснувшейся в кровь злости у Дворового заломило пальцы, а в голове зазвучал высокочастотный писк. У злобы этой были жёсткие грани и колкие края. А ещё она будто бы без конца рассыпалась на мелкие острые осколки. Они распространялись по всему телу и, смешиваясь со сгустками обиды, зависти, отчаяния и отвращения, превращались в селевой поток, что с каждой секундой становился всё мощнее.
А эти двое, они о чём-то болтали. Посмеиваясь и иногда заканчивая друг за друга фразы. Дворовой расслышал голос брата. Этот щенок, он больше так и не показался в кадре, будто стыдясь собственного разоблачения, которое по факту хоть и уже и не было чем-то эксклюзивным, но всё же продолжало оставаться раскрытым не до конца. И это, разумеется, следовало бы исправить.
Нет худа без добра, твердят в народе. А ещё говорят, что благими намерениями выложена дорога в ад. И если уж всё равно суждено пожизненно зависать меж двух этих полюсов, разрываясь от неопределённости, то почему бы просто не поддаться импульсу, который, может, и вовсе ни на что не повлияет, пытался оправдать сам себя Дворовой. Обретаясь в своих пространных рассуждениях, он не успевал тем самым придумать легенду, которая бы проложила ему попадание в кабинет школьного директора. Стоя перед сидящим у дверей охранником и смотря куда-то поверх его затылка, Жора нескладно рассказывал историю о том, что родители его племяша вот уж неделю как в отъезде, а успеваемость пацанёнка всё устремляется вниз. Вот, мол, Дворовой поговорить и пришёл. Рассказ его был торопливым и полным междометий, но на показной строгости мужчины в форме это никак не отразилось: сделав три жевательных движения челюстью и столько же раз провернув по кругу зрачки (вероятно, операция эта нужна была для обработки полученной информации), тот позволил провернуться турникету, а Жоре попасть в пункт назначения.
В кабинете у секретарши было тесно и пахло едой. Дворовой подумал, что он уже успел позабыть, как пахнет нормальная домашняя еда. В последний раз что-то подобное он ел прошлой осенью, на дне рождения племянника. Это были макароны с какой-то морской гадостью, которые Нателла при каждом удобном случае называла пастой. А Жора всё никак в толк взять не мог, какая ж это паста, если паста – это что-то густое и однородное. Вот, примерно, как волосы секретаршины, пышные и ровно зачесанные сразу по всем направлениям головы. Аккурат под её чёлкой располагались столь же густые брови, а под ними было густо намазано чёрными тенями. Мать Жорина тоже так красилась иногда. В те моменты, когда была совсем не в себе.
В тот день, когда Кирилл потерял свой велосипед, её ещё одолевали тягостные чувства из-за разрыва с Жориным отцом. Каждый день она уходила на работу изукрасив глаза смолью, а, возвращаясь домой, почти никогда не смывала макияж. По вечерам её лицо становилось похожим на лицо демона, пытающегося хитростью заслужить божественное прощение. Но стоило этому лицу заговорить, как идея прощения становилась в одночасье не просто невыполнимой, но и невозможной в принципе. Жора рассказал ей, что её любимый сын по собственной глупости лишился самой дорогой на тот момент игрушки в его жизни. Той самой, за которую его мать, чуть ли в пляс не бросалась, чтобы только сторговаться с соседкой-коммерсантшей, пытаясь убедить её сбить цену, потому что отец к тому моменту давно уже финансово не принимал участия в решении таких вопросов. Она говорила, что купила Кириллу велик, чтобы потом он купил ей кабриолет, когда вырастет. И напевала при этом строчку из песни Успенской[1 - Имеется ввиду композиция «Кабриолет» российской певицы Любови Успенской.]. А когда узнала, что велик тот вдруг оказался похерен, то послала младшего сына ко всем чертям и к своему папаше. Это был единственный раз, когда она искупала Кирилла в помоях и собственной желчи. Но Жоре хватило и того. Ему понравилось то, что он услышал. Ему понравилось, что его брат сделался вдруг недоумком и лоботрясом, пусть даже ненадолго. И ещё больше ему понравилось то, что его план сработал. Жора ведь не крал велосипед, он только позволил ему быть кем-то украденным, отвезя его к обрыву у реки и сбросив вниз, пока Кирилл и остальные мальчишки раскуривали сигареты, сворованные у взрослых.
Дворовой прокрутил в голове этот момент в очередной раз, отчего по-идиотски заулыбался, и от этого незаметно накатывающего экстаза не расслышал, как секретарша пригласила его пройти к директору.
– Так значит вы говорите, что лично видели, как наша Виктория Петровна прелюбо… действовала с вашим братом, с отцом Стасика, племянника вашего? – директриса, спустив почти на самый кончик носа массивные очки, глядела на Жору снизу вверх, так как, несмотря на все её настояния присесть, Дворовой решил стоять на своём во всех смыслах этого слова. – А где именно вы их видели? И почему они допустили, чтобы вы их видели?
– Ну послушайте, Вероника, как вас по батюшке, забыл. В общем, вы что, хотите, чтобы я вот так сейчас в грязные подробности пустился? Вам разве мало того, что я сказал?
– Вероника Семёновна, напоминаю! А мне просто кажется всё это очень подозрительным. Нет, я, конечно, проведу своё… расследование, внутреннее, так сказать. И, если есть за что, то обязательно призову к ответственности. У меня давно вопросы к этой… фифе имелись. Конец года, правда. Совсем это всё не к месту, не ко времени как-то. Но хочется всё-таки спросить для начала, а ваш брат, он с матерью Стасика-то живёт?
– Да я же вам русским языком объясняю, Вероника Фёдоровна, семья у них цельная, хорошая. Примерная даже! Вы подумайте только, вот вскроется это всё если, какой пример ребёнку? А сейчас же ничего ни от кого не утаишь. Все же всё прознают. И коллеги ваши, и родители другие. И до ГОРОНО дойдёт ещё, не дай Бог. Век высоких технологий же, ну ёлки-палки! Вы уж примите меры.
– Ну, про ёлки с технологиями, это вы, конечно, правы. А вот ГОРОНО – так никто уже не говорит. – Тут директриса встала, подошла к двери и взглядом указала, куда Дворовому следовало бы в этот момент пойти. – Мы со всем разберёмся. Вам, Григорий Палыч, спасибо за сведения. За ценную, так сказать, информацию. Сашечка, проводи гостя, – обратилась женщина к секретарше через распахнутую дверь. Жора молча раскланялся и ушёл.
По пути на работу Дворовой дважды проехал на красный свет и один раз чуть не сбил человека. То был подросток с бронёй наушников на ушах. Он выскочил на зебру, полный уверенности в своей правоте, и потому даже не поспешил освободить дорогу. Это Жору так разозлило, что он и не подумал затормозить, а наоборот сильнее нажал на педаль газа и, не рассчитав силы, едва не лишил мальчугана жизни как необязательного приложения к его выпирающей заносчивости.
Софья Васильевна была уведомлена об утреннем отсутствии Дворового и никаких возражений на этот счёт не имела. И тем не менее для Жоры было принципиально важно произвести впечатление человека не только ответственного, но и не злоупотребляющего добротой своей шефини, ведь, по сути, не было между ними больше никакого ни доминирования, ни подчинения – только крепкое партнёрство, сцементированное общей историей и безусловным доверием. Когда Дворовой приехал, то узнал, что Софья Васильевна уже ждала его у себя. Обрадованный таким фактом, он со всех ног помчался в её кабинет. Должно быть, у неё были заготовлены важные для Жоры слова. Он пусть и не смел рассчитывать на что-то большее чем просто благодарность, но уже только это доказало бы ему факт того, насколько стремительно стала разрушаться меж ними стена из должностных полномочий и классовых различий. Дворовой, повинуясь народной мудрости о том, что вода камень точит, действовал согласно ей долгие месяцы, и вот теперь эта самая вода, пускай и не сточив каменную кладку полностью, всё же пробралась под неё, начав размывать фундамент.
– Жор, ты присядь, пожалуйста. – Могло показаться, что если бы начальница, сидевшая во главе длинного лакированного стола, не произнесла этих слов, то появления в кабинете кого-то ещё она бы попросту не заметила. Дворовой сел по центру стола, вынув из-под него предварительно и с какой-то боязливой осторожностью обтянутый искусственный кожей стул. Впервые он сидел за этим столом, куда прежде пускали только особо важных, в представлении Дворового, персон, важности которых он, впрочем, не мог объяснить ничем, кроме как самим этим ярлыком, пришитым к дорогому костюму каждого из здесь бывавших.
– Жор, послушай меня пожалуйста. И вот не перебивай только! Я, в общем, наговорила там чего-то в пятницу. Ты внимания не обращай…
– Да что вы, Софья Васильевна, вам не о чем переживать даже.
– Послушай, не перебивай, пожалуйста! Есть мне о чём переживать, и я тебя по этому поводу, собственно, и позвала.
– Да я – могила, Софья Васильна!
– Ещё бы! – Она отрывала взгляд от Жоры каждый раз, когда он только начинал что-то говорить, а затем, вновь беря слово, она тихонько и даже как-то нежно опускала на мужчину свой взор и скользила им по лицу Дворового, будто расписывала его акварелью. Жора уловил в этом её жесте неприкрытое кокетство и игру в недотрогу. – Я там, похоже, серёжку обронила. В квартире этой злосчастной. Ты не мог бы забежать, поискать? Я даже не о том забочусь, что улика это какая-то… ну что мне, в самом деле, улик бояться? При моих-то связях. Подарок это просто. Мне он от крёстной достался. Сама вот уже третий день не своя. А у меня крёстная-то уже на том свете давно, – женщина кивнула и посмотрела наверх, – Всё видит, боюсь. Она мне как мать была.
– Да вы не переживайте, Софья Васильна, дорогая. Всё сделаю в лучшем виде. – В голосе Дворового вдруг засквозила лёгкость и уверенность голливудского актёра. Он будто бы и улыбаться пытался таким же образом. Он всё высматривал за поджатыми губами и неспокойным взглядом своей начальницы хоть какое-то подобие улыбки, но понимал при этом, что не до улыбок ей сейчас. Тут всё-таки и пропажа ценная, и мысль о преступлении каком-никаком совесть разъедает, да и вообще стены здешние исключительно к серьёзным тонам располагают, безо всяких этих заигрываний.
Нет, не шли ей сегодня эти стены, думал Дворовой. Всё-таки произошли в этой женщине значительные перемены. Она даже выглядела как-то иначе. Волосы распустила. Что-то ангельское в её лице оттого и появилось. Такой она ему тоже нравилась, но всё же образ холодной, стервозной и своенравной блондинки с затянутым на макушке пучком волос заводил Жору куда больше. Уж сколько раз он фантазировал о том, чтобы схватить её за этот пучок, пристроившись сзади, и разодрать его на отдельные пряди, продевая меж них свои пальцы. Затем он, как правило, в измышлениях этих своих начинал нюхать её взлохмаченные волосы и целовать правое ухо, обмакивая слюной каждый миллиметр ушной раковины, засовывая язык вовнутрь неё да покусывая мочку, боясь, и в то же время желая, прокусить её насквозь.
– Софья Васильна, так вы же вроде серёжек не носите, – улыбка вдруг исчезла с Жориного лица, хотя он и старался всеми силами её удержать. – Вы же сами всегда говорили, – он на секунду задумался, – мол, по-мещански это.
– Да-да, не ношу. Я просто тогда их надевала. Особый день был. Захотелось надеть. Ну вот, женщины, они такие. Сегодня любят, завтра к чертям посылают.
– Особый? Специально для встречи с этим что ли надевали? – ухмыльнулся Жора.
– У меня у тётки, у крёстной юбилей… в смысле годовщина со дня смерти была. На кладбище к ней ездила. Три года как не стало её. Под трамвай… – шефиня звучно вдохнула, пропустив воздух через зубы, – попала. Специально к ней в таком виде пришла, чтоб задобрить её как-то. А то она умерла-то, серчая. Под колёсами трамвая. Прямо на рельсах. Слушай, Дворовой, мне перед тобой отчитаться надобно, ты считаешь?!
– Да ничего я, Софья Васильевна, такого не считаю. Вы мне скажите только, как эта серёжка выглядит? А то, хоть убей, не помню я на вас никаких серёжек тогда.
– Ну как выглядит?! – Тут женщина развела руки, будто от безысходности, затем встала и принялась ходить около стола. – Красивая. Золотая, что немаловажно. С висюльками такими рубиновыми. Да ты заметишь, если найдешь. Да и что, ты думаешь, много там серёжек что ли водиться может?
– А как же мы её с вами тогда пропустили? Всё же осмотрели. И под кроватями, и под шкафами. Вы же тогда ещё сами беспокоились, мол, чтоб кольца какие или брошки никуда не закатились.
– Дворовой, я вообще тот день плохо помню. Я больше тебе скажу: только и делаю, что всеми силами позабыть его пытаюсь, как можно скорее. Да вот всё, вашу ж мать, никак не получается! – женщина почти уже кричала. – Вот тебя помочь прошу, а ты в отказ тут идешь. Только ты помни, что ты пойдешь, как соучастник в случае чего!
– Да не отказываюсь я вовсе, Софья Васильна, с чего вы взяли? Ну, пойду сегодня, прошмонаю там всё. Вы только скажите, где искать? Может, вы где-то в особенном каком-то месте переодевались?
– А ты всё шмонай, Дворовой. Вот прям каждый уголок. Всё можешь попереворачивать там. Вот прям от души, разрешаю. И чем скорее, тем лучше. Не затягивай. Вот как вернёшься с работы, так сразу туда и иди. А я тебя прям щас и отпущу. Отгул тебе даю. А ты знаешь, что? Всё там поломай к чёртовой матери.
– Что-то мне это всё странным выглядит немножко, Софья Васильевна. Вы вот это для чего сейчас делаете? Вот только честно?
– Жор, ты давай тут козлёнка жертвенного из себя не строй. Иди, давай. Я тебе ещё премию выпишу. Двойную. За послушание, – женщина вернулась на место, демонстративно выпрямила спину и принялась что-то печатать, спрятав лицо за монитором компьютера. А позади неё, прямо из-за правого плеча вырастал Девы Марии лик – статуэтка металлическая, в точности как у Падлы Мелкой дома была.
– Зря вы так. Я вообще-то, Софья Васильна, хороший… стратег. Мы бы с вами поладили. А ещё, говорят, любовник неплохой.
– Говорят? Кто говорит? – начальница, выглянув из-за монитора, округлила глаза, явно не ожидая, что разговор примет такой оборот.
Дворовой пожал плечами и, не зная, что дальше сказать, принялся лототрон со словами вращать в голове, дабы хоть что-то для продолжения беседы пригодное из него вынуть. Но ничего хорошего там не попадалось. Одни только междометия, звучные выдохи и неловкие смешки. И где-то иногда меж их острых углов протекала тонкая струйка мысли, оставляя за собой плохо распознаваемый след.
– Вот вы, Софья Васильна, мужу своему изменяете, и в порядке вещей же. И я думаю, правильно это, – Запреты, они ведь ни к чему хорошему не приведут. Да и ложь, она ведь во благо бывает. На этом всём жизнь и выстраивается. Краски так проявляются. Ну, черное, белое, там. Красное, зелёное. Уж лучше так, чем серое забвение, что вода мутная в той реке, за мостом железнодорожным.
– Вашу ж мать! – произнесла женщина по слогам. – Ты чего, Дворовой? Совсем гусей погнал? Постой-ка, постой-ка. Я всё поняла! – в глазах женщины заискрилось любопытство. – Ты же пришёл тогда, чтоб меня трахнуть. Вашу ж мать, Дон Жуан же ты из Подосиновки недоделанный! – Софья Васильевна захохотала. – Ну чего, врезать мне хочешь? Ну, давай. Я же вижу, как скулы у тебя ходуном ходят. Того и гляди, зубы все свои в порошок сотрёшь. Или у тебя их и так уже не осталось? Пропил все. Вашу ж мать, какой ты, оказывается, тюфячок. Маленький, маменькин подонок. Дерьмо бесцветное, непросыхающее. Я вот из-за таких мужиков и детей рожать не хочу. Думаю, вот вылезет из меня такой же бестолковый человечишка, и куда я с ним потом? Мдааа, языки-то распускать мы все мастера. А ты даже руки распустить, оказывается, не способен. Что с тало с этим миром? – на лице её застыло выражение искреннего изумления, будто разглядывала она в этот момент одну из тех угловатых инсталляций, собранных из мусора и выставляющихся на выставках современного искусства.
– Я, Софья Васильевна, лучше пойду. И план ваш, мне не очень-то нравится.
«Дрянная бабёнка»
Так мать Дворового называла соседку снизу, что виляла задом каждый раз, когда проходила мимо. После того, как отец с ней спутался, из уст Жориной матери, конечно, стали сыпаться определения и похлеще, но до того она значилась именно дрянной бабёнкой. Иногда бабёшкой.
Наверняка, будь матушка жива, то сказала бы так же и про Софью Васильевну. Выражение это подразумевало под собой, что у дамочки явно нет других интересов, кроме как хомутать нормальных мужиков. При этом, ей обязательно должно быть уже за тридцать, и внимания она должна уделять себе куда больше, нежели готовке или воспитанию детей. Детей, у неё кстати тоже, по определению, быть не должно. Оттого «пелёнок в руках она не держала и говна детского не нюхала». Мама бы явно не одобрила такой кандидатуры в жёны.
Но Дворовой всё еще хотел эту дрянную бабёшку. При всём её омерзительном нраве.
– И что же, Ася? – оказавшись в приёмной, Дворовой обратился к секретарше, сидевшей за ещё одним письменным столом и отхлёбывавшей кофе своими бугристыми из-за дешёвых косметических процедур губами. – Не надоело вам тут сидеть скульптурой фаянсовой вот уже который год?
Секретарша смерила Жору презрительным из-под очков взглядом и сказала:
– Фаянсовые скульптуры – это, между прочим, изделия тонкой, ручной работы! – Ася достала из шуршащего пакетика огромную розовую зефирину и одним укусом отхватила половину.
– А еще говорят, что близорукие люди сплошь доброжелательные добряки, – сказал Дворовой. – А я вот уволиться хочу.
– Близорукость, Георгий Иваныч, это состояние ума и степень открытости миру. А у меня миопия. И вообще, я скоро операцию сделаю. А чего увольняешься-то?
– Да тут… состояние ума неподходящее.
– Что-то резко как-то у вас у всех состояние ума износилось. Интересно, это происходит, когда человек мельчает или наоборот укрупняется? Но ничего, вот вы все поувольняетесь, может и времена новые настанут. Может, тогда замуж выйду, наконец.
– А кто ещё? – спросил Жора недоумеваючи.
Ася кивнула, указав головой на кабинет начальницы.
– Она?! – почти взвизгнул Дворовой. – А ей-то чего тут не сидится.
– Я вам что, Георгий Иваныч, нянька что ли её? Ну откуда я знаю! Уволится, и слава Богу! Мозги уже кипят от её выходок. Глупее женщин за всю жизнь не видела. У меня в подъезде пропитуха одна живёт, так и то умнее иногда рассуждает. А эта… А вообще ходит слушок, что с мужем она разводиться собирается. Нимфоманка чёртова. И что свинтить готовиться куда-то за границу. То ли в Италию, то ли во Флоренцию.
– Дык это одно и тоже, если по сути говорить.
– А мне плевать! – Ася бросила на мужчину взгляд, полный злобы и презрения, от которого, казалось, очки её готовы были треснуть. Впрочем, примерно то же чувствовал в тот момент и Жора. Из приёмной он вышел, громко хлопнув дверью, услышав напоследок в свой адрес что-то бранное и уничижающее.
Тем вечером ему позвонила золовка. Нателла была вся в слезах. Они сочились из её рта, текли по буквам и покрывали испариной динамик телефона. Она рыдала от того, что никого не было рядом. Муж не вернулся домой. Сказала, что он напился и остался ночевать на работе. Но, похоже, то было ложью. Так думала Нателла. Дворовой же в этом факте не усомнился ни на йоту. Разве что координаты местонахождения Кирилла могли включать в себя что-то еще помимо работы. Он запросто мог пойти по барам, по гаражам, по берегу реки и всё равно рано или поздно вернуться домой.
Она говорила, что они стали часто ругаться. Говорила, будто на мужа навели порчу. Рассказывала, как он без повода срывался на неё и на сына, точно зараза какая-то в нём засела, которой управлял кто-то на расстоянии.
– Это всё зависть, – старалась подтвердить она сама свои же догадки. Говорила про гадюк, что «мерзким змеиным комом» копошатся вокруг да около. А уж скольких из них она в своё время от семьи отвадила – и не сосчитать. Только вот исход один: всё равно всё плохо стало.
– Боюсь я, Жорик, и за себя, и за семью. И за него. А вдруг он нас бросит. Вдруг Стаса учить откажется. А ему в армию нельзя. И я сама не потяну. Он у нас на режиссуру поступать хотел. В столицу уезжать собирался. – Нателла вдруг замолчала, будто испугалась, что Дворовой перестал слушать её стенания. Но он был рядом. Ближе, чем когда-либо. От такой чистосердечности он весь взмок. Впрочем, виной тому могли быть бесконечные, безостановочные блуждания по квартире во время ведения столь задушевного диалога. Наверное, Дворовой за весь этот намотанный им километраж полкило успел сбросить. Так он и сказал в конце их беседы. Хотел снизить градус, разбавить тусклый крик отчаяния неумелой шуткой.
Не получилось.
– Жора? – обратилась к нему Нателла напоследок. Тот, с трудом сглотнув внезапно возникший в горле ком вины, замолчал, стараясь даже не дышать. – А у тебя член большой? У Кирюхи моего – крошечный, как опёнок. Я и думаю, а чего в нём бабы-то тогда находят. – Золовка расхохоталась и сквозь истерику попыталась продавить ещё пару слов. Жора уже их не разобрал, но понял, что Нателла таким образом пожелала ему спокойной ночи.
«Дрянная бабёнка»
Интересно, что бы сказала о ней мать.
Всю следующую ночь Дворовому снились сны. Обычно, когда видишь во сне всяческие презреннейшие мерзости, то это можно считать предвестником некой беды. Он свято в это верил, так как видел подобное в фильмах. Иногда читал в книгах. А в ту ночь он видел тараканов. Все они были одинаково отвратительны, одинаково прытки и даже одинаково хрустели, перебираясь друг через друга и превращаясь в одно стрекочущее одеяло, постепенно и поступательно накрывающее Дворового. А он только лежал и не мог пошевелиться. Сном было это, явью ли, так сразу и не разберёшь. Только он в ужасе открывал глаза, пытаясь пробудиться, как всё вокруг становилось снова родным и знакомым – и стены, и воздух прелый, и диван продавленный, – вот только покрывало мельтешащее и колючее по телу Дворового всё равно перебирается и до лица долезть норовит. Он глаза снова закрывает, зажмуривает аж до спазмов, от боли той едва не вскрикивает, и тут – раз, и нету ничего уже. А потом всё заново повторяется.
Ещё ему снился Воробушков. Тот крутился в балетной пачке средь гостиной, и делал он это с такой быстротой, что даже нельзя было достоверно понять, он ли это. Лицо его всё ускользало, и вместо него в воздухе на месте головы зависала будто бы коряво детской рукой нарисованная физиономия человека без пола, возраста и совсем без эмоций. Лишь сухая констатация того, что, мол, существует такое лицо и ничего тут не попишешь больше. А не было бы его, всё равно никто бы не заметил. Но Жора в своём сне точно знал, что это Воробушков перед ним плясал. Глядел он всё на соседа своего и думал, что лучше бы тот не останавливался, ведь стоит ему танец этот прекратить, так Земля под ногами тоже вращение своё остановит. Оно ведь всё тут у них в доме взаимосвязано. Надо бы и других позвать, чтоб пришли посмотреть. А чуть что, так обязательно подстрахуют – заново вращение запустят в случае остановки. Но тот крутился всё медленнее и медленнее. А когда совсем кружение его затормозилось, Воробушков ещё и звуки странные издавать начал, словно плёнку в магнитофоне зажевало. С этими вязкими звуками в голове Дворовой и проснулся.
Он едва смог вылезти из кровати. Какая-то зловонная трясина заглатывала его, казалось, всё сильнее и глубже с каждым новым толчком его тела, отчаянно сопротивляющегося сонливости. Разыскав телефон, Жора принялся звонить своей начальнице и несбывшейся любовнице, желая сообщить, что сегодня не придёт. Вероятно, она могла бы подумать, что причиной тому стало случившееся накануне недоразумение, но Дворовой готов был согласиться и с таким объяснением, лишь бы она не мучила его в этот час своими как всегда глупыми и несносными вопросами. Но никто его в тот час и не мучил. Софья Васильевна не ответила на его звонок, и сама звонить не стала, чем, впрочем, только ещё больше его разозлила.
Через плотные коричневые, одинаковые во всех комнатах, шторы не просачивался свет. На улице, наверное, уже асфальт плавился, а в квартире у Дворового ночь всё никак не проходила. День наступил только, когда, почёсывая яйца и кряхтя, точно с глубокого похмелья, Жора вошёл в кухню. Вошёл, включил свет и понял, как сильно стал ненавидеть этот агрегат, эту его чудо-машину, не принесшую никакой радости, а только чрезвычайно всё изгадившую. Телевизор стоял посреди стола и был уже весь испещрён вдобавок к старым пятнам новыми – от жира, высохшей воды и слипшейся пыли. Но при этом он приобрёл какое-то с виду даже достоинство, будто бы, чинно располагаясь аккурат по центру столешницы, он вот-вот возьмёт и начнёт важный диалог с любым, кто водрузит свой зад на обломанное по углам седалище табурета, стоявшего рядом и видевшего, кажется, еще Жорино детство. Словно ухватив эту идею из воздуха, Дворовой выдвинул табурет и сел, уставившись в выключенный ящик.
– Вот мы вдвоём и остались. Одни в этом скудном, блядском мирке, – сказал он. – А тебе того, наверное, и надо было. Был бы ты человеком, то непременно бабой! – Жора принялся вдруг ощупывать телевизор со всех сторон, сам при этом не понимая, зачем нужно было это делать. – А вот интересно, ты меня хоть слышишь? Хотя, если ты баба, то тебе, наверное, и слышать-то не обязательно. Только бы говорить-говорить. По ушам проезжать бульдозером. Катком давить. Эх, никакущий из меня сочинитель. Ну, чего ты? – сказал Дворовой, обращаясь к своему блёклому отражению в стекле.
Рука его потянулась к пульту. Аккуратно, как бы пытаясь сам от себя скрыть собственное намерение, Жора надавил на кнопки «1» и «5».
Экран предсказуемо налился темнотой. Изнутри неё пробивался какой-то низкий гул. Он будто бы доносился из глубокой трубы, в которую непостижимым образом уходили внутренности ящика. А через мрачное эхо этих вибраций слышалось что-то вроде звука капающей воды. На экране время от времени образовывались смоляные воронки, в которые затягивались струи чёрной жижи. Но всё это уже Дворового почти не волновало. Он всматривался не во тьму, а в две горящие в углу зелёные цифры, пытаясь как-то их разгадать. Но похоже, число так и оставалось просто числом. Дворовой не мог привязать его ни к определённой дате, ни к какому-то достижению, требующему замера, ни к адресу, кроме того, где жил он сам, ни вообще к чему бы то ни было. Пустое число. Глупое. А во всех этих духовных учениях, объясняющих тайные смыслы цифр, Дворовой никогда силён не был. О том, может быть, золовка бы и рассказала, да он всё равно бы не принял во внимание. Зато он вспомнил, к чему снятся тараканы.
Отец, пока он был частью семьи, тоже, помнится, жаловался на сны такие. Говорил, каждую ночь они, паразиты эти стрекочущие к нему приходили. Бабка потом, мать его, сказала, мол, хороший это знак.
«Таракана убьешь – на повышение пойдешь», – повторяла она. А какое у него, у отца-то повышение могло быть. Слесарем полжизни проработал. Не в артисты же после такого идти. Пел он, правда, хорошо, хоть и по-пьяни, в основном. Да и этого его умения никто особо не ценил. Так и сгинул. Сначала из семьи, а потом со свету.
Вот и Жору здесь ничего не держало. Тысяч триста, что он скопил, во всём себе отказывая, должно было хватить на переезд да на несколько месяцев достойной, теперь уже безотказной жизни в съёмной квартире и, может быть даже на то, чтобы создать из себя хоть какую-то видимость человека. Ему захотелось вдруг накупить дорогих шмоток. Не тех, что обычно в бесконечный серый ряд вывешивают в дисконтах торговых центров, а из бутиков, что двумя-тремя этажами выше расположены.
