скачать книгу бесплатно
Тишину гостиничного номера нарушает звон колокольчика, оповещающий о прибытии лифта на этаж. Китайцы голосят на своем наречии. У соседей включен телевизор: каналы, разумеется, азиатские. Я читал, что вплоть до 30-х годов XX столетия во Владивостоке были достаточно крупные японские, корейские и китайские общины. К 1939 году все они прекратили свое существование… Но несмотря на вывески с иероглифами, китайские барахолки и архитектурные экзерсисы типа пагод, я бы не смог назвать город азиатским. Кто-то заметил, что Владивосток – нечто среднее между Санкт-Петербургом, Одессой, Сан-Франциско и Стамбулом, плюс исключительный местный колорит.
Я же включаю диктофон и готовлюсь к новому путешествию на тихоокеанское побережье, заранее сменив стержень в шариковой ручке и открыв чистую страницу в блокноте.
– Почему вы хотите убить Миру?
Глава 4
«Г» – Географические названия
Я могу зваться Александр, могу – Алексей, а то и вовсе Аким… Потому что, понятное дело, я не грек. К счастью или к сожалению, но не грек. Я не отдавал обратно в паспортный стол бумажонки с обыденным своим именем, а лишь слегка подкорректировал его, немного видоизменил. Известны двое героев, участвовавших в осаде Трои – Малый Аякс Оилид и Великий Аякс Теламоноид. На Русском острове есть две бухты, а не одна, как я думал раньше: Большой и Малый Аякс.
В «Илиаде» Гомера оба Аякса зачастую сражаются вместе, с той лишь разницей, что Малый уступает по силе Великому. И один, и другой обороняют корабли, борются за тело Патрокла. Аякс Малый примечателен, помимо прочего, всяческими злодеяниями и проступками, такими как, например, насилие над Кассандрой, нарушение клятвы, богохульства. По воле великих олимпийцев Афины и Посейдона Аякс гибнет в морской пучине. Неподалеку от Каферейских скал грозная Афина кидает молнию в Аяксов корабль, однако герой спасается, схватившись за Гирейскую скалу. Тут уже Посейдон добивает его, расколов скалу трезубцем. В «Одиссее» же роль Афины не столь значительна: Посейдон и топит корабли, и кидает Аякса в море, разбив скалу.
…Смерти б он так и избег, хоть и
был ненавистен Афине,
Если б в большом ослепленьи
хвастливого слова не бросил,
Что, и богам вопреки, он спасся
из гибельной бездны.
Дерзкую эту его похвальбу
Посейдаон услышал.
Вспыхнувши гневом, трезубец в
могучие руки схватил он
И по Гирейской ударил скале, и
скала раскололась.
Часть на месте осталась, обломок
же в море свалился,
Тот, находясь на котором, Аякс
погрешил так жестоко.[14 - Гомер. Одиссея. пер. В. Вересаева.]
На какой-то праздник Марина подарила мне серебряную вилочку, на крохотной рукоятке которой ажурными буквами было выгравировано: «Сберегу Аякса от трезубца Посейдона». Видать, когда буду на Русском острове и окажусь-таки на тезоименной своей бухте, то должен буду воткнуть вилку в глаз Посейдону до того, как он воткнет трезубец в мой паром. Хотя я-то вроде не злил морских божеств, более того, сменил место жительства и сейчас обитаю практически в их владениях, где за окном моим по-прежнему нет ничего, кроме моря, а всякие автомобильные дороги и многоэтажки расположены неудобно на уровне бокового зрения и не привлекают внимания.
Мой треклятый отец в незапамятные времена, разбираясь в скарбе покойного дедушки, нашел занимательную книжку – «Словарь китайских топонимов на территории Советского Дальнего востока» 1975 года издания, составленный Ф. В. Соловьевым. Во введении говорится о том, что географические названия являются больной темой на Дальнем Востоке, так как дают пищу бесконечным спорам о том, кому принадлежат эти земли – России или Китаю.
Треклятый отец мой хранил словарь как истинную реликвию, не давая мне даже отсканировать страницы. Приехав во Владивосток, я в один день решил давнюю проблему: бармен Серега перекинул мне всю книгу по электронной почте, и спустя пару часов я покинул копировальный центр на Алеутской улице, держа в папке горячие свежеотпечатанные сто с лишним листов.
Теперь я вернусь к предпоследнему от этого места абзацу и приведу пример. Подруга бармена предложила нам на выходных поехать «на Черепашек». Куда? «На Амбавозы», – уточнил Сергей. Раскрывая драгоценный словарь, я нашел следующее пояснение:
Амбабоза (Черепашье) – озеро на северо-западном побережье Уссурийского залива в Приморском крае. Название китайского происхождения, образовано компонентами: ванн – князь; ба – восемь; по – озеро; цзы – суффикс. Ванбапозцы означает Черепашье озеро. Гидроним впервые появился на карте в 1879 г. и писался Увамбабоза. К концу XIX в. первая часть названия (Вамба) была переосмыслена в Амба, что на тунгусо-маньчжурском означает Тигр. Амбапозцы означает Тигровое озеро.[15 - Соловьев Ф. В. Словарь китайских и китаизированных топонимов на территории Советского Дальнего Востока.]
Так все-таки черепашки? Или тигры? Как бы то ни было, неудобное для русскоязычных граждан название «Ванбапоцзы» постепенно трансформировалось в то, что произнес мой знакомец: «Амбавозы». Хотя словарь дает весьма странное толкование – чего это восемь князей или князь восьми стали черепахами?
Но и на этом загадки не заканчиваются. Подслушан разговор двух горничных в отеле: «На Шаморе холодно купаться». – «А вы бы лучше поехали на БОМБОВОЗЫ!» Образованное из двух хорошо знакомых русскому уху корней, название Бомбовозы и произносится легче Амбавоз, и звучит куда внушительнее, чем какие-то там Черепашки. Однако для молодежи, в частности для представительниц прекрасного пола, помимо Черепашек, имеется и еще один вариант произношения – «Бомбики».
На Амбавозах достаточно высокие волны, словно после сильного шторма, но вода теплая. Совсем рядом с бухтой рядами стоят дачные домики, здесь находится и дача Сереги. Пока он и его подруга устраивали во дворе подобие костра для шашлыков, я вышел осмотреться. Дорога шла в гору, на вершине ее заканчивались дома и черной стеной деревьев начинался лес. Я пошел наверх, подальше от участков и поближе к лесу, разглядывая сливовые деревья и пиная камешки под ногами.
Мерзким пятном посреди дач и садов высился огромный сгоревший дом, мимо которого было жутко проходить. Он стоял на высоких металлических сваях так, что можно было забраться под самое дно строения. Что я и сделал. Ползая на коленях по зарослям полыни меж полусгнивших свай, лишь изранил ладони осколками битых стекол. То и дело я натыкался на самые что ни на есть странные предметы: сломанная расческа с клоком чьей-то шевелюры, ржавая губная гармошка, крученые ленты засвеченной фотопленки. Помимо полыни, под домом также росло несметное множество поганок. Апогей готического ужаса, замок Отранто в миниатюре. Выбравшись оттуда, я обошел сгоревший дом, и разыгравшееся воображение рисовало то, что могло скрываться за мутными окнами и искусно резными ставнями трехэтажной махины.
Солнце шло на закат, кукушкина песня погружала в уныние, таяла четкость зрения в вечерних сумерках. Я вернулся на тропинку, ведущую на вершину сопки, и, поднявшись по ней, устроился на опушке леса, скрестил ноги по-турецки да вытащил из нагрудного кармана диктофон. Ответ на вопрос «Почему вы хотите убить Миру?» я приберег на долгожданный десерт, специально подыскивая подходящий антураж. Мне хотелось чего-то захватывающего, чтобы кровь стыла в жилах, чтобы кукушки пели, а сгоревшее поместье с привидениями пугало своими обломками старых расчесок. Итак, поехали…
Иногда она может зваться Мирабель, может – Мирослава, а то и вовсе Мирра, с двумя раскатистыми «р». Но мне проще называть ее в четыре буквы, которые были пришпилены когда-то до нашей эры, до рождества Христова, на родительском автомобиле. Он назывался Mira Daihatsu, был синего цвета, о трех дверях и крайне маленьких размеров. Эта машина разбилась в аварии. Мира же, будучи крайне маленького роста, короткими ручонками своими давала мне подзатыльники, когда я училась водить. Хлопала меня по плечу, подзадоривала: «Рули, мой юный пианист». Или: «Веди машину, юный пианист».
Она убила всех, кто посмел меня обидеть. Да-да, вот так взяла, приехала и прямо в упор. Но об этом я вам не расскажу. Миру, естественно, бесит, что я не ем, но у меня всегда заготовлен ответ: «Как можно думать о еде, помня про блокаду Ленинграда?» Вот на это даже Мира не может мне возразить.
Она до сих пор не признается, чем промышляет на самом деле, и считает, что мне рано видеть трупы и кровь. Но я все равно это вижу. Когда кладу ее контактные линзы в специальные контейнеры, я вижу сквозь прозрачность раствора отраженные лица тех, кого Мира того. Когда отстирываю ее цветочное платье от брызг чужой крови… Я все знаю. Я знаю, что она красит волосы в рыжий цвет для того, чтобы кровь убитых ею была не так заметна до тех пор, пока Мира не доберется до ванной комнаты, не обретет покой в холодной тишине кафеля.
Однажды Мира подарила мне губную гармошку Hohner в пору моего увлечения блюзом. Подарок этот она купила в Париже, еще с Жан-Батистом. Мира так рассердилась, что даже залепила мне пощечину, когда я уронила гармошку в бочку с водой на нашей даче, это было на Амба…
Я остановил запись. Встал и зашагал подальше от лесной опушки, стараясь идти как можно быстрее. Вниз, по пригорку, вприпрыжку.
Глава 5
«Д» – Де-Фриз
Английский граф, предприниматель, выходец с острова Гельголанд, Джеймс Корнелиус Де-Фриз (по другой версии его зовут Джон, а не Джеймс), прибыл в 1865 году во Владивосток с намерением открыть торговлю и завести хозяйство, поселившись в гавани. Местом жительства себе Джеймс Корнелиус выбрал полуостров, вдающийся в Амурский залив. Так полуостров и получил свое имя – Де-Фриз (в народе произносящееся скорее как «дифрис»).
Много легенд ходит об этом месте, считающемся аномальной зоной. Существуют две легенды о трагической гибели молодой дочери графа. Первая гласит о том, что она утопилась из-за неразделенной любви, и безутешный отец посадил в своих владениях «Аллею любви», чтобы почтить память покойной дочери. Вторая легенда повествует о тяжелых условиях для преодоления небольших расстояний. В те времена приходилось пересекать море на лодке, чтобы добраться от Де-Фриза до Садгорода. Однажды лодка перевернулась, и все ее пассажиры, в числе которых была дочь графа, утонули. В наши дни на полуострове в районе кладбища находится Мыс Утонувших, что может указывать на то, что легенда под номером два вполне может оказаться реальной историей.
(источников было много, скомпоновал их сам)
Умеет ли кто сохранять твердость духа и ясность разума, когда все происходящее вокруг неожиданно сплетается в паутину мистических совпадений и закономерностей? Чем руководствоваться, анализируя подобную ситуацию – рациональным началом или же интуицией?
Я попытаюсь рассказать по порядку то, что случилось со мной за недолгое время пребывания в Приморье. Иногда буду сбиваться, пускаться в крайности или во все тяжкие, отступать от сути дела и сыпать ненужными деталями.
Итак, я, Аякс, живу в центральной гостинице, из окна которой день за днем вижу бескрайний Амурский Залив. Я обрел душевное равновесие, или, по крайней мере, надеюсь его обрести, ведь мудрые психологи, да и молва людская, то и дело повторяют, что лишь окружив себя оттенками синего цвета, станешь спокойным. В моем номере наличествуют: двуспальная кровать, телевизор с множеством кабельных азиатских каналов, стол, за которым я пишу это и не только это, холодильник и пепельница. Разумеется, еще есть ванная и туалет в одной комнате. В платяном шкафу на верхней полке свернуто толстое теплое одеяло, так что я вполне могу перезимовать в этом же самом городе. Если останутся деньги, конечно же. Если не останется – сниму квартиру на Маяке, моем любимом районе Владивостока.
Маяк, или Эгершельд: именно там заканчиваются автобусные маршруты, куча стальными нитями впившихся в землю рельсов держит на себе пустые составы, которым больше некуда ехать, разве только в волны морские всей тяжестью вагонов на дно… На Маяке заканчивается Владивосток, Россия, весь материк и дальше отступать уже некуда.
В самом начале данной эпопеи в аэропорту я перепутал свой чемодан с чужим, довез его до отеля и только потом открыл. Счел слишком обременительным возвращаться и отдавать чемодан владельцу (точнее, владелице). А потом еще, мерзавец эдакий, покопался в содержимом чужого багажа. Я нашел диктофон, на котором записаны сеансы пациентки (очевидно, нынешней хозяйки моего чемодана) у психолога. Она говорит то сбивчиво, то протянуто, иногда это интересно слушать. Например, мне очень нравится такой отрывок:
Владивосток раскинул свои щупальца во все стороны, кроме северной. Там, сверху, его тигровой лапой давит тайга, на севере владения морского чудовища заканчиваются. Владивосток сторонится кедров и диких зверей. Город вычерчивается фотографиями Светланской улицы, автомобильных пробок, транспортных развязок и иногда – своим милитаризмом: бравыми морячками, зеленой подводной лодкой, фортами… Я хочу его мысленно покинуть, хотя бы ненадолго, но он не дает. Доезжаю до Маяка, до самого края, как вдруг южная щупальца Владивостока хватает меня и тащит обратно. Гигантский Осьминог с глазами-прожекторами, сверкающий в темноте не фосфором, но электрическим освещением домов и уличных фонарей, он не дает судить объективно.
Только тот, кто однажды потерял свой Владивосток, столкнется с морским чудовищем. Я покинула город у мыса трепанга, и голубой трепанг забрал мою удачу. Вот и на ладони даже не видно линии везения. Мои руки гладкие и скользкие, всегда холодные, а на подушечках пальцев кожа помята так, будто сутками не вылезаю из воды. Я стараюсь есть очень мало, и родители таскают меня по больницам, кормят через капельницы – о черт, это выносит мне мозг, да.
Дагон, Кракен, кто угодно – морское чудовище не желает, чтобы я рассказывала о нем остальным. Владивосток напускает густой туман, когда я хочу сфотографировать высокие сопки. Он плещется водой в подземных переходах. Один раз он даже утопил мое пианино, и пусть мне кто докажет, что это лишь совпадение. Да-да, кому ни скажу, все разве что вспоминают тот фильм с Холи Хантер, где пианино утонуло… А героиня сама по себе немая, у нее на шее висит блокнот с карандашом… Помните это кино?
Может быть, я нахожу связь там, где ее не может быть в принципе. Я и сам стараюсь придерживаться такой версии. Со стороны другой, многое меня раздражает. Например, при любом упоминании о пианино, вспоминаю своего отца, будь он трижды проклят. А она знай себе ноет и ноет про это пианино чуть ли не в каждой записи. И еще все время повторяет, что необходимо убить Миру.
Мира, насколько я понял – то ли старшая сестра, то ли гувернантка, таинственное некто, которое всех крушит и убивает. Причем Миру надо приструнить не с целью положить конец кровавой резне, а для того, чтобы – внимание! – духовно освободиться.
У каждого свои тараканы в голове, а у некоторых они по размерам не уступают мадагаскарским, наверное, это как раз случай моей Ани (имя узнал из диктофонных записей тоже). Но вот что интересно – у нее ведь моя сумка с моими дневниками и тетрадями. Читает ли она их? Вникает ли в то, что там излагается с таким же вниманием, как я слушаю ее надиктовки и перевожу их в полотна рукописей? Чего только в жизни не случается: два незнакомых человека сначала порылись в, пардон, белье друг друга, а потом препарируют («выносят»! ) мозги друг друга, по-прежнему не встретившись и не имея даже визуального представления о своем оппоненте.
У меня дурное предчувствие. И оно сбудется в ближайшее время. Потому что иначе никому не будет любопытно. Потому что если уж тебя угораздило вляпаться в историю с претензией на овечьи бестселлеры Харуки Мураками, то будь добр, ляпайся дальше, подогревай интерес аудитории, не будь скептиком – ведь это скучно. Лучше торжественно подытожь в конце, что эта диктофонная Аня – твоя единственная и последняя любовь и ты пустишься на ее поиски, пережив гряду невероятных приключений. Публика прослезится от умиления. Аплодисменты стоя. Букер, награды, Нобелевская премия, перевод на шестнадцать языков, экранизация. В конце концов, мы все должны соответствовать сюжету.
Я обязан молвить пламенные речи, жечь глаголом сердца людей. Но – увы, не в состоянии. Иногда задаюсь вопросом, на кой черт у меня во рту есть язык. Вкусовые рецепторы? Природа-Творец посчитала, что различать вкус пищи важнее, чем взять телефонную трубку и сказать: «Алло». Важнее, чем позвать на помощь. Крикнуть: «Пожар!» Спеть песню.
Какое убожество.
Аня сообщает о том, как ей однажды подарили некую вещь, впоследствии потерянную. Причем она дает очень точные координаты места пропажи подарка. Пару дней назад я, волею рока оказавшись в тех краях, на даче у новых знакомых, совершенно случайно обнаруживаю эту утерянную штуку буквально в 30 метрах от указанной в записи локации. Это губная гармошка. Покрытая ржавчиной, она лежит на столе в моем гостиничном номере, где я пишу все это. Аня говорит, что случайно уронила подарок в бочку с водой и больше никогда ее не видела.
Я подобрал губную гармошку и со всей силы выдохнул внутрь. И появился звук. Мой рот за всю жизнь не произнес ни единого слова, но я могу прибегнуть к другим средствам, чтобы выразиться.
В моих недавних сновидениях Марина – маяк далеко оставленной земли – приходит ко мне и рассказывает о том, что залив на первый взгляд мелкий, а на самом деле там ох как глубоко. О том, как холодна вода там, внизу. То вовсе и не Марина, а утонувшая дочка графа Де-Фриза. «Марина» переводится как «морская» – какие же примитивные параллели меня окружают и преследуют. Но параллели эти надо развивать, устанавливать напротив друг друга два зеркала и томиться неизвестностью: что же можно будет увидеть в зеркальном коридоре? Например, лицо Марины, которое я тысячу раз держал в своих ладонях, тысячу раз целовал – во сне оно, белое и распухшее от долгого пребывания в воде, было изъедено рыбами. Морские чудовища не вернут обратно Корнелиусу Де-Фризу дочку: там было не так мелко, как все привыкли считать.
Я был так же неповоротлив и обглодан прожорливыми рыбами, когда вспоминал о ней. Наверное, многое хотелось бы сделать и многое сделалось бы, имей я хоть капельку веры в благоприятный исход. Но есть слова, которые не хочется употреблять из-за их вычурности: «любовь», например. Любовь, превозносимая поэтами, раскладываемая на компоненты нежности и уважения, любовь кровососущая – я не верил в нее и не смог бы поверить даже ради драгоценного восхищенного взгляда Марины. Мне никогда не удавалось сделать что-то хорошее для нее, не получалось написать курчавыми завитушками, красными чернилами: «Марина, я тебя люблю».
И по сию пору я бессилен, и ветер, дующий с моря, уносит мои к ней письма со стола на пол. И я обречен страдать, мучиться, курить среди ночи, выпуская дым в окно с видом на Амурский залив – но, к счастью, на этот раз в одиночестве. Никого я тревожить не стану, покой не нарушу.
Глава 6
«Е» – Емар
…Вспоминали счастливые времена студенчества, когда гурьбой ходили в туристические походы по Краю, пели под гитару у костра, кормили комаров и жарились дикарями на песочке бухты Емар, которую называли Юмора, в отличие от Шаморы или бухты Фельдгаузена…
(Каринберг В. К. «Город на полуострове
Муравьева-Амурского»)
…Теперь Кристина жила ожиданием Валеркиных каникул. О лете буквально грезила. Так и мечтала, как они вдвоем поедут отдыхать куда-нибудь на Шамору, или в бухту «Три поросенка», или на Емар, в простонародье Юмора – шикарные пляжи в бухтах Шамора и Юмора, наследие японского пребывания в Приморье…
(Туренко Т. В. «Когда меня ты позовешь»)
Сегодня ночью убили Миру.
Или не Миру. Согласитесь, когда кого-то убивают за стенкой вашего гостиничного номера, вы волей-неволей вспоминаете события последних криминальных хроник по телевидению или недавно прочитанный детектив. А я за последние дни столько наслушался о том, что, равно как Карфаген должен быть разрушен, Мира должна быть убита, что меня даже не особо впечатлили снующие туда-сюда по коридорам врачи, люди в форме и перепуганные китайцы, высунувшие головы из своих номеров, привлеченные шумом.
Говоря откровенно, я даже ждал чего-то подобного. Проснулся среди ночи, разнервничался и курил в форточку, как и обещал в своей последней эпистоле Марине. Все окна были настежь открыты, вытаращены слезливыми стеклами на Амурский залив, откуда веяло холодом и потусторонним злом. Чернильное море являло себя инфернальным, многообещающим. Я курил и ждал какого-то маленького землетрясения, нечто такое, что нарушит тишину.
Время остановилось. На моих часах нет секундной стрелки, поэтому не мог в этом убедиться воочию, но отсчитывал секунды. В конце концов я услышал этот чертов хлопок. Он и нарушил тишину.
Я смог выдохнуть, силы зла отступили, море закишело волнами, моргнул дисплей мобильного телефона. Через стену от меня убили Миру. Или еще кого-то. Не требуйте от меня описания оглушительной перестрелки – сначала вообще показалось, будто в соседнем номере упала на пол тяжелая книга. «Стены из картона», – такой была моя первая мысль, не ведающая о грядущем сумбуре. Я затушил четвертый подряд окурок и лег спать.
По всем канонам жанра с утра меня разбудил оглушительный крик горничной. Спустя полчаса по коридору затопало несколько десятков ног. Представители закона заглянули и ко мне, дабы выспросить, не довелось ли ночью заметить что-то подозрительное. О да, товарищ старший лейтенант, как насчет застывшего на несколько минут океана?! Это я и попытался донести собеседнику, выписывая в воздухе шикарные кренделя пальцами и беззвучно раскрывая рот, словно рыба, хватающая пузырьки воздуха. «А, он глухонемой», – махнул на меня рукой человек в погонах. Глухонемой в моем случае приносило гораздо больше выгоды, чем просто немой. Можно сколько угодно косить под дурачка, и в данной ситуации это должно было сработать. Я приклеился к дверному глазку на добрые полчаса.
Китайцы испуганно галдели. Прокуратура и полиция обшаривали злосчастный 912 номер на предмет улик и иных интересностей. Наконец, врачи повезли прочь с постоялого двора носилки, на которых лежал хладный труп, еще вчера бывший моим соседом или соседкой. Нацепив на лицо выражение не то безумства, не то юродивости, достойное Юшки (привет, Платонов!), я выглянул в коридор.
За долю секунды мне предстали сразу два доказательства своей притянутой за уши теории. Во-первых, из-под целлофановой пленки, в которую медики завернули тело, свесилась вниз и беспомощно раскачивалась в воздухе по ходу движения носилок женская рука. Значит, то была именно соседка. Во-вторых, пленка прикрыла лишь лицо убитой, но не всю голову. Почему так вышло, я не ведаю, но скажу лишь о том, что увидел прядь спутавшихся и свалявшихся рыжих волос. Ставлю собственную жизнь на то, что это была Мира! Больше там быть некому. А мне благоразумнее всего было вернуться в свой номер и выжидать благополучного момента.
Опустившись на ковер, я взял в руки губную гармошку, которую Мира подарила Ане тысячу лет назад. Вернувшись в город, сумел почти сразу очистить инструмент от ржавчины и обнаружить выгравированную на нем надпись: «Prot?ge Anne du silence des bois»[16 - «Сберегу Анну от лесной тишины» (фр.).]. Я прикрепил гармошку рядом с давним подарком Марины мне, вторящим почти синхронно: «Сберегу Аякса от трезубца Посейдона».
Я тоже, безусловно, являюсь частью всей паутины сюжетных линий. Хотя бы на этом основании и могу заявлять, что убитую звали Мира и что это Мира из наших рассказов. Да-да, наших, потому что я уже переписал большую их часть с диктофона в тетрадь. И это значит, что моя Мира была убита прошлой ночью; я это предчувствовал, встал с кровати и выкурил несколько сигарет. Даже само море затаило дыхание, заинтригованное тем, прикончат ли нашу Миру или нет. Я влез в чужую историю, расхлебываю чужую кашу и пытаюсь при этом казаться всезнайкой. Но ведь каким-то образом, по неведомым мистическим законам, диктофон оказался именно у меня. Что же следующим мне достанется?
Библия. Книга книг.
…Я – юродивый Юшка, с расстегнутым да перекрученным воротником, хлопающий глазами и брызжущий слюной с блаженно улыбающихся уголков рта, безобидный глухонемой придурок, вышел в коридор еще раз, спустя несколько часов, прихватив резиновые перчатки.
«Помещение опечатано». Но внутри никого нет. И на этаже никого нет. Ни один новоприбывший не тащит свои пожитки на колесиках, ни один постоялец не идет заваривать лапшу в стакане. Пусть же прибой за окном вновь утихнет и даст мне проскочить незаметным. А выскочу заметным – так это же немой инвалид всего-навсего перепутал циферки и ошибся дверью, видите? Разве можно ругать за подобный проступок человека ущербного и обиженного самой природой, а тем более арестовывать его?
В номере 912 не осталось ничего. Напрасно выискивал я рыжие волоски на подушке. Напрасно двигал мебель, опасаясь порвать перчатки и наследить для гипотетической дактилоскопии. Я не нашел ничего, за что можно было бы зацепиться, из чего можно было бы развить еще более гротескные теории сопричастности всего и вся. Напоследок лишь вспомнил о теплом зимнем одеяле, которое хранилось на верхней полке шифоньера в каждом номере отеля, и только там меня наконец ожидала удача. Из недр шкафа я выудил на свет божий тяжелую Библию в строгой черной обложке. Пожалуй, для правоохранительных органов Священное Писание не представляло никакого интереса. В отличие от меня, мигом уловившего важность печатного текста и еще больше испугавшегося.
Что же скрывалось под иссиня-черным кожаным переплетом с золотым крестом посередине? Нет, никаких писем и дневников (пусть это все же остается исключительно моей прерогативой). Так что же я обнаружил, открыв великую книгу? Только буквы и строки. Такие, например: «Au commencement, Dieu crе le ciel et la terre»[17 - «В начале сотворил Бог небо и землю» (фр.). Книга Бытия, глава 1.]. Именно так, небо и землю. Затем Бог дозрел до того, чтобы сотворить благословенный город Владивосток на берегу Японского моря. И сколько женщин обитало в этом городе жарким июньским месяцем этого года? Примерно половина населения. Которые из этих женщин носят длинные рыжие волосы? Две трети вычеркиваем сразу. Наконец, которые из этих женщин владеют французским языком? Так, чтобы и Библию почитать и губные гармошки порасписывать? И пусть теперь кто попробует доказать мне, что убитую звали не Мира!..
Мои размышления прервали чьи-то незваные шаги, подходящие к двери номера 912. Сердце бешено заколотилось. Разумеется, я мигом залез под кровать и оттуда прикидывал, что поведаю сурдопереводчику в ближайшем отделении полиции. Тень неизвестного остановилась на пороге и не заходила внутрь, словно ожидала чего-то. Все смахивало на низкобюджетный фильм ужасов, я уже вообразил, как Тень или Некто проходит сквозь дверь и зловеще склоняется ко мне. Да уж, если Миру убили сегодня ночью в этой самой кровати, чего хорошего вообще ожидать от такого места? Какой черт дернул меня сюда пойти? Любопытство? Поиски истины? Это вообще смешно звучит. Я летел на самолете 10 тысяч километров, прибыл в край невиданных красот, по соседству от меня убили женщину, я тайком залез в ее опечатанную комнату и теперь кто-то жуткий пришел по мою душу – такая уж фантасмагоричная истина.
Тень исчезла. Я высунул голову из-под кровати, шестым чувством опасаясь, что сверхлегкий бесшумный невидимка, тихонько забравшийся на постель за этот краткий временной промежуток, вот-вот схватит меня за волосы и заорет в ухо: «Ага! Попался!» Но ни в комнате, ни за дверью больше никого не было. Тень ушла. Я вслушивался в ее уходящий шаг, желая успокоиться. Цок-цок, действительно уходит. Ага, каблуки! Получается, еще одна таинственная незнакомка. Знакомка. Мой бог, какой же я идиот. Кто сюда мог прийти, кроме нее?!? Какой же я настоящий юродивый болван, почему невозможно было догадаться раньше?
Каблуки достучали до холла, звякнул колокольчик, прибыл лифт. Сначала я хотел выскочить вслед за ней, догнать, порисовать слова пальцами в воздухе и отдать ее диктофон и остальные вещи. Потом представил, как нелепо это будет выглядеть, и решил оставить все как есть. Я встал, отряхнулся, пытался дышать ровно, стоя в проклятом месте и прижимая к груди французскую Библию похолодевшими руками.
Она оставила подарок. Пока я боялся и трясся под кроватью, она просунула под дверь фотографию. Старую-престарую, черно-белую с винтажной желтизной, с потрепанными углами, выцветшую от времени. На фотографии группа молодых людей расположилась возле скалы на морском берегу. Двое юношей ставят палатку, три девушки улыбаются в объектив. Парни одеты по-походному: свитера, спортивные брюки, кеды. На одной девушке, что выглядит старше остальных, летнее платье в цветок, на другой – вязаная кофта и джинсы, на третьей длинный плащ. Та, что в вязаной кофте, обнимает еще одного молодого человека, который держит в руке гитару, завернутую не в чехол, а в полиэтиленовый пакет. В общем, самый что ни на есть обычный кадр из юношеского похода. Я перевернул фото, на обратной стороне мягкогрифельным карандашом было подписано: «L’Emar – L’Humour – La Humora».
Рядом с фотографией под дверью лежал также небольшой сверток, состоящий из нескольких листов. Развернув сверток, я обомлел: японские иероглифы. Только этого не хватало для полного счастья. Я учил японский самостоятельно и мог переводить несложные тексты. Но здесь у меня не было с собой ни словаря – ничего… Великолепно, черт возьми! Для разгадки этого гротескного триллера им был нужен не кто иной, как немой полиглот. Час от часу не легче. Я покинул номер Миры, бережно сложив один трофей в другой: фото подростков и сверток с «японской грамотой» спрятал между страниц Библии. Вернувшись к своему номеру, достал было ключ, как внезапно меня вновь охватил дикий страх: что, а главное – кто уже мог побывать и в моих покоях? Какие-то странные штуки тут творились, и я не хотел возвращаться к себе, только не сейчас.
Вместо этого я спустился в подсвеченный вялым неоном бар, где Серега налил мне виски. По мере телесного опьянения разум все более и более трезвел, страх постепенно уступал место настороженности. Кто-то играет в странные игры. Потому что уже один человек мертв. Значит, игра недобрая. Немного помедлив, я показал фотографию Сергею. Он повертел ее в руках, чуток порассматривал, после чего вернул обратно.
– Да это же Юмора, – сказал бармен, протягивая мне старое измятое фото. – Это Юмора.
* * *
Бухта Юмора в лучах заходящего солнца являла собой поистине великолепное зрелище. Я забрался на крутую скалу и смотрел, как зеленые волны кидаются на острые камни и разбиваются вдребезги. По вечерам море, как всегда, походило на мятное желе. Юмора (официально «Емар») была замечательным местом для походов, все здесь так и дышало свободой.
Я дышал свободой, стоя на вершине отвесной скалы, и ветер дул мне в лицо, я закрыл глаза и вдыхал свободу во все легкие, туда, где еще есть место, свободное от детективных головоломок и сеансов психотерапии. Это место пока что вакантно, продуваемо океанским бризом, распахнуто настежь. Это ли место для сердца? Я должен всего-навсего приложить правую ладонь к губам, а потом – к сердцу: вот и вся любовь на моем языке. Плюс десять букв письменного признания. И что взамен столь незначительных трудов? Нежность, забота и ласка, песенки-стишочки, уютная совместная рутина, исключенная возможность быть белой вороной или потерять лицо.
Но я же остаюсь в стороне.
Мои любимые с детства герои асоциальные и суровые… Хиктлифф, держащий в ежовых рукавицах весь Грозовой перевал – даже к нему можно было найти подход, он не злой, он влюблен. Это обеляет его и оправдывает всю устроенную им жуть. Хитклифф стоит на горе, тяжелый взор устремлен куда-то далеко за горизонт. Хитклифф бродит по вересковым пустошам и полы плаща его развеваются на ветру…
Пожалуй, в черно-белом кино с трескающейся озвучкой Аякс стоял на вершине скалы на Емаре и сизые тучи сгущались над бедной его головой. События безумного дня не давали покоя его мыслям.
Аякс вздрогнул. Ветер усилился. Море, которое прошлой ночью неожиданно замерло, сейчас же злилось и буквально закипало – так уж эти высокие волны выглядели сверху. Кипящее мятное желе где-то там, внизу… Мятная Юмора. Старая Юмора на пожелтевшей фотографии.
