Кронос, которого боятся даже боги

Эдуард Чернов

Кронос, которого боятся даже боги

Осень на кладбище была неестественно яркой. Солнце, низкое и холодное, резало глаза. Оно не грело, а лишь подсвечивало увядание, делая его пронзительно красивым и оттого еще более горьким. Желтые листья с кленов сыпались медленно, по одному, словно отсчитывая последние секунды тишины.

Толпа в черном уже редела. Смолк приглушенный ропот соболезнований, затихли сдавленные рыдания. Люди, тяжелые и неловкие в своих траурных одеждах, по одному, по двое начинали ковылять по щербатым дорожкам к выходу, к автобусу, к машинам, к миру, где еще можно дышать полной грудью. Они отправятся на поминки – на последний акт этой трагедии. Чтобы за поминальным столом, в тишине, прерываемой лишь звоном ложек, окончательно увериться: да, это реальность. А не чей-то тяжкий сон, от которого можно проснуться с облегчённым вздохом.

Когда они расступились, открылось то, ради чего все здесь собрались.

Свежий холм. Земля, черная, почти синяя, вперемешку с желтым песком. Земляная рана, еще пахнущая сыростью и глубиной. Она резко, до циничности, контрастировала с заросшей зеленью соседних могил, крича о своей новизне, о своей боли.

На вершине воткнули простой деревянный крест, еще пахнущий свежей стружкой и сосновой смолой. Он был слишком новым, слишком ярким для этого места, словно его принесли из другой, живой жизни по ошибке.

На свежем черноземе, прислоненная к кресту, стояла фотография. Она была вставлена в простую пластиковую рамку, защищающую от дождя и ветра, но эта утилитарность лишь подчеркивала ее чудовищную несовместимость с местом, где она теперь оказалась.

Это было стандартное фото для выпускного альбома. Девичий портрет на нейтрально синем фоне.

Девушка. Светловолосая, с волосами, уложенными в мягкие локоны. Легкий, почти профессиональный макияж, подчеркивающий огромные, смеющиеся глаза.

Глаза – они были самыми главными. Они смотрели прямо в объектив, полные безудержной, искренней радости и такого оглушительного, наивного ожидания счастья. В них читался весь восторг от момента: школа позади, впереди – целая жизнь. Вся она была устремлена в это «впереди». Улыбка была не просто вежливой – она была сияющей, широкой. Она ловила момент своего триумфа, своей красивой, только начинающейся жизни.

На ней было то самое платье, которое она выбирала со своими подругами, споря о фасоне и цвете.

И самое страшное, самое невыносимое в этой фотографии было то, что никто тогда не знал.

Фотограф, щелкая затвором, думал о композиции и освещении. Родители,стоя рядом, умилялись и вспоминали свою юность. Одноклассники болтали и смеялись в очереди. Она сама,позируя, мечтала о выпускном, о поступлении, о любви, о путешествиях.

Ни одна мысль, ни единая секунда сомнения не была отдана тому, что этот снимок, этот крик радости и надежды, станет главным и последним ее изображением. Что его увековечат не в толстом альбоме на память, а в холодной пластиковой рамке, которую будет засыпать снег и омывать дождь. Что синий фон станет цветом вечности, а сияющая улыбка – вечным укором всем, кто придет на это место и не сможет выдержать ее взгляда на фотографии.

Она улыбалась будущему, а получила от него пропуск на кладбище.

Ее образ, застывший в пик наивного торжества, теперь навсегда будет смотреть на черную землю, под которой лежит ее тело, не успевшее состариться, не успевшее устать, не успевшее понять, что та самая жизнь, которой она так радовалась, уже кончилась.

У подножия креста теснились венки. Искусственные, шитые серебром и малиновым бархатом цветы, холодные, и безжизненные. Их окружала щетина траурных лент, на которых белели надписи, словно последние письма, адресованные в никуда.

«ДОРОГОЙ ДОЧКЕ ОТ БЕЗУТЕШНЫХ РОДИТЕЛЕЙ» – самый большой, пышный, страшный в своей безнадежной пышности. «НАШЕЙ ЛЮБИМОЙ ОДНОГРУППНИЦЕ.СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ» – яркий, молодежный, от тех, кто еще не привык к такому. «ОТ СОСЕДЕЙ.ЦАРСТВИЕ ЕЙ НЕБЕСНОЕ» – скромный, от людей, которые видели ее каждый день в подъезде и теперь чувствовали вину за то, что больше не увидят.

И вот, когда последняя спина скрылась за поворотом, когда эхо последнего приглушенного разговора растворилось в осеннем воздухе, к свежей могиле подошел Он.

Кронос стоял там с самого начала, неподвижный, как один из старых памятников на дальних аллеях. Но люди, охваченные своим горем и неловкостью, не замечали, или не хотели замечать его, их взгляд просто скользил мимо, принимая его за часть пейзажа, за тень от высокого дуба.

Он выглядел как мужчина в возрасте, но его старость не имела ничего общего со слабостью или увяданием. Это была древность скалы, векового дуба, пережившего тысячи бурь. Его одеянием была простой, льняной хитон белого, выцветшего до молочной мути цвета, напоминающая погребальные пелены. Ткань, тяжелая и неподвижная, ниспадала с одного плеча, открывая кожу, холодную и гладкую, как полированный алебастр. На ногах – простые сандалии с кожаными ремнями, перехватывающими мощные, жилистые лодыжки. Он был высок и строен, и в его осанке читалась нечеловеческая, царственная выправка.

Тело, обнаженное под тонкой тканью, не было телом атлета – оно было подобно изваянию: совершенное, лишенное всякого намека на мягкость или тлен. Мускулы, словно выточенные из мрамора, застыли в вечном, безжизненном напряжении.

Его лицо казалось высеченным из бледного мрамора резцом сурового, но гениального мастера. Черты – идеально правильные, четкие, холодные, и отмеченные печатью бесконечного опыта.

Ни осенний холод, ни яркие лучи солнца не могли пробить его равнодушия. Он был вне таких понятий. Глубокие борозды на челе и у рта были не морщинами усталости, а словно трещинами на древней статуе, следами прошедших  эпох.

Из складок хитона виднелись крепкие, жилистые руки с крупными, выразительными кистями. На смуглой коже проступали рельефные, как бы набухшие синевой вены – не знак болезни, а свидетельство могучей, замедленной жизни, текущей в нем.

В одной такой руке, с длинными, словно выточенными из слоновой кости пальцами, покоились песочные часы. Вырезанные из цельного темного обсидиана, отполированного до зеркального блеска. Верхняя колба была пуста. Весь песок, мелкий, черный, словно искрошенная в пыль космическая бездна, давно и безвозвратно пересыпался вниз, образовав у основания идеальную, неподвижную пирамиду.

Часы замерли, отсчитав срок этой девушки до последней песчинки.

Другая рука была опущена вдоль тела, и пальцы ее лежали на рукояти инструмента, висевшего на простом кожаном ремне. Это был серп. Но не сельскохозяйственное орудие – его лезвие было выгнуто в идеальную, смертоносную дугу, от которой исходило ощущение абсолютной, леденящей пустоты. Оно было не из металла, а из того же бледного, тусклого света, что исходит от умирающей звезды. Лезвие не отражало осеннее солнце – оно, казалось, поглощало его, выедая саму реальность вокруг своего лезвия.