скачать книгу бесплатно
Человек со сломанным ухом
Эдмон Абу
Имя выдающегося французского писателя Эдмона Абу мало известно российскому читателю. Но на своей родине этот выдающийся мастер слова и гротеска считается одним из крупнейших писателей XIX века, чье имя стоит вровень с такими именами, как Мериме, Мопассан, Флобер. Ловко фехтуя острым пером Вольтера и шутовским колпаком Мольера, Эдмон Абу наделал немало шума в беспокойном XIX веке и под конец своей довольно короткой жизни даже стал академиком. Впервые вышедший на русском языке роман "Человек со сломанным ухом" по праву считается одним из шедевров автора. Это фантастические похождения мумии шпиона Наполеона, блуждающей в сумерках Второй империи.
Эдмон Абу
Человек со сломанным ухом
ГОСПОЖЕ
ГРАФИНЕ ДЕ НАЖАК
Эту книгу создал я под вашим крылом
На террасе, где пахло цветами.
Я трудился, и был каждый день торжеством
Нашей дружбы в прекрасной Бретани.
Книга вышла. О, счастье, в Бретани я вновь!
Дышат вами страницы романа.
Память дыбится, птицей уносится прочь.
Что ж читать-перечитывать заново?
Океана безмерность и солнца чепец,
Чаек стон и поющий прибой.
Кто вернет мне те дни, смех, блины, наконец,
Вальса ритм и сердечный покой?
Э.А.
Париж, 3 ноября 1861 г.
Глава I
В ней родители празднуют возвращение практичного сына.
Восемнадцатого мая 1859 года господин Рено, бывший преподаватель физики и химии, а ныне домовладелец и член муниципального совета Фонтенбло, чудного городка, стоящего чуть южнее Парижа, лично отнес на почту письмо следующего содержания:
«Господину Леону Рено, горному инженеру, до востребования, Берлин, Пруссия.
Мое дорогое дитя!
Новости, дошедшие до нас из Санкт-Петербурга, доставили нам безмерную радость. Твоя бедная мать заболела в самом начале зимы, но я не хотел тебе об этом сообщать, поскольку ты находился слишком далеко от нас. От постоянной тревоги за тебя мое здоровье тоже стало пошаливать. А помимо нас есть еще одна персона (сам догадайся, как ее зовут), которая сильно тоскует по тебе. Но ты не должен беспокоиться, дорогой наш Леон. Мы буквально воспряли, когда определилась дата твоего возвращения. Наконец мы поверили, что уральские шахты не поглотили любимого сына, дороже которого для нас нет никого на этом свете. Бог не мог допустить, чтобы с тобой что-то случилось! Ты быстро заработал солидное состояние, сохранив при этом жизнь и здоровье, и я надеюсь, что ты действительно прекрасно выглядишь, если верить тому, что ты нам писал. Мы не можем умереть, пока не обнимем тебя, сынок! Если ты еще не закончил все свои дела, то тем хуже и для тебя, и для твоих дел, потому что мы втроем поклянись, что больше никогда не отпустим тебя в эти края. Ты легко подчинишься нашей воле, ведь с нами ты будешь совершенно счастлив. Так, по крайней мере, полагает Клементина… совсем забыл, что обещал не упоминать ее имени. Наш милый сосед мэтр Бониве сумел поместить твои капиталы на прекрасных условиях, но помимо этого он подготовил еще один, я бы сказал, трогательный документ, который ждет лишь твоей подписи. Наш замечательный мэр заказал к твоему приезду новый трехцветный шарф, который вскоре должны доставить из Парижа. Он полагает, что ты это воспримешь, как подарок к Новому году. Твоя квартира в нашем доме вскоре станет вашей квартирой, и ее состояние вполне соответствует твоему нынешнему положению. Ты будешь жить… впрочем, за эти три года наш дом так сильно изменился, что мое описание ничего тебе не скажет. Всеми работами по переустройству дома руководил господин Одре, архитектор из императорского дворца[1 - В Фонтенбло находится загородная усадьба французских королей, построенная задолго до Версаля и связанная с жизнью 34 монархов Франции, включая Наполеона Бонапарта. Дворец Фонтенбло не уступает Версалю в роскоши, но при этом пользуется незаслуженно меньшей популярностью.]. Он настоял на том, чтобы устроить для меня лабораторию, достойную Тенара или Депре[2 - Луи-Жак Тенар – французский химик и пэр Франции. Марсель Депре – великий французский электротехник.]. Я бурно протестовал и уверял, что уже ни на что не гожусь, потому что мой известный труд «О сжатии газов» так и застрял на четвертой главе. Но твоя мать сговорилась с этим коварным другом дома, и они построили для меня настоящий храм науки или, как выразилась твоя старая служанка Готон, истинный приют колдуна. Чего в нем только нет! Имеется даже паровая машина мощностью четыре лошадиные силы. Но на что она мне? Остается лишь надеяться, что эти затраты будут не напрасны. Зато ты, имея такую лабораторию, точно не будешь почивать на лаврах. Ах, если бы я, будучи в твоем возрасте, располагал твоим нынешним состоянием! Я посвятил бы жизнь чистой науке, вместо того чтобы тратить лучшие годы на обучение никчемных молодых людей, посещавших мой класс лишь для того, чтобы втихомолку читать Поля де Кока! А какие у меня были амбиции! Я мечтал, чтобы с моим именем было связано открытие какого-нибудь фундаментального закона или хотя бы создание полезных научных приборов. Но теперь все это в прошлом. Глаза мои ослабли, и даже мозг отказывается работать. Пришла твоя очередь, мой мальчик! Тебе только двадцать шесть лет, ты заработал состояние в уральских шахтах и теперь можешь жить в свое удовольствие. Самому тебе не так много нужно, и ты должен поработать на благо всего человечества. Это самое сокровенное желание и самая страстная надежда твоего старого отца, который любит тебя и ждет с распростертыми объятиями.
Ж. Рено»
«P.S. По моим расчетам, это письмо доставят в Берлин за пару дней до твоего приезда. Ты, наверное, уже узнал из газет, что седьмого числа этого месяца умер великий Гумбольдт. Это огромная потеря для науки и всего человечества. Я имел честь написать этому великому человеку несколько писем, а он соизволил прислать мне одно письмо, которое я бережно храню. Если тебе представится случай приобрести что-либо связанное с этим великим ученым, какие-нибудь рукописи или предметы из его коллекций, то этим ты доставишь мне огромное удовольствие.»
Спустя месяц после того, как было отправлено это письмо, долгожданный сын возвратился в отчий дом. Господин и госпожа Рено встретили его на вокзале и нашли, что он очень повзрослел, располнел и во всех смыслах похорошел. Глядя на Леона Рено, нельзя было сказать, что он очень красив, но лицо его было добрым и симпатичным. Это был мужчина среднего роста, светловолосый, пухлый и ухоженный. Его большие голубые глаза, мягкий голос и шелковая борода выдавали натуру скорее мягкую, чем сильную. Белая округлая шея Леона выглядела женственно и сильно контрастировала с порыжевшим от загара лицом. Зубы у него были красивые, очень мелкие, слегка загнутые внутрь и совсем не острые. А когда он снял перчатки, то обнажились небольшие руки с короткими пальцами, довольно крепкие, довольно мягкие, ни теплые, ни холодные, ни сухие, ни влажные, но именно такие руки, какие приятно трогать и за которыми приятно ухаживать.
Но как бы ни выглядел наш Леон, его родители не променяли бы любимого сына даже на Аполлона Бельведерского. Не успел он выйти из поезда, как его задушили в объятиях и забросали сотнями вопросов, на которые он не успевал отвечать. Вместе с родителями на вокзал примчались старые друзья семьи, среди которых был один врач, один архитектор и один нотариус. Каждый из них расцеловал Леона, справился о его самочувствии и поинтересовался, хорошо ли он доехал. Инженер терпеливо и даже радостно прослушал эти банальные песнопения, слова которых не имели особого значения, но зато музыка проникала в самую душу, потому что шла от самого сердца.
Так они простояли не меньше четверти часа. За это время успел со свистом отъехать поезд, омнибусы местных отелей рысью умчались по ведущему в город шоссе, и лишь июньское солнце все так же неустанно согревало своими лучами этих очень счастливых и очень славных людей. Неожиданно госпожа Рено воскликнула, что бедный ребенок наверняка умирает с голоду и что было бы сущим варварством так запаздывать с началом обеда. Напрасно он уверял, что успел позавтракать в Париже, и что голод не омрачит радость встречи. Его не стали слушать, и вся компания стремительно уселась в два наемных экипажа. Сын сел рядом с матерью, отец – напротив них, и оба не могли оторвать глаз от своего дорогого сыночка. Следом за экипажами двинулась коляска с чемоданами, большими длинными ящиками и прочим багажом. На въезде в город кучера щелкнули кнутами, кучер коляски последовал их примеру, и грохот мчавшихся экипажей привлек внимание местных жителей, ненадолго нарушив покой сонных улиц. Госпожа Рено поглядывала по сторонам, ища свидетелей своего торжества, и сердечно приветствовала каждого, кто попадался на их пути, даже едва знакомых людей. Ее в свою очередь приветствовали почти незнакомые матери семейств, потому что никто не может оставаться равнодушным к материнскому счастью. И вообще приезд Леона, семью которого здесь очень любили, стал большим событием для этого маленького городка. Что же касается соседей, то они сбились в кучки и радостно, без малейшей зависти, говорили: «Это сын Рено, он три года проработал в русских шахтах и теперь осчастливит старых родителей заработанным состоянием.»
Леон по пути успел заметить несколько знакомых лиц, но среди них ни разу не мелькнуло именно то лицо, которое он больше всего хотел бы видеть. Он наклонился к уху матери и прошептал: «А где Клементина?» Слово было произнесено так тихо, что даже господин Рено не смог понять, было ли это слово или звук поцелуя. Добрая женщина нежно улыбнулась и коротко ответила: «Терпение.» Как будто терпение – это самое обычное состояние влюбленных.
Дверь дома была настежь открыта. На пороге их ждала старая Готон. Она заламывала руки и плакала навзрыд, ведь она помнила маленького Леона, когда он был совсем еще крошечным. Последовала радостная встреча на ступеньках крыльца, и верная служанка заключила в жаркие объятия своего молодого хозяина. Друзья господина Рено сделали вид, что собираются уходить, но их и слушать не стали. Им было строго сказано, что приборы дорогих друзей уже стоят на столе. А когда все, за исключением Клементины, собрались в гостиной, настал черед больших кресел с медальонами на спинках заключить в свои объятия сына господина Рено. Старое зеркало над камином весело продемонстрировало присутствующим его отражение, массивная хрустальная люстра приветствовала Леона нежным перезвоном, а китайские мандарины, всю жизнь простоявшие на этажерке, начали гостеприимно раскачивать головами, словно они служили здесь хранителями домашнего очага и не были иностранцами и к тому же язычниками. Никто так и не понял, почему опять полились слезы и послышались звуки поцелуев, словно приезд дорогого сына состоялся во второй раз.
«Суп!» – возвестила Готон.
Госпожа Рено взяла сына под руку, нарушив тем самым все правила этикета и даже не извинившись перед гостями. Она не извинилась и тогда, когда первым налила суп дорогому сыночку, а не гостям. Леон промолчал и был абсолютно прав: каждый сотрапезник скорее согласился бы пролить суп на свой жилет, чем попробовать его раньше дорогого Леона.
«Мама, – воскликнул Леон, держа в руке застывшую на весу ложку, – первый раз за три года я ем по-настоящему вкусный суп!»
Госпожа Рено покраснела от удовольствия, а Готон разбила что-то из посуды. Обе решили, что ребенок сказал это нарочно, чтобы польстить их самолюбию, а между тем он сказал чистую правду. На свете есть лишь две вещи, которые не доступны человеку, находящемуся вне родных стен: первая из них – это вкусный суп, а вторая – бескорыстная любовь.
Если бы я взялся добросовестно перечислять все выставленные на столе блюда, то каждый читатель неминуемо захлебнулся бы собственной слюной. Я даже полагаю, что у многих особо чувствительных читательниц случилось бы несварение желудка. К тому же надо понимать, что перечисление блюд продолжалось бы до самого конца этой книги и на то, чтобы рассказать удивительную историю Фугаса, у меня осталось бы не больше одной страницы. Поэтому я вместе с вами возвращаюсь в гостиную, куда уже подали кофе.
Леон успел выпить только половину чашки. Не подумайте только, что кофе был слишком горячим, слишком холодным или слишком сладким. Ничто в мире не помешало бы ему выпить свой кофе до последней капли, если бы внезапно у входной двери не раздался стук молотка. Кто-то стучал в дверь, и этот стук немедленно отозвался в его сердце.
Минута ожидания показалась ему невероятно долгой. Нет, не так! Скажу иначе: за все время его странствий ни одна минута не показалась ему такой же долгой, как эта. Наконец в гостиную вошла Клементина, вслед за ней появилась ее тетя, почтенная мадемуазель Виржиния Самбукко, после чего до ушей мандаринов, по-прежнему улыбавшихся на этажерке, донесся звук трех поцелуев.
Вы спросите, почему трех? Слишком торопливый читатель, который до всего догадывается раньше автора этих строк, конечно, уже нашел всему разумное объяснение. «Нет сомнений, – скажет он, – что Леон был слишком хорошо воспитан, чтобы поцеловать больше одного раза достопочтенную мадемуазель Самбукко, но, увидев Клементину, собиравшуюся стать его женой, он не удержался, удвоил дозволенную порцию поцелуев и был прав.» Именно такие суждения, друзья мои, я и называю безрассудными. В действительности все обстояло совсем не так. Первым поцелуем губы Леона одарили щеку мадемуазель Самбукко, второй поцелуй губы мадемуазель Самбукко запечатлели на левой щеке Леона, а с третьим поцелуем вышла неувязка, отчего два молодых сердца испытали сильнейшее потрясение.
Леон, по уши влюбленный в свою будущую половинку, бросился вперед, ничего не видя перед собой, пытаясь сообразить на ходу, в какую именно щеку он должен ее поцеловать и одновременно твердо намереваясь немедленно получить удовольствие, которого был лишен с весны 1856 года. Клементина ничего не имела против. Она намеревалась прикоснуться своими прекрасными алыми губками к правой щеке Леона, а, возможно, и к левой, что ей было совершенно безразлично. Но оба действовали так поспешно, что ни его, ни ее щекам так и не досталось предназначенное лобзанье. В итоге живущие на этажерке мандарины услышали вместо двух поцелуев только один. Леон застыл в недоумении, Клементина покраснела до самых ушей, оба отпрянули друг от друга, и их взгляды уперлись в розочки на ковре, которые навсегда запечатлелись в их памяти.
По мнению Леона, Клементина была самой красивой девушкой в мире. Он любил ее уже больше трех лет, и в какой-то степени ради нее предпринял путешествие в Россию. В 1856 году она была еще слишком молода, чтобы выйти замуж, и слишком богата, чтобы инженер с годовым окладом в 2400 франков мог претендовать на ее руку. Леон, как истинный математик, сформулировал стоявшую перед ним задачу следующим образом: «Дано: девушка пятнадцати с половиной лет, имеющая 8000 франков годового дохода, и она же будущая наследница мадемуазель Самбукко, капитал которой составляет 200 тысяч франков. Требуется: обрести состояние, равное ее собственному или превышающее его, и сделать это не раньше, чем она станет взрослой девушкой, но и не позднее того момента, когда она превратится в старую деву.» Решение задачи было найдено в медных шахтах Урала.
В течение трех долгих лет он состоял в переписке со своей любимой, но лишь косвенно. Все письма, которые он писал матери или отцу, попадали в руки мадемуазель Самбукко, которая не прятала их от Клементины. Иногда их читали вслух в кругу семьи, и никогда господину Рено не приходилось перескакивать через фразы, потому что Леон не писал ничего такого, что не предназначалось для ушей юной девушки. Кроме этих писем, тете и племяннице было нечем себя развлечь. Они уединенно жили в своем маленьком доме, стоявшем в глубине сада, и принимали у себя только старых друзей. Все это время сердце Клементины принадлежало Леону, и в этом не было большой ее заслуги. Если не считать одного высокого кирасирского полковника, который несколько раз донимал ее своим вниманием во время прогулки, то можно твердо сказать, что ни один мужчина даже не пытался за ней ухаживать.
А между тем она была очень красивой, и это действительно было так независимо от того, что думали по этому поводу ее возлюбленный, семейство Рено, да и весь маленький город. Вообще, от жителя провинции требуется совсем немного, чтобы его признали выдающейся личностью. В частности, вдали от столиц нетрудно обрести репутацию красивой женщины, особенно если вы проживаете в небольшой местности, где требования сами по себе невысоки. Ведь только в столицах принято восхищаться абсолютным совершенством. Мне как-то довелось слушать выступление одного мэра, который с гордостью заявил: «Согласитесь, что служанка Катрин очень хороша собой, в особенности для коммуны с населением в шестьсот душ!» Что же касается Клементины, то она была достаточно красива, чтобы ею восхищался городок с населением восемь тысяч человек. Представьте себе маленькую светловолосую креолку с черными глазами, матовой кожей и шикарными блестящими зубами. Талия ее была округлой и гибкой, словно тростник. А какие у нее были маленькие ручки, какие маленькие красивые ножки андалузского типа, с изящно изогнутыми и скругленными ступнями, наподобие утюжков! В каждом ее взгляде сквозила улыбка, а в каждом движении ласка. При этом она не была глупышкой или трусихой, и даже не была полной невеждой, как это часто случается с девушками, которые воспитывались в монастыре. Ее обучение, начатое еще матерью, завершили старые почтенные преподаватели, специально отобранные ее опекуном, коим был господин Рено. В довершение портрета Клементины скажем, что у нее был добрый нрав и вполне достаточно ума. Однако я постоянно задаю себе один и тот же вопрос: почему я говорю о ней в прошедшем времени? Ведь она, слава Богу, еще жива и не утратила ни одного своего достоинства.
Глава II
Раздача подарков при свете канделябров.
В десять часов вечера мадемуазель Самбукко объявила, что пора собираться домой. Жизнь тети и племянницы подчинялась монашескому укладу. Леон пытался протестовать, но Клементина не стала перечить тете, хотя, разумеется, надула губки. Уже была открыта дверь гостиной, и пожилая дева отыскала в прихожей свой капор, когда инженер внезапно вспомнил об одном важном деле.
«Вы не можете уйти, пока мы вместе не откроем чемоданы! Окажите мне такую милость, добрейшая мадемуазель Самбукко!»
Почтенная дева застыла на месте. Устоявшаяся привычка побуждала ее отправиться домой, но каноны любезности подсказывали, что надо остаться. Все решила крупица любопытства, под тяжестью которой и склонилась чаша весов.
«Какое счастье!» – сказала Клементина, кладя на место тетин капор.
Госпожа Рено пока не знала, куда сложили багаж Леона. Но явилась Готон и сообщила, что все валяется вперемешку в приюте колдуна, и люди ждут, когда молодой господин скажет, что именно следует отнести в его комнату. Тут же вся компания вооружилась лампами и канделябрами и отправилась в просторное помещение на первом этаже, где в живописном беспорядке расположились печи, перегонные кубы, физические приборы, ящики, чемоданы, спальные мешки, шляпные картонки и знаменитая паровая машина. Каждый предмет здесь отсвечивал выразительными бликами, от чего общий вид комнаты напоминал известные картины голландской школы. Свет скользил по электрической машине, отражался от реторт тонкого стекла, по пути натыкался на два посеребренных рефлектора и между делом застывал на великолепном барометре Фортена. Семейство Рено и их друзья расположились посреди чемоданов и ящиков, причем одни уселись, другие продолжали стоять, кто-то держал в руке лампу, у кого-то была свеча, и вся эта стихийная мизансцена придавала общей картине еще более живописный вид.
Леон, вооружившись связкой ключей, один за другим открывал чемоданы. Клементина села напротив него на большую продолговатую коробку и, широко раскрыв глаза, скорее с волнением, чем с любопытством, следила за происходящим. Для начала отставили в сторону два огромных квадратных ящика, в которых не было ничего, кроме образцов минералов, а затем приступили к осмотру разного рода богатств, разложенных инженером вперемешку со своей одеждой.
Вскоре мастерская наполнилась ароматами русской кожи, китайского чая, восточного табака и розового масла. Леон привез всего понемногу, как это принято у богатых путешественников, которых дома ждут семья и многочисленные друзья. Он по очереди демонстрировал азиатские ткани и покрытые чеканкой серебряные наргиле[3 - Разновидность кальяна.], что привозят из Персии, коробки с чаем, драгоценные благовония, парчу из Торжка, старинное оружие, изготовленный в Туле сервис из черненного серебра, украшения с драгоценными камнями в русском стиле, кавказские браслеты и кожаный мешочек с бирюзой, какую продают на ярмарке в Нижнем Новгороде. Каждый предмет переходил из рук в руки, вызывал массу вопросов и требовал объяснений и разного рода комментариев. Все друзья получили причитавшиеся им подарки, и немедленно грянул хор нестройно звучавших голосов, в котором слились вежливые отказы, дружеские увещевания и бесчисленные слова благодарности. Не стоит и говорить, что большинство подарков предназначалось Клементине, и ее, разумеется, не пришлось уговаривать, поскольку в недалекой перспективе все это добро так или иначе должно было стать частью будущего совместного хозяйства.
Отцу Леон привез невероятно красивый расшитый золотыми нитями халат, а также обнаруженные в Москве старинные книги, прекрасную картину Греза, случайно затерявшуюся в жалкой лавке Гостиного двора, два изумительных образца горного хрусталя и трость господина Гумбольдта.
– Вот видишь, – сказал он господину Рено, вручая ему историческую трость, – постскриптум твоего последнего письма не пропал даром.
Было заметно, что профессора этот подарок очень взволновал.
– Я никогда не стану ею пользоваться, – сказал он сыну, – ведь ее держал в руках Наполеон мировой науки. Что скажут люди, если отставной сержант от науки позволит себе прогуливаться с такой драгоценной тростью по лесу? А как насчет коллекций? Тебе ничего не удалось купить? Наверное, это очень дорого?
– Они не продаются, – ответил Леон. – Все поступило в Берлинский национальный музей. Но я так старался доставить тебе удовольствие, что даже стал жертвой откровенного жульничества, в сущности, довольно странного. В день приезда я сообщил о своем желании служащему гостиницы, и он поклялся, что один его приятель, мелкий еврейский перекупщик по имени Риттер, пытается продать прекрасный анатомический экспонат, когда-то принадлежавший Гумбольдту. Я помчался к этому еврею, внимательно ознакомился с мумией, а это именно мумия, и, не торгуясь, дал ему ту цену, какую он просил. Но на следующий день один из друзей господина Гумбольдта, профессор Хирц, поведал мне историю этих человеческих ошметков, десять лет пролежавших на складе и никогда не принадлежавших Гумбольдту. Куда, черт побери, Готон ее засунула? А вот! Мадемуазель Клементина как раз на ней и сидит.
Клементина попыталась встать, но Леон ее удержал.
– У нас достаточно времени, чтобы рассмотреть этот хлам, – сказал он. – К тому же, как вы сами понимаете, это невеселое зрелище. Сейчас вы услышите историю, рассказанную мне папашей Хирцем. Он, кстати, обещал мне прислать копию любопытного документа, касающегося моего приобретения. Посидите еще немного, дорогая мадемуазель Самбукко! То, что вы услышите, похоже на своего рода военно-научный роман. Мы посмотрим на мумию после того, как я расскажу вам печальную историю человека, которому она принадлежит.
– Черт побери! – воскликнул господин Одре, дворцовый архитектор. – Ты собираешься пересказать нам роман о мумии. Но ты опоздал, дорогой Леон. Тебя опередил Теофиль Готье, опубликовавший фельетон в газете Монитор. Всем уже известна эта египетская история.
– Моя история настолько же неегипетская, насколько неегипетской является история Манон Леско. Присутствующему здесь доброму доктору Марту должно быть известно имя профессора Жана Мейзера из Данцига[4 - В настоящее время польский город Гданьск.]. Он жил в начале нашего века и его последние работы датируются 1824 или 1825 годом.
– Они датируются 1823 годом, – ответил господин Марту. – Мейзер принадлежит к плеяде ученых, прославивших немецкую науку. В разгар ужасных войн, заливших кровью его страну, он продолжал свои исследования по вопросам оживления животных, начатые Левенкоком, Бакером, Недхамом, Фонтаной и Спалланцани. У нас он считается одним из основателей современной биологии.
– Боже! Какие ужасные слова! – воскликнула мадемуазель Самбукко. – Разве можно в такое время задерживать людей, чтобы они выслушивали историю какого-то немца!
Клементина попыталась ее успокоить.
– Не придирайтесь к словам, дорогая тетушка. Готовьтесь выслушать роман, ведь речь идет именно о нем.
– Это ужасный роман, – сказал Леон. – Кстати, мадемуазель Клементина сидит на том, что осталось от человека, которого профессор Мейзер принес в жертву науке.
Клементина резко вскочила, и ее жених сразу предложил ей стул, а сам сел на освободившееся место. Слушатели из опасения, что роман может оказаться многотомным, удобно устроились вокруг рассказчика, кто в кресле, а кто и на чемоданах.
Глава III
Преступление профессора Мейзера.
«Дорогие дамы, – начал Леон, – профессор Мейзер никак не подходит под категорию обычных злоумышленников. Наоборот, этот человек был бесконечно предан науке и роду людскому. Если он и убил французского полковника, останки которого покоятся под фалдами моего редингота, то именно для того, чтобы сохранить ему жизнь. К тому же это было сделано для прояснения одного важного вопроса, который может вас в высшей степени заинтересовать.
Продолжительность нашего существования на земле слишком невелика. Это факт, против которого никто не сможет возразить. Подумайте сами, через каких-то сто лет никого из собравшихся сегодня в нашем доме уже не будет в живых! Согласитесь, что это достойно сожаления.»
При этих словах мадемуазель Самбукко горько вздохнула, а Леон тем временем продолжил:
«Увы, мадемуазель, я тоже всегда вздыхаю, когда вспоминаю об этой печальной неизбежности. Вот у вас есть племянница, самая красивая и любимая из всех племянниц, один вид прелестного лица которой радует ваше сердце. Но вам этого недостаточно. Полное счастье вы обретете только тогда, когда вокруг вас будут резвиться дети вашей племянницы. Я очень надеюсь, что вы их увидите. Но увидите ли вы их детей? Это сомнительно. А их внуков? Это и вовсе невозможно. Что уж говорить о десятом, двадцатом, тридцатом поколениях. О таком не приходится даже мечтать.
Однако люди постоянно думают об этом. На свете нет такого человека, который хотя бы один раз в жизни не подумал: «Хорошо бы мне возродиться лет через двести!» Кто-то желает вернуться на землю, чтобы увидеть, как изменилась жизнь, а кого-то интересует, как поживает его потомство. Философу непременно надо узнать, принесли ли пользу высказанные им идеи, политик хочет знать, одержит ли верх его партия, скупца волнует, не растранжирили ли потомки оставленное им состояние, домовладельца беспокоит, выросли ли деревья в его саду. Нет такого человека, которому было бы безразлично будущее этого мира, по которому мы пролетаем галопом всего за несколько лет, чтобы уже никогда в него не вернуться. А сколько людей завидуют участи Эпименида[5 - Греческий жрец и провидец. По преданию, он заснул в зачарованной пещере Зевса и проснулся лишь 57 лет.], который заснул в пещере, а открыв глаза увидел, что мир постарел! А кто не мечтал оказаться на месте Спящей красавицы?
Таким образом, дамы, профессор Мейзер, один из самых ученых людей нашего века, верил, что наука способна усыпить живое существо и разбудить его через бесконечно большое количество лет. Необходимо лишь, считал профессор, остановить все отправления организма, прекратить жизнедеятельность, вывести организм лет на сто или двести из-под разрушительного воздействия времени, а затем взять и оживить его.»
«Да это сумасшедший какой-то!» – воскликнула госпожа Рено.
«Я бы не стал такое утверждать. Профессор разработал теорию большой пружины, которая приводит в действие живые организмы. Помнишь, матушка, как в детстве тебе показали открытый механизм работающих часов, и какое это произвело на тебя впечатление? Ты была уверена, что где-то внутри корпуса часов сидит маленький подвижный зверек, который старается изо всех сил и заставляет стрелки крутиться двадцать четыре часа в сутки. Если же стрелки останавливались, то ты говорила: «Маленький зверек умер.» А ведь, возможно, он просто заснул.
Тогда же тебе объяснили, что внутри часов имеются хорошо подогнанные друг к другу и смазанные маслом детали, каждая из которых движется сама по себе, но в гармоничном единстве с остальными деталями. Если лопалась пружинка, ломалось колесико, или в механизм попадала какая-то песчинка, то часы останавливались, и дети с полным основанием говорили: «Маленький зверек умер.» Но ведь можно предположить, что надежные, хорошо отрегулированные, исправные во всех отношениях часы останавливаются лишь потому, что в них закончилось масло, из-за чего колесики не могут свободно вращаться. Это значит, что зверек не умер, его просто надо разбудить, дав ему немного масла.
Вот великолепный хронометр, изготовленный в Лондоне. Достаточно один раз его завести, чтобы он проработал пятнадцать суток. Я завел его позавчера, значит, жизни ему отпущено еще тринадцать суток. Если я брошу его на пол и сломаю главную пружину, то всем будет ясно, что я убил маленького зверька. Но допустим, я смог удалить из совершенно целых часов все масло, позволяющее деталям без затруднения двигаться друг относительно друга. Будет ли это означать, что маленький зверек умер? Нет, он просто заснул. В доказательство этого неоспоримого факта я могу запереть хронограф в ящике бюро, продержать его там двадцать пять лет, а через четверть века вынуть, капнуть капельку масла, и часы заработают. Время пройдет, а спавший маленький зверек совсем не постареет и даже будет способен функционировать в течение тринадцати дней после пробуждения.
По мнению профессора Мейзера, все живые существа подобны часам. Живые организмы шевелятся, дышат, питаются и размножаются до тех пор, пока их жизненно важные органы целы и надлежащим образом смазаны. Функцию масла в организме животного выполняет огромное количество воды. В теле человека на долю воды приходится четыре пятых его веса. Если живой полковник весит сто пятьдесят фунтов, то тридцать фунтов из них – это собственно полковник, а сто двадцать фунтов – это вода в количестве шестидесяти литров. Это научный факт, и он доказан многочисленными экспериментами. На месте полковника может оказаться, например, король. Для целей анализа годится любой человек.
Профессор Мейзер, как и все ученые, не сомневался в том, что, если полковнику размозжить голову, проткнуть сердце или разрубить пополам позвоночник, то заключенный в нем маленький зверек умрет, поскольку головной мозг, сердце и спинной мозг являются теми самыми пружинами, без которых механизм человеческого тела работать не может. Но он так же верил, что, откачав у живого человека шестьдесят литров воды, можно будет усыпить маленького зверька, не лишая его жизни. Он утверждал, что аккуратно высушенного полковника можно хранить сто лет, а затем вернуть к жизни, пустив в него капельку масла, а еще лучше шестьдесят литров воды, без которых невозможно привести в действие машину человеческого тела.
У всех нас, в том числе и у меня, подобные воззрения не укладываются в голове. И тем не менее, доктор Марту может подтвердить, что профессионалам известны результаты научных наблюдений, проверить которые может любой желающий.
Некоторые животные способны возрождаться. Это известно и давно доказано. Господин Мейзер, как и аббат Спалланцани и ряд других ученых, собирал в водостоке своей крыши крохотных засохших угрей, хрупких, как стекло, затем бросал их в воду и возвращал к жизни. Способностью возвращаться к жизни обладает не только этот вид, она имеется также у многих других существ. Например, такой способностью обладают уксусные угри, куколи, нематоды. Возьмем, к примеру, коловраток. Эти маленькие рачки имеют скорлупу, развитый кишечник, половые органы, нервную систему, явно выраженный мозг, один или два глаза в зависимости от пола, глазной хрусталик и глазной нерв. Или, например, тихоходки. Эти крохотные паучки с шестью или восемью лапками имеют выраженные половые признаки, развитый кишечник, пасть, два глаза, нервную систему и очень развитую мышечную систему. По воле натуралиста оба эти вида могут умирать и возрождаться по десять-пятнадцать раз подряд. Мы высушиваем, скажем, коловратку и – спокойной ночи! Потом мы ее размачиваем и – доброе утро! Главное, чтобы в высушенном виде она была цела и невредима. Сами понимаете, что если повредить коловратке голову, то оживить ее уже не удастся не только каплей, но даже рекой или океаном воды.
Самое удивительное состоит в том, что животное, обычно живущее не больше одного года, например, крохотный угорь, может оставаться живым целых двадцать восемь лет, если оно высушено надлежащим образом. Недхам собрал несколько таких зверюшек в 1743 году и передал их Мартину Фолкесу, а тот отдал их Бакеру. Так вот, эти любопытные зверьки ожили в воде в 1771 году. На них свалилось уникальное счастье познакомиться с двадцать восьмым поколением своих потомков! А разве нельзя считать человека, увидевшего двадцать восьмое поколение своих потомков, счастливым дедушкой?
Еще один интересный факт. Высушенные животные гораздо легче переносят экстремальные состояния окружающей среды, чем обычные живые организмы. Предположим, температура воздуха в лаборатории, в которой мы сейчас находимся, неожиданно упадет на тридцать градусов. В таком случае все мы подхватим воспаление легких. А если она на столько же градусов повысится, тогда возникнет угроза нарушения мозгового кровообращения. Так вот, высушенное, но не умершее животное, которое можно вернуть к жизни путем размачивания, выдерживает без всяких последствий колебания температуры в пределах девяноста пяти и шести десятых градуса. Это доказано господином Мейзером и многими другими учеными.
Остается ответить еще на один вопрос: можно ли без негативных последствий высушить какое-нибудь высшее животное, а не только угря или тихоходку. Господин Мейзер был в этом абсолютно уверен. Во всех своих книгах он настаивал на том, что это возможно, но доказать свою гипотезу опытным путем ему никак не удавалось. Какая досада! Не правда ли, дамы? Любой человек, мечтающий заглянуть в будущее, недовольный жизнью или рассорившийся с современниками, мог бы засушить себя до лучших времен, и тогда мы, среди прочего, покончили бы с практикой самоубийств, которые совершаются из-за отвращения к себе подобным. Прекратили бы стреляться больные, которых невежественная наука 19-го века объявляет неизлечимыми. Их могли бы высушивать, и они лежали бы на дне какой-нибудь коробки и спокойно дожидались лучших времен, когда медики научатся лечить их болезни. Отвергнутые влюбленные перестали бы топиться. Они ложились бы под колокол воздушного насоса, и через тридцать лет мы становились бы свидетелями того, как они, молодые, красивые и торжествующие, с изумлением взирают на своих жестоких пассий и платят презрением за их прежнее презрение. Все государства мира откажутся от дикой и жестокой традиции отправлять преступников на гильотину. Их не будут держать в одиночных камерах, где они превращаются в животных, и даже перестанут отправлять в «школы» Тулона[6 - В Тулон отправляли приговоренных к каторжным работам.] для завершения криминального образования. Преступников будут просто высушивать в печи и в таком состоянии держать кого-то десять лет, а кого-то и все сорок, в зависимости от тяжести совершенного преступления. На смену тюрьмам, централам и каторге придут обычные склады. Больше не надо будет опасаться побегов и кормить заключенных. Огромное количество сушеной фасоли и гнилого картофеля будет направлено на внутреннее потребление.
Таков, дорогие дамы, лишь небольшой список благодеяний, которыми доктор Мейзер намеревался одарить Европу при условии, что будет налажено обезвоживание людей. Свой первый опыт над человеком он произвел в 1813 году. Этим человеком оказался французский полковник, который был взят в плен и за шпионаж приговорен военным судом к расстрелу. К сожалению, опыт оказался неудачным. Я так решил только потому, что в самой грязной берлинской лавке приобрел полковника вместе с ящиками по цене жеребца-производителя.»
Глава IV
Жертва.
– Дорогой Леон, – сказал господин Рено. – То, что мы услышали, напоминает речь лауреата при вручении премии за научное открытие. Мы выслушали изложение твоей диссертации с таким же вниманием, с каким слушают профессоров риторики, читающих лекции на латыни. Большинство сидящих в аудиториях обычно не понимают того, что говорят профессора, а меньшинство вообще ничего не понимает. Однако все терпеливо слушают в надежде испытать сильные чувства по окончании лекции. Мы с господином Марту знакомы с работами господина Мейзера и его достойного ученика господина Пуше. Поэтому, если ты обращался к нам с доктором, то наговорил много лишнего, но ты сообщил явно недостаточно, если обращался к дамам и тем господам, которые не знакомы с дискуссиями по вопросам витализма[7 - Устаревшее учение о наличии в живых организмах нематериальной сверхъестественной силы, управляющей жизненными явлениями – «жизненной силы». Теория постулирует, что процессы в биологических организмах зависят от этой силы и не могут быть полностью объяснены законами физики и химии.] и органицизма[8 - С точки зрения теории органицизма, мир представляет собой единый организм, состоящий из отдельных органов, каждый из которых является самостоятельным организмом, а между живым и неживым нет непреодолимой грани.]. Участники этих дискуссий пытались ответить на главный вопрос: что собой представляет жизнь. Является ли она первопричиной процессов, приводящих в действие внутренние органы и заставляющих эти органы функционировать? Или же, напротив, она сама является результатом взаимодействия разнообразный свойств организованной материи? Это проблема исключительной важности. Даже если набраться смелости и поставить ее перед женщинами, то они проявят к ней большой интерес. Им надо будет сказать просто и ясно: «Мы пытаемся понять, существует ли в природе жизненная сила, являющаяся источником и первопричиной всех проявлений организма, или же жизнь сама по себе является результатом взаимодействия отдельных органов. По мнению Мейзера и его сторонников, никакой жизненной силы не существует. Если бы она действительно существовала, – утверждают они, – тогда мы не могли бы понять, почему она покидает человека или тихоходку в процессе обезвоживания и вновь возвращается, когда их смачивают. Однако, если жизненной силы не существует, тогда все метафизические и моральные теории, основанные на этой категории, придется пересмотреть.» Надо отдать должное нашим дамам: они тебя внимательно выслушали. Из твоей отдающей латынью речи они поняли только одно: вместо обещанного романа ты подсунул им диссертацию. Но мы простим тебя, если ты покажешь нам мумию. Открой коробку с полковником!
– Мы это заслужили! – смеясь, воскликнула Клементина.
– А если вы испугаетесь?
– Знайте, сударь, я вообще никого не боюсь, даже живых полковников!
Леон вновь достал связку ключей и открыл ящик, сколоченный из дубовых досок, на котором он только что сидел. Под крышкой находился свинцовый кофр, а в нем лежала красивая коробка из полированного ореха, обитая изнутри белым шелком. Присутствующие сгрудились вокруг коробки со своими лампами и свечами, и теперь все выглядело так, словно полковник 23-го линейного полка лежит в ритуальном зале.
Глядя на этого человека, создавалось впечатление, что он спит. Прекрасное состояние его тела свидетельствовало о том, что убийца проявил по отношению к нему отеческую заботу. Это действительно был великолепный образец мумии, ни в чем не уступавший лучшим европейским мумиям, описанным Вик д’Азиром в 1779 году и Пуймарином-сыном в 1787 году.
Особенно хорошо выглядело лицо, сохранившее гордые мужские черты. Если бы при вскрытии третьей коробки присутствовали прежние друзья полковника, то они, конечно, узнали бы его с первого взгляда.
Правда, кончик его носа несколько заострился, ноздри сдулись и усохли, а переносица стала не такой горбатой, какой она была в 1813 году. Веки стали тоньше, губы поджались, уголки рта немного опустились вниз, зато щеки слегка надулись, а шея, если судить по размеру подбородка и гортани, стала заметно тоньше. Но закрытые глаза не запали, рот не исказился гримасой, как это бывает у трупов, кожа слегка сморщилась, но ее цвет не изменился. Она лишь стала заметно прозрачней, и сквозь нее в некоторых местах можно было различить цвет сухожилий, жира и мышц. Кожа даже сохранила свой розовый цвет, что никогда не наблюдается у мумифицированных трупов. Доктор Марту объяснил присутствующим причины такой аномалии, сказав, что, если полковник был засушен живьем, то в этом случае красные кровяные тельца не разрушились, а только слиплись в капиллярах кожи и подкожных тканей. Поэтому они сохранили свой изначальный цвет и их можно разглядеть благодаря полупрозрачности высохшей кожи.
Полковничий мундир казался слишком большим, и причину этого легко было понять. Однако конечности, на первый взгляд, совершенно не деформировались. Кожа на руках стала сухой и шершавой, но ногти сохранили свой естественный цвет, хоть и немного искривились на концах. Единственное заметное изменение коснулось брюшной стенки, которая слишком сильно вдавилась, опустившись ниже крайних ребер. Небольшой выступ справа указывал на расположение печени. Выстукивание пальцами различных участков тела сопровождалось звуком, какой издает сухая кожа. Пока Леон демонстрировал присутствующим все эти детали, он случайно отломил краешек правого уха, и в его руке остался небольшой кусочек полковника.
