скачать книгу бесплатно
– Это, мой друг, называется склонностью к запоздалым суждениям.
– Это называется находчивостью! – Тогмачев гордо выпрямился, задрав подбородок, и сложил перед собой руки.
– Где же тут находчивость? Что вы хотите предложить?
– Я хочу предложить, профессор Отрадинский, использовать ваши исследования в области пространственно-временного континуума, вернуться в прошлое и предотвратить ситуацию, сложившуюся на сегодняшний день!
Гненашев улыбнулся и посмотрел на профессора в ожидании, что тот рассмеется Тогмачеву в лицо. Отрадинский нахмурился.
– А давайте лучше возьмем большую иголку, длинную нитку и зашьем дырки в озоновом слое, как в носках? – произнес он с серьезным выражением лица.
Тогмачев от такого предложения чуть было не раскрыл рот. С выражением крайней степени изумления на своем гладком округлом лице он долго пытался понять: то ли профессор Отрадинский говорит всерьез, то ли шутит, то ли и вовсе от дурных новостей повредился рассудком.
– Извините! Что за бред вы несете? – спросил Тогмачев, не скрывая удивления и негодования.
– Не больший бред, чем вы, – спокойно ответил ему Отрадинский. – Если я правильно понял, вы просите меня соорудить машину времени.
– Вы совершенно правильно поняли. Я прошу об этом, потому что знаю, что вы занимались этой проблемой и даже вполне успешно. Сейчас просто необходимо – необходимо для всего человечества, – чтобы вы вернулись к исследованиям. Мы можем привлечь всех сотрудников Центра, любые лаборатории, мы можем даже привлечь коллег из других научных объединений…
– Это невозможно, – пресек его излияния Отрадинский. – Что вы думаете? Что мы все соберемся вместе и построим машину времени? – он испытующе посмотрел на Тогмачева и продолжил: – Скажите, пожалуйста, как вы себе представляете машину времени? Что должна делать машина времени? Если бы я захотел построить обычную машину, автомобиль, я бы смог это сделать. Я знаю, как работает автомобиль, я знаю, что он должен делать: двигатель вращает колеса, благодаря силе трения в нижней точке колеса ось, вместе со мной, перемещается в пространстве – и вот я получаю результат. А как должна работать машина времени? Должна ли она иметь двигатель? Какой вид энергии он будет давать? А ведь это я еще не начинал говорить о парадоксах!
Энтузиазм Тогмачева заметно угас и спеси поубавилось. Уголки его широкого рта опускались все ниже по мере того, как Отрадинский доказывал неосуществимость его идеи.
– Вы знаете, что я ничего в этом не смыслю, – ответил он погодя. – Но ведь вы-то! Ведь вы наверняка можете что-то придумать, это единственная наша надежда!
– Я бы рекомендовал вам обратиться в иные инстанции. В конце концов, раз уж Земля становится непригодной для жизни, может быть, стоит ее покинуть.
– Технологии развиты недостаточно, недостаточно исследовано космическое пространство, – грустно ответил Тогмачев.
– По крайней мере, космическое пространство – это пространство, а как перемещаться в пространстве – нам известно, чего не скажешь про время. А сейчас, извините: конец света – концом света, а нам нужно работать.
***
Рабочий день прошел быстро, как и всегда. Профессор Отрадинский был из тех, кто увлечен своим делом, и время за работой пролетало для него незаметно. Лаборатория была его настоящим домом. Утром он приходил в Центр с удовольствием и нехотя покидал его вечером.
Отрадинский задержался в лаборатории. Уходил он обыкновенно последним, но не сегодня: он хотел успеть добраться до дома засветло.
Гненашев, обычно уходивший раньше, остался с ним. Они жили близко, но добирались по отдельности, хотя в непогожие дни Отрадинский подвозил его до дома. Уже одеваясь, профессор заметил, что Гненашев его дожидается, и мягко заметил:
– Миша, я сегодня без машины.
– Это ничего, – ответил тот.
Отрадинский понял, что Гненашев хочет поехать с ним и поговорить, и устало вздохнул: он этого не любил. Догадки его подтвердились, когда тот последовал за ним. Он шел, не отставая ни на шаг от профессора, но и разговор, впрочем, не начинал, и только когда они сели в вагон метро, скромно спросил:
– Профессор, неужели и правда нельзя ничего поделать?
– Ты тоже хочешь убедить меня заняться машиной времени? – с натянутой улыбкой ответил Отрадинский.
Гненашев пожал плечами.
– Я скорее поверю в то, что переместиться в прошлое возможно, чем в то, что нельзя никак предотвратить этот… конец света, – сказал он. Отрадинский промолчал, и тогда Гненашев попросил неуверенно: – Расскажите мне о парадоксах.
– Хорошо, – нехотя согласился профессор. – Начнем с того, что путешествия во времени нарушают одну из фундаментальных констант – причинность. Ну, скажем, мы с вами находимся в моменте времени А. Мы отправимся в прошлое, в момент Б и нам удастся уничтожить причины, которые вызвали разрушение озонового слоя. Мы, довольные своим успехом, вернемся в момент времени А, но в уже иной мир. Не будем говорить об эффекте бабочки и о том, что мир, в который мы вернемся может быть совершенно иным.
Итак, опуская эти подробности, мы оказываемся в мире, безопасности которого уже ничто не угрожает. Это означает, что причины, по которой мы отправились в прошлое, больше не существует. Значит, в этом мире в этот момент А мы не отправимся в прошлое, в момент Б, и не предотвратим причину, – профессор внимательно посмотрел на Мишу, чтобы убедиться, что эти рассуждения ему понятны. Гненашев вдохновленно смотрел на него, не отрывая взгляда. – Что же в итоге: предотвратили мы причину или нет? Будет ли разрушен озоновый слой в том мире, где мы окажемся?
Гненашев не ответил на очевидно риторический вопрос. Он выглядел растерянным. Но Отрадинский знал, что тот его слушает, что ему нравится его слушать. Это знание тешило его самолюбие, и он продолжил рассказывать.
– Вот еще: парадокс Полчинского. Бильярдный шар попадает во временной тоннель и перемещается в прошлое. Он сбивает с курса катящуюся к порталу прошлую версию самого себя и предотвращает попадание. Дальнейший ход рассуждений тебе уже понятен. В общем, приведенные мною примеры очень схожи, – чем дольше профессор говорил, тем увлеченнее становился его тон. – Представь еще, что мы все-таки создадим машину времени. Я решу взять чертежи, вернуться в прошлое и передать их самому себе, но на двадцать – тридцать лет моложе. У двадцатилетнего меня будут чертежи, и через двадцать лет я снова вернусь в прошлое и передам молодому себе чертежи – и так по кругу. В итоге: откуда же взялись эти чертежи, кто их сделал? Ведь я их не делал: зачем, если в двадцать лет у меня появились готовые?
Они вышли из вагона. Поток людей вынес их из-под земли под светлое небо.
– Вот, что интересно, Миша, – если путешествия во времени возможны, то где же туристы из будущего?
Гненашев тяжко вздохнул.
– Но больше всего меня волнует вот что, – воодушевленно продолжал рассказывать Отрадинский, – если я создам машину времени, возьму с собой пистолет и перемещусь в прошлое – всего на пять минут назад, и убью раннюю версию себя, что тогда произойдет? Если я уже убит, я не смогу переместиться во времени, это значит, что все-таки я себя не убил. Если я жив, я могу переместиться в прошлое и себя убить. В конце концов, если я убью прошлую версию себя, что случится со мной настоящим в этот момент – быть может, я исчезну? Но куда же я денусь, в конце концов?
– Зачем же вам в прошлом убивать себя? – неожиданно удивленно спросил Гненашев.
– Незачем, но в теории я могу это сделать, – невозмутимо ответил Отрадинский. – Или, быть может, не могу – уж слишком это противоречит логике. Если же не могу, что должно мне помешать?
Гненашев неопределенно хмыкнул. Еще некоторое время они шли рядом молча, а затем их пути должны были разойтись. Прежде чем расстаться, Гненашев вдруг оживленно произнес:
– Если судить по тому, как много и живо вы об этом рассуждаете, можно предположить, что вы нередко размышляете о перемещениях во времени. Готов поспорить, вы знаете не только парадоксы, но и гипотетические их решения. А если у парадокса есть решение, то это вовсе и не парадокс. Профессор, может быть, все-таки можно что-нибудь придумать?
Глава 3
Рабочий день в Центре начинался рано, поэтому лишь только край неба осветился еще не взошедшим солнцем, в разных уголках города начали просыпаться его сотрудники.
Отрадинский, привыкший вставать каждый день в одно и то же время, проснулся без будильника. Жена и сын ещё спали. Первым делом он открыл шторы и ласковый утренний свет заполонил кухню. Смолол кофе в ручной кофемолке, засыпал его в турку с водой и оставил на плите. Пока он умылся, побрился – напиток дошел до кипения в первый раз. Помешал. Пока оделся – во второй раз и был готов. Привычный, необходимый запах наполнил кухню. Ровно пятнадцать минут ушло на то, чтобы выпить кофе, горький, терпкий, с винной кислинкой, и прочитать между тем ровно пятнадцать страниц книги.
Он накинул пальто и вышел. Воздух был легким, немного влажным, пах сырой землей. Щебетали птицы. Прежде чем сесть в машину, Отрадинский выбрался из двора. Только он вышел на улицу, как услышал крики чаек и тихое журчание реки. Под ним простирался пологий, уже покрытый молодой изумрудной травой склон, ниже – почти пустая набережная, вымощенная камнем. Вода стояла так высоко, что касалась кончиков ветвей растущей у реки плакучей ивы. Все вокруг казалось таким умиротворяющим, что Отрадинский не несколько минут замер в наслаждении. У него было достаточно времени для таких приятных мелочей.
По набережной шла широким шагом немолодая, худенькая, легко одетая женщина. С противоположного берега донесся колокольный звон. Тотчас женщина остановилась. Она поглядела в сторону церкви, три раза с чувством перекрестилась, замерла и не шевелилась до тех пор, пока звон не стих.
Женщина напомнила Отрадинскому мать. Нахлынули воспоминания о детстве, что происходило с ним крайне редко, поскольку ностальгировать он не любил и к занятию этому относился с осуждением.
Его семья жила в частном доме с небольшим участком, недалеко от реки. Утром часто мать водила его на берег – совсем не такой, как здесь: дикий, заросший такой высокой травой, что маленький Андрей мог в ней спрятаться. В густых кустарниках весело прыгали и пели пичужки, а в некоторых местах в глиняном берегу гнездились ласточки. На самом рассвете можно было услышать ласковое пение соловья.
В шесть утра звонили колокола местного монастыря. Его мать, глядя в небо, отдаваясь всецело величественному звуку, так же чувственно молилась, а через пару лет, десятилетним ребенком, здесь так же чувственно молился он сам, сбегая из дому, пока отец еще спал. Он молился о том, чтобы выздоровела мать. Молился остервенело, горячо.
Отец ему твердил, что пользы это не принесет, но Андрей не верил, и каждый день бегал на берег, и просил Бога вылечить маму. Мама все не выздоравливала, и мальчик, приходя утром к реке, стал кричать со всей мочи, уверенный, что если он будет кричать достаточно громко, то Бог его услышит. Он падал на колени, и плакал, и кричал. Через несколько дней он сорвал голос, а мать умерла, и больше Отрадинский никогда не приходил на берег и никогда не молился, а через неделю отец убрал из дому иконы.
Отрадинский вернулся и сел в машину. Повернул ключ, нажал на педаль, мягко зашумел мотор и автомобиль тронулся.
Невольно мысли коснулись принесенной Тогмачевым новости. Отрадинский вдруг ясно осознал, что просто-напросто не верит в конец света. Разве может произойти что-то настолько зловещее, глобальное, уничтожающее в этом мире? И ведь ничто не предвещает. Быть может, та женщина на набережной молилась о здоровье и счастье, а между тем солнце, торжественно золотящее купола церкви, должно было сжечь весь их мир.
Отрадинский решил, что, может быть, все-таки можно что-нибудь придумать.
***
Гненашев проспал. Впрочем, это было не впервой. Бегая по квартире, как ошалелый, одной рукой натягивая джинсы, другой – наливая кофе, он то и дело ронял кружки, тарелки, столовые приборы, одежда вываливалась из шкафа, но он не утруждал себя возвращением всех этих предметов на свои места. Опрокинув неудачно оказавшийся на пути табурет, он разозлился, пнул его и тут же взвыл от боли. Но времени жалеть ушибленную ногу не было, и он, прихрамывая, бросился к плите, на которой подгорала уже яичница.
Гненашев наскоро позавтракал, выплеснул в раковину недопитый кофе. Только выбежав из квартиры, он заметил, что был в домашних тапочках, чертыхнулся, вернулся и обнаружил, что не выключил плиту. Закончив, наконец, сборы, он поспешил к метро. Добираться было быстрее всего дворами, и Гненашеву пришлось так и поступить, хотя ему куда больше нравилось ходить по длинному пути – через набережную. Это его не столько расстроило, сколько разозлило, и он в очередной раз себе пообещал, что впредь будет вставать раньше.
На улицах было уже много людей, и все куда-то спешили. Родители вели за ручку малышей в детский сад, те усердно, едва поспевая за взрослыми, шагали, увлеченно глядя по сторонам. Школьники торопились на уроки с большими портфелями на перевес, но иногда останавливались, с восхищением замечая полянки распустившихся подснежников на придворовых участках. Пели птицы. Природа радовалась теплым, нежным лучам весеннего солнца. На Гненашева накатило холодящее чувство злости. С яростной ожесточенностью он пнул лежащий на дороге булыжник. “Дураки, – сказал он нежащимся на солнышке кошкам, щебечущим воробушкам, тянущим к свету листочки цветам, – оно вас убьет!”
***
Первой мыслью, ударившей в голову Тогмачева по пробуждении, была мысль о том, что его дети вряд ли доживут до собственной старости.
Проснулся он от теплого запаха свежеиспеченных оладий, чему очень обрадовался – это было второй его мыслью. Он никогда заранее не знал, что приготовит жена. Та не спрашивала, зная, что пока супруг определяется с выбором, вся семья помрет голодной смертью. Третья мысль была посвящена всецело тому, что жена уже, наверное, сделала для него крепкий, ароматный чай с лимоном.
Четвертой мыслью было то, что дети его обязаны дожить до старости, поскольку никакого конца света не будет: нужно лишь только убедить Отрадинского заняться машиной времени. Удовлетворенный своим заключением, Тогмачев встал сам и поспешил пойти разбудить детей, чтобы все вместе они неторопливо позавтракали и разошлись по своим делам.
Пятая мысль была для Тогмачева самой мучительной и невыносимой: какой сегодня лучше надеть галстук?
***
Утро Григория Александровича Дебольского начиналось с дешевых сигарет, пахнувших скорее жженой соломой, чем табаком, и половины кружки холодного кофе, оставшегося со вчерашнего вечера. Этим же и заканчивалось. Середину неизменно составляли следующие действия: борьба лени и необходимости почистить зубы – последняя всегда побеждала после того, как Дебольский рассматривал их в зеркале, покрытые кофейным налетом и пожелтевшие от курения; борьба лени и необходимости побриться – тут последняя проигрывала, поскольку Дебольский считал, что щетина не так уж плохо смотрится на его лице; борьба отбитого никотином аппетита и необходимости позавтракать – в этой битве силы сторон были равны, и последняя брала верх в тех случаях, когда в Дебольском просыпалась совесть и ему становилось стыдно перед своим организмом, измученном курением, алкоголем, недосыпом и недоеданием.
Кряхтя, покашливая и вздыхая, Дебольский плелся в ванную, долго и усердно чистил зубы, четырех из которых недоставало, затем шел на кухню, где с досадой обнаруживал грязную посуду, которую он, обессиленный, не помыл прошлым вечером.
Сегодня Дебольский завтракать не стал, потому что подумал, что какие-нибудь катаклизмы, вызванные повышенным уровнем излучения, убьют его раньше, чем гастрит или язва. Такая мысль, пускай вовсе не оправданная и не реалистичная, вызвала приступ душащей тоски, и он устало опустился на пол, облокотившись о стену, и закурил.
***
В то время, когда Отрадинский уже подъезжал к Центру, Гненашев еще спал, Тогмачев обсуждал в кругу семьи прогноз погоды на сегодняшний день, а Дебольский курил и размышлял о смысле бытия, Иван Алексеевич Праслов только проснулся. Умыв лицо, он вернулся в комнату. На небольшой деревянной полке, располагавшейся в углу меж двух окон, покрытой белым хлопковым платком с вышитым красными нитями узором, стояли иконы. Над ними висел православный крест. Праслов подошел, зажег лампадку, стоявшую перед образами, прочитал наизусть по три раза “Отче наш” и “Благородице Дево, радуйся”, один раз “Верую”. Он почти никогда ничего не добавлял к молитвам от себя, находя их текст исчерпывающим. В них заключалось все, что он хотел сказать, и, произнося днем за днем одни и те же слова, которые тем не менее не утрачивали от многократных повторений свой смысл, он чувствовал, что Бог рядом с ним и любит его, как любит всех своих сыновей. И тогда, пока комната наполнялась светом восходящего солнца, душа его наполнялась светом любви, радости и умиротворения.
После молитвы Праслов потушил лампадку и принялся за завтрак, перед едой чувственно поблагодарив Господа.
Во время трапезы его посетила мысль о Тогмачеве, пророчившем наступающий конец света, но он не позволил липкому чувству страха завладеть собой. Если должен быть конец света – это правильно. Это значит, так и должно быть. Так было во времена Всемирного потопа, так будет и сейчас, и если Отрадинский станет вторым Ноем и найдет какой-либо способ предотвратить наступающее бедствие – так и должно быть.
И все обязательно будет так, как оно и должно быть, а это значит – правильно. А правильно значит хорошо.
Глава 4
Только Гненашев вошёл в лабораторию, взгляд его – виноватый – встретился с укоризненным взглядом профессора Отрадинского, сидящего за своим рабочим столом.
– Опоздал, – сухо заметил профессор.
– Проспал, – вздохнул Гненашев.
На этом их разговор закончился, и каждый занялся бы своим делом, если бы в лабораторию не ворвался вихрем Тогмачев.
– Посмотрите, посмотрите! – закричал он, не извинившись, как делал это обычно.
Тогмачев держал в руках небольшого плюшевого медведя, немного потрепанного, без одной пуговицы-глаза на нелепой мордочке, но в целом даже симпатичного.
– Хорошая игрушка, – ответил Отрадинский, – но, боюсь, не по возрасту для ваших детей. Не мешало бы его постирать да пришить пуговицу заместо глаза.
– Да какую пуговицу! – с жаром пресек его Тогмачев. – Это появилось в моем кабинете, из ниоткуда! Из ниоткуда, понимаете? Что-то зашумело, затем хлопнуло, и вдруг – прямо из ниоткуда, клянусь вам!
Отрадинский и Гненашев внимательно глядели на Тогмачева, трясущегося от возбуждения.
– Знаете, что я думаю? – взволнованно спросил тот и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Это первое наше испытание машины времени! Мы отправили в прошлое этого плюшевого медвежонка, мы сделали машину времени!
Отрадинский не помнил, когда в последний раз испытывал такое яркое удивление.
– Я говорил, профессор, что можно обязательно что-нибудь придумать! – с жаром воскликнул пораженный Гненашев. Лицо его горело.
Отрадинский задумался. Секундное замешательство оставило его.
– Вполне вероятно, – ответил он. – Но вот что странно: я впервые вижу эту игрушку. Откуда она у нас взялась?
Отрадинский испытующе посмотрел сначала на Тогмачева, затем на Гненашева. Оба они смутились: ответа никто не знал.
Тогмачев – выражение лица которого сменилось, как меняется выражение лица человека, на которого снизошло озарение, – не сказав ни слова, вдруг выбежал из кабинета. Гненашев, удивленный этим, вопросительно посмотрел на профессора Отрадинского. Тот пожал плечами, поправил очки и вернулся к работе. Он внимательно изучал какие-то бумаги, что, впрочем, Гненашева не удивило – это было самым обыкновенным занятием профессора.
Тогмачев вернулся через час. Все также он крепко сжимал в двух руках плюшевого медведя, словно боясь, что тот вдруг исчезнет так же неожиданно и таинственно, как и появился.
– Я обошел весь Центр, – произнес он устало, – весь – с нулевого по пятый этаж, все лаборатории, но никто, никто и никогда не видел раньше этого медвежонка. Откуда же он взялся? – Он печально уставился на игрушку и глядел на нее так пристально, будто ждал, что та ответит.
– Узнаем это, когда будем проводить первое испытание машины времени, – сказал ему Отрадинский с легкой улыбкой.
Круглое лицо Тогмачева исказилось изумлением. С надеждой в глазах он посмотрел на Отрадинского и, как зачарованный, повторил:
– Проведем первое испытание машины времени…
Гненашев встрепенулся.
– Посмотрите сюда, – подозвал его профессор.
Тогмачев, как и Гненашев, которого в общем-то не приглашали, бросился к столу. Отрадинский держал в руках листы, исписанные и исчерченные.
– Эти чертежи я сделал несколько лет назад, – прокомментировал он.
Профессор не стал рассказывать о том, как нашел их. Было это, впрочем, несложно. Заботливо убранные в нижний ящик стола и запертые там вместе с юношеским максимализмом, чертежи дожидались его вот уже двадцать лет.
– Они готовы, – заключил профессор Отрадинский. – Я проверил их утром, не нашел ошибок в вычислениях. Мы можем приняться за конструирование сегодня.
Глава 5
К сожалению, приняться за конструирование машины времени в тот же день они не смогли. Постройка такого агрегата требовала неподъемных вложений, а теория казалась настолько сомнительной, что добиться финансирования государства было практически невозможно. Поэтому в тот же день они занялись не конструированием, а сбором средств – самой неприятной частью любого проекта.
Некоторое финансирование получилось раздобыть с помощью отделения нанотехнологий и материаловедения на проект по созданию дюраблиса – инновационного материала по прочности своей на порядки превосходившего все ранее созданные. Грант на разработку технологий создания контролируемой черной дыры получило отделение Отрадинского. Заявка отделения Тогмачева по исследованию озонового слоя была отвергнута несмотря на трогательный доклад о негативном влиянии солнечного излучения и космической радиации и предстоящем конце света.
