скачать книгу бесплатно
– Сама принесу, дайте только закончить! – крикнула я вслед.
Когда я принесла ему кофе, он неподвижно стоял у камина и гладил фотографии на полке. Раньше я никогда не замечала, чтобы он даже их разглядывал. Когда я вошла, он опустил руки и повернулся ко мне.
– Роза, – отрывисто спросил он, – сколько лет вашим туфлям?
– Ох, года два, кажется, – застигнутая врасплох, ответила я. – Точно, мать так радовалась прошлым летом, что ноги наконец перестали расти и не нужно покупать новую пару.
– Ну, они свое отработали. Извините, что я не обратил внимания. Пора покупать новые.
Я взглянула на туфли. Я чистила их каждый день, но они сильно износились, подошвы сбились, и в дождь ноги промокали. Он, конечно, прав, но денег у меня не было даже на починку.
А профессор дал мне уже столько, что стыдно было просить о большем.
– Да они вроде пока ничего, профессор, – возразила я.
– Чушь, – быстро отмахнулся он. – Я же видел дыры в подошвах.
– Но…
– Никаких «но». Завтра идем за покупками. Я ведь не привык о ком-то заботиться. Этим занималась жена.
Он повернул ко мне фотографию худощавой женщины с темными, коротко стриженными кудрями. Я много раз вытирала пыль с рамочек и гадала, кто это. Мне казалось странным, что он никогда не упоминал ни о ней, ни о детях на других снимках, но я не смела вмешиваться. Я обрадовалась, что он затронул эту тему.
– Ах, – восхитилась я, – какая красавица!
– Да. Была.
Он отошел от камина и уселся в кресло.
Я подошла к фотографиям и стала их рассматривать.
– Это ваши дети? – после долгого молчания спросила я.
– Я приехал сюда, чтобы получить для них визы. Пришлось приехать первому, чтобы привести в порядок документы. А когда вернулся в Лейпциг, нацисты их арестовали.
– Ох, – тяжело вздохнула я, моментально поняв, что это значило.
Сейчас мне странно об этом вспоминать, но в то время я думала, что они погибли от какого-нибудь несчастного случая. Я была молода, жила относительно спокойно в отдаленной деревне, ничего не ведая, и даже понятия не имела о том, что происходит в Германии. Все это придет ко мне позже, станет неизбежным после войны. За свою короткую жизнь я уже хлебнула горя, но мое первое представление о чужих потерях, травмах и страданиях появилось в тишине этой гостиной.
– Поэтому вы не нашли меня сразу. Я снял большой дом для нас всех, и у Томаса оказался тот адрес. Вернувшись, я переехал в меньшую квартиру.
После долгого молчания я отважилась спросить:
– Что с ними случилось?
– Они погибли.
Он уставился на ковер. Я встала перед ним на колени и взяла за руку. Я не могла подобрать слов, не могла постичь всей боли утраты, что значила для него гибель детей. И мало что могла предложить в утешение – только свое присутствие.
Он не выдернул руки, и мы долго еще так сидели.
– Я замкнулся и искал уединения, – наконец признался он, – но, наверное, ангелы послали мне вас. Вас с бесконечным шитьем, уборкой и жизнелюбием.
Я покраснела и отпустила его руку.
– Профессор, чем еще, кроме домашних дел, я могу отблагодарить вас за доброту? – поднимаясь, заметила я.
– Нет, это я должен вас благодарить, – покачал он головой. – И новые туфли вам просто необходимы. Завтра пойдем и купим.
В Бриксене продавали три вида обуви: для работы, для ходьбы по горам и на выход. У меня никогда не было возможности примерить больше двух-трех пар, которые мать считала подходящими. А в Санкт-Галлене женщины примеряли туфли разных фасонов для разных целей, и не только черные или коричневые. Профессора забавлял мой восторг, а еще больше – выбор пары крепких башмаков, а не более элегантной модели – сказывалась практичность официантки. Но даже эти туфли были самыми шикарными из тех, что я когда-либо имела: блестящие, кожаные бежевые с коричневым, с маленькими кожаными шнурками. Я была от них в восторге.
В тот вечер после обеда, когда я варила кофе, профессор вошел в кухню.
– Я купил вам кое-что еще, – вдруг застеснявшись, сообщил он.
– Ой, но туфель уже более чем достаточно, – заметила я.
– Нет, это нечто другое. В магазине я заметил, с каким удивлением на нас смотрели люди. Потому что на вас не было вот этого.
Он протянул небольшую коробочку, завернутую в белую папиросную бумагу. Я взяла ее. Там было что-то твердое и легкое.
– Откройте, – настойчиво попросил он.
Под папиросной бумагой скрывалась маленькая красная коробочка, а в ней – простенькое золотое колечко. Я смущенно посмотрела ему в лицо.
– Наденьте, – велел он, рассеянно массируя шею. – Люди заметят, начнут спрашивать. Многие женщины потеряли мужей на войне. Говорите всем, что вы вдова. Это мой кофе? – Он шагнул вперед. – Я сам отнесу.
* * *
Когда я вышла в город с кольцом на пальце и в новых удобных туфлях, то впервые в жизни почувствовала себя красивой и элегантной. Теперь ко мне вежливо обращались местные дамы, рыночные торговцы предлагали скидки. Профессор получал немного, несмотря на его звание, у него была временная должность, состряпанная из любезности коллегами, и приходилось экономить деньги, которые он давал мне на продукты, но перед улыбкой и тирольским акцентом никто не мог устоять: продавцы снижали цены.
Однажды на улице меня остановила молодая женщина, ненамного старше меня, толкавшая коляску с пухлым младенцем. Меховая короткая шубка распахнулась, показав плохо сидящее шерстяное платье, слишком сильно обтягивающее полную грудь.
– Gn?dige Frau[10 - Любезная госпожа (нем.).], извините за вопрос, но где вы взяли это платье?
Я вздрогнула от ее вопроса и оглядела платье. Сколько времени я на него потратила, меняя фасон, перекроила его, сместив вихревой зеленый и черный рисунок, но внизу оставила изначальную модную черную плиссированную оборку.
– У фрау Остер, – ответила я. – Она была так добра ко мне.
– Я так и думала. Я от него отказалась, потому что выглядела как капуста. Но на вас – совсем другое дело, смотрится просто изумительно. Сами перешили?
И, не дожидаясь ответа, открыла сумочку.
– Послушайте, я живу здесь.
Она положила визитку в мою корзинку среди овощей и завернутой в газету форели.
– Приходите. У меня столько платьев, которые нужно перешить. Конечно, я заплачу. Всего доброго.
И покатила коляску с ребенком по тротуару.
Я смотрела ей вслед: она была чуть старше меня. Во время той мимолетной встречи она ни на минуту не отпускала коляску. Наклонившись, достала сумку, лежавшую на заботливо подоткнутом одеяле в ножках у ребенка, открыла ее и вынула одной рукой карточку, другой крепко держа коляску. Что бы она ни делала, о чем бы ни думала, главным для нее было материнство. С ребенком ее связывали невидимые узы. Я положила руки на свой круглый тугой живот.
В этот момент отвлеченное понятие беременности стало ощутимой реальностью. До него я не понимала по-настоящему, что в этом разбухшем животе растет ребенок, мое дитя. И кончится война или нет, но через четыре месяца мне неизбежно рожать. Либо я отдам ребенка монахиням, либо стану матерью. Я проводила взглядом женщину с коляской и почувствовала в животе толчок.
Когда женщина исчезла из поля зрения, я достала из корзины визитку, на которой было написано: «Фрау Ида Шуртер». До тех пор я выживала на благотворительности и доброй воле, но понимала, что когда-то придется зарабатывать деньги. Эта уличная встреча открыла передо мной целый мир возможностей. Останься я в Оберфальце, то унаследовала бы ресторан с баром и пошла по стопам матери. Но я ушла и теперь могу сама выбирать свое будущее. Нужно учитывать, что Томас может не выжить в этой войне, не приедет и меня не найдет. Придется самой зарабатывать на жизнь, а что может быть лучше, чем профессия портнихи? Ведь это я умею.
* * *
Визит к фрау Шуртер увенчался успехом. Для начала она попросила меня переделать пару платьев. Первое, сшитое из хлопчатобумажной ткани в цветочек с атласным плетением, я просто изменила так, как она просила. Вторым оказалось темно-серое шерстяное платье. Фасон, ma ch?re, сказать, что он ей не шел, – значит, ничего не сказать. Я взяла на себя смелость переделать его в такой наряд, чтобы не только подходил ей, но и красил, подчеркивая достоинства фигуры. Увидев платье на вешалке, она скептически поджала губы, но, как только примерила и посмотрелась в зеркало, недоверчивость рассеялась и перешла в восторг. Когда после первого заказа она вложила мне в руку банкноты и монеты, чувство, что я держу деньги, заработанные вполне доступным собственным трудом, ошеломило.
По дороге домой я купила небольшой пакет шоколадных конфет для профессора – первый в жизни подарок. Остаток, не так уж и много, спрятала в носок у себя в комнате. Я и не ожидала, что так обрадуюсь.
День и ночь я сидела, кроя и отделывая, ушивая и распуская, удлиняя и укорачивая, придумывая фасон и подгоняя по фигуре платья ее подруг и их знакомых. Вот такой ускоренный курс кройки и шитья и бизнеса. Владение иголкой оттачивалось с каждым новым заказом, навыки переговоров с заказчиком тоже. Вскоре я купила подержанную швейную машинку. Пришлось немного потренироваться на обрезках ткани и старом платье, но, освоившись, я поняла, что с увеличившимся объемом работы я, как Румпельштильцхен, пряла золотую нить.
Пальцы сами, словно по волшебству, кроили и шили, а за годы работы в баре я научилась общаться с людьми. Я работала, копила и мечтала о собственной швейной мастерской.
Каждый раз, получив деньги, я откладывала на ребенка, на мастерскую и покупала что-нибудь изысканное, шоколад или душистое мыло для профессора. И была счастлива.
У нас с профессором установился негласный распорядок дня. Он проводил утро в Высшем коммерческом училище, потом, придя домой, обедал, спал, вторую половину дня читал, сидя в кресле, или писал за письменным столом.
У меня утро проходило в уборке, стирке, глажке, ходьбе по магазинам и приготовлении обеда. Днем я посещала клиентов, снимая мерки, скалывая детали булавками, делая зарисовки и слушая пожелания, потом возвращалась домой.
Вечера мы коротали вместе: я шила, а он читал. Поняв, как мало я знаю о мире, он стал зачитывать газетные статьи вслух. Пока кроила, скалывала булавками, гладила, строчила платье за платьем, я узнавала о безумиях, кровопролитиях и яростных силах, сталкивающих армии на поле боя.
Однажды вечером профессор заметил, как я вздрогнула.
– Что случилось?
– Ребенок, – поморщилась я. – Толкается.
Иногда в животе порхали бабочки, но иной раз возникали болезненные толчки.
– Ребенок растет, и ему требуется больше места, – встав с кресла, сказал он и протянул руку. – Можно?
Я заколебалась. Мы жили бок о бок, но никогда не прикасались друг к другу, кроме той ночи, когда он рассказал о своей семье.
– Да, – наконец согласилась я.
Он положил руку мне на живот и ждал. Когда ребенок взбрыкнул, он тепло улыбнулся, и я ответила ему улыбкой. Мы словно пересекли невидимую границу.
– Вы решили, что будете делать потом? – обычным тоном, но пристально глядя мне в глаза, спросил он.
– Я коплю деньги, чтобы открыть швейную мастерскую.
Он уставился на меня.
– Понятно. Хороший план. Но я говорю о ребенке.
– Ой, – поняв ошибку, покраснела я. – Еще нет.
Он долго смотрел на меня, потом сказал:
– Не отказывайтесь от него.
Иногда я бросала работу, клала руки на упругий растущий шар, и ждала, что живот вспучится, когда ребенок пошевелится или толкнет меня. Научилась различать, когда он спит, и ждать бурной деятельности, когда ложусь спать я. Ощущение другого существа внутри стало спасением от терзающего одиночества, которое я испытывала, несмотря на… или благодаря атмосфере счастливого дома, которую мы с профессором старательно поддерживали.
Я купила ребенку одежду… просто, чтобы не оставлять его голышом, говорила я себе. Ребенок во мне рос, и мне пришлось отпускать платья, ходить, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу, но я так и не решила, куда его отдать.
В редкие минуты отдыха моя рука постоянно лежала на раздутом животе, как бы выражая те чувства, которые я сама еще толком не поняла.
Живот рос, и меня замучила отрыжка от несварения желудка. Я пошла в аптеку и, пока ждала лекарство, антацидное средство, которое фармацевт наливал в стеклянную коричневую бутылочку, наблюдала, как его помощница достала толстый рулон ваты. Развернув его, отмерив и отрезав нужный кусок, она завернула его для покупательницы. Такого рулона я не видела давно, со времен последних месячных.
Фармацевт принесла помощнице бутылочку с лекарством для меня.
– Что-нибудь еще?
Я показала на белый рулон.
– Метр ваты, пожалуйста.
Пригодится вытирать ребенку попку.
Глава 6. Аспирин
Любой шкафчик в ванной – и ты в этом убедишься, стоит только распахнуть зеркальные дверцы, – это линия фронта между нашими поисками молодости и красоты и борьбой с недугами и медленно подкрадывающейся смертью. С возрастом соотношение меняется: радужную палитру лака для ногтей, губной помады, теней для век, тушь для ресниц, румяна, пудру и тональный крем теснят флаконы с лекарствами, тюбики с мазями, баночки и упаковки с таблетками. Ох, ma ch?re, это медленный марш смерти, победа белых пластиковых аптечных пузырьков над губной помадой, отступление Dior, Lanc?me, Chanel и наступление Johnson & Johnson, Pfizer и Procter & Gamble. Однако я не променяла губную помаду, красиво уложенную в черный футляр, на скучные белые пузырьки микстур и химикатов. Они меня еще не одолели.
Некоторые, правда, я все же держу при себе: витамин С, аспирин и пенициллин. Их важность я оценила давным-давно.
Аспирин известен с незапамятных времен. Еще тогда, когда люди ходили в шкурах – я про дубленые и высушенные, отделанные и сшитые, а не просто наброшенные на плечи, – шаманы применяли листья и кору ивы для лечения боли и лихорадки. Гиппократ пользовал ею еще за четыреста лет до нашей эры. Теперь нам известно не только противовоспалительное и обезболивающее действие аспирина, он предотвращает закупорку кровеносных сосудов. Когда мать узнала, что меня изнасиловали, она дала мне аспирин. Жалкая попытка! Разве аспирин облегчил бы боль отцовского предательства, моего унижения или насилия Шляйха, ума не приложу? Похоже, это был символический жест пойманного в ловушку. Мне так и не пришлось поговорить с ней об этом.
* * *
Утром двадцать первого июля 1944 года профессор, взволнованный сообщением по радио о покушении на Гитлера, выскочил из дома купить свежую газету.
В то утро я все делала медленно. Тупая постоянная боль не дала мне как следует выспаться, и я чувствовала себя разбитой. Но до предполагаемой даты родов оставалось несколько недель, и я не беспокоилась. Я очень осторожно несла к мойке фарфоровый розенталевский кофейник, одну из немногих вещей из приданого жены, привезенных профессором из Лейпцига. Когда гестапо разграбило квартиру, его вместе с несколькими другими вещами спас сосед.
Вдруг ниоткуда накатила волна боли. Она ошеломила меня, и я упала на пол, судорожно глотая воздух. Кофейник выскользнул из рук и разбился о кафельный пол. Стоя на четвереньках, я тяжело дышала, наблюдая, как кофейный ручеек бежит между темными зернами и белыми фарфоровыми осколками. Может, так я подсознательно преодолевала страх, но я больше беспокоилась о разбитом кофейнике, чем о себе.
Боль ушла, я собрала осколки в старую газету, чтобы позже показать профессору. Как только я потянулась за тряпкой в мойке, вторая схватка отбросила меня вперед. Я вцепилась в край каменной мойки и судорожно хватала ртом воздух. Когда немного отпустило, по ногам потекла теплая жидкость.
Сейчас трудно поверить, но, прежде чем доползти между схватками до ванной, я опустилась на колени и помыла в кухне пол.
И по крайней мере поняла, что на четвереньках боль переносить легче всего. Я скинула с себя нижнее белье и замочила в тазике. Мне хотелось помыть ноги, прежде чем идти к доктору Остеру, но вскоре поняла, что никуда не дойду. Схватки шли быстрой чередой, не успела я прийти в себя и встать, как нахлынула другая. Я опустилась на корточки на коврике и облокотилась на ванну, тяжело дыша и отдыхая, потом снова хватаясь за ванну при очередной волне боли. Нестерпимо хотелось вытолкнуть из себя ребенка.
Не знаю, сколько я так просидела, пока не услышала голос профессора.
– Роза! Вы здесь?
