скачать книгу бесплатно
– Мне кажется, лучшее украшение для девочки – ее волосы. У тебя они чудесные, так зачем портить их чем-то еще?
Нянька всегда очень внимательно относилась к моим волосам, полоскала их в ароматизированной дождевой воде и расчесывала гребнями из слоновой кости. Она научила меня гордиться своими косами, но сегодня вечером мне очень хотелось выглядеть необычно.
– Но что-то должно выделять нас, царскую семью. Мои сестры…
– Твои сестры постарше, им так подобает. Когда тебе будет семнадцать или пятнадцать, как Беренике, ты тоже сможешь носить подобные вещи.
– Пожалуй, ты права.
Я сделала вид, будто согласилась, и дала ей расчесать мои волосы, прибрать их назад и скрепить заколкой, после чего невинно сказала:
– Все хорошо, только вот лоб какой-то голый, нет даже ленты. Скромный узкий обруч – вот что было бы в самый раз.
Она рассмеялась:
– Дитя, дитя, дитя! Какая же ты у меня неуемная! – (Я видела, что она готова смягчиться.) – Может быть, очень маленький золотой обруч. Но пусть он весь вечер напоминает тебе о том, что ты царевна.
– Конечно, – пообещала я. – Я не сделаю ничего неподобающего. Даже если римлянин рыгнет или украдет золотую ложку, спрятав ее в салфетку, я сделаю вид, будто ничего не заметила.
– Ты вполне можешь увидеть, как они крадут ложки, – согласилась нянька. – Римляне так жадны до золота, что при виде него у них слюнки текут. Хорошо еще, что золотые дворцовые украшения слишком велики – не завернуть в складку тоги. Не то поутру мы бы многого недосчитались.
В пиршественном зале дворца мне доводилось бывать и раньше, но только когда он был пуст. Огромный зал занимал целое здание от стены до стены (сам царский дворцовый комплекс включал в себя множество строений) и открывался в сторону внутренней гавани, куда спускались широкие ступени. Он всегда казался мне блестящей пещерой. Когда я пробегала по залу, мое отражение множилось на полированных плитах полов и рядах колонн. Потолок терялся в тени высоко-высоко.
Но сегодня вечером пещера сияла светом, и я в первый раз смогла разглядеть вызолоченные кедровые потолочные балки. И шум! Звуки толпы – со временем они станут для меня привычными – обрушились на мои уши, как удары. Зал заполнили люди; их было так много, что я остановилась и уставилась во все глаза на толпу.
Перед тем как выйти к гостям, мы, царское семейство, собрались на вершине маленькой лестницы. Мне хотелось взять отца за руку и спросить: неужели там целая тысяча человек? Но он стоял впереди меня, рядом с ним находилась мачеха, и задать вопрос я не смогла.
Мы ждали, когда трубы возвестят о нашем появлении. Я внимательно рассматривала гостей, гадая, которые из них римляне и как они выглядят. Примерно половина собравшихся была одета в традиционные, свободно спадающие одеяния, а многие мужчины носили бороды. Но другие… Те были гладко выбриты, с короткими волосами, а их одеяния представляли собой либо странные драпировки (мне показалось, будто они завернуты в простыни), либо военную форму: нагрудники и короткие юбки из кожаных полосок. Очевидно, это и есть римляне. Остальные – египтяне и греки из Александрии.
Трубы зазвучали, но с другого конца зала. Отец не шелохнулся, и вскоре я поняла почему: трубачи возвещали о появлении Помпея и его свиты. Когда они выплыли к центру зала, я узрела полный набор регалий римского военачальника самого высокого ранга. На Помпее красовался нагрудник из чистого золота, плащ его был не красным, как у других, а пурпурным, на ногах – не сандалии, а особенные закрытые сапоги. В общем, есть на что посмотреть.
Правда, это лишь наряд. Сам Помпей разочаровал меня – он оказался обычным человеком с довольно невыразительным лицом. Многие из его командиров выглядели куда более суровыми, решительными и грозными, хотя и служили лишь выделявшей военачальника рамкой.
Потом трубы грянули снова, и теперь наступил наш черед спуститься в зал, чтобы отец мог официально приветствовать гостей. Теперь все взоры обратились к нему: он спускался медленно, царская мантия волочилась за ним по ступеням, и я старалась не споткнуться о его одеяние.
Двое мужчин встали лицом к лицу. Отец был намного ниже ростом и у?же в плечах. Рядом с могучим Помпеем он выглядел почти хрупким.
– Добро пожаловать в Александрию, благородный император Гней Помпей Великий. Мы приветствуем тебя и восхваляем твои победы. Честь для нас – видеть тебя на нашем пиру, – сказал отец.
У него был приятный голос, и обычно он хорошо им владел, но сегодня ему не хватало силы. Должно быть, он ужасно нервничал – а вместе с ним, конечно, нервничала и я, переживая за отца.
Помпей что-то ответил. Он говорил по-гречески с таким сильным акцентом, что я почти ничего не поняла. Отец понял или, по крайней мере, сделал вид, будто понял. Затем начали представлять сопровождающих. Меня представили – или это Помпея представили мне? Не знаю уж, как там полагалось по этикету, но я улыбнулась и кивнула ему. Я знала, что царевны – не говоря уж о царях и царицах! – никогда никому не кланяются, но надеялась, что это его не обидит. Он, скорее всего, понятия не имеет о таких тонкостях: ведь он из Рима, а у них там нет царей.
И вдруг Помпей, до сих пор отвечавший всем лишь сдержанной улыбкой, наклонился и заглянул мне прямо в лицо. Его круглые голубые глаза оказались прямо напротив моих.
– Какое очаровательное дитя! – сказал он на своем странном греческом. – Неужели царские дети посещают пиры с колыбели?
Он повернулся к отцу, который выглядел смущенным. Я поняла: отец сожалеет о том, что разрешил мне прийти. Он не хотел делать ничего, что привлекло бы к нам нелестное внимание.
– Нет, не посещают до семи лет, – быстро нашелся он. Мне еще не было семи, но откуда Помпею это знать? – Мы полагаем, что в семь лет они уже начинают понимать, что к чему…
Отец тактично указал на ожидавшие в соседнем зале – почти таком же большом – пиршественные столы и повел римского военачальника туда.
Рядом со мной ухмылялись старшие сестры, очевидно, находившие мой конфуз забавным.
– Какое очаровательное дитя! – передразнила Береника.
– А вот и еще одно, – сказала старшая Клеопатра и указала на мальчика, ожидавшего, когда мы пройдем. – Пир превращается в детский праздник.
Надо сказать, что при виде мальчика я и сама удивилась: его-то как сюда занесло? Он выглядел здесь совершенно неуместно. Я даже испугалась, как бы Помпей не заметил эту несуразность. Но римлянина, к счастью, больше интересовало угощение в соседнем зале. Недаром все говорят, что римляне – большие чревоугодники.
Мальчик был одет по-гречески и держался за руку бородатого мужчины, с виду грека из Александрии. На нас он смотрел с тем же любопытством, как и я на римлян. Может быть, мы казались ему диковиной. Наша семья не часто появлялась на публике на улицах Александрии, опасаясь бунтов.
Медленно и – как я надеялась – величественно мы прошествовали мимо него и вошли в преображенный зал, где нам приготовили трапезу. Закатные лучи пронизывали помещение почти горизонтально, как раз на уровне столов, где поджидал лес золотых кубков и блюд. Мне такое освещение показалось волшебством. Римлянам, должно быть, тоже, потому что они все смеялись от восторга и показывали пальцами.
Пальцами! Как грубо! Но ведь меня предупредили, что этого следует ожидать. Правда, сам Помпей и его приближенные пальцами не тыкали. Он даже не проявил особого интереса, а если и заинтересовался, то никак этого не выказал.
Мы заняли свои места. Взрослые почетные гости возлегли, а менее значимые люди сидели на табуретах – впрочем, таковых оказалось немного. Нянька сказала мне, что в Риме женщинам и детям полагается сидеть на табуретах, но у нас ни царица, ни старшие принцессы такого бы не потерпели. Я попыталась прикинуть, сколько необходимо лож, чтобы расположить на них тысячу человек. Выходило более трех сотен – и все они уместились в огромном зале, оставив достаточно места для того, чтобы прислуга легко проходила между ними с подносами и блюдами.
Отец усадил меня на табурет, а Помпей и его спутники возлегли на ложах, предназначенных для высочайших гостей. Неужели я единственная буду сидеть на табурете? С тем же успехом на меня можно повесить огромную вывеску для привлечения внимания. Сестры, мачеха, все прочие элегантно разлеглись, расположив одеяния изящными складками и подогнув одну ногу под другую. Ах, если бы мне стать чуточку постарше и тоже получить место на ложе!
Мне казалось, что я привлекаю к себе столько внимания, что и за едой-то потянуться неловко. И тут вдруг отец послал за бородатым мужчиной с мальчиком и предложил им присоединиться к нам. Думаю, он сделал это, потому что заметил мое смущение: отец всегда был внимателен к тем, кто попадал в неловкое положение.
– Мой дорогой Мелеагр, – обратился к бородатому греку отец. – Почему бы тебе не сесть здесь? Ты можешь узнать то, что сам пожелаешь.
Человек кивнул, ничуть не смутившись тем, что его приглашают присоединиться к столь высокому обществу. Должно быть, он философ: считается, что философы воспринимают все невозмутимо. Он и бородат, как философ. Мелеагр подтолкнул сына вперед, и мальчику быстро принесли табурет. Теперь мы сидели вдвоем. Наверное, отец решил, что так мне будет легче, хотя на самом деле это привлекло к нам, детям, еще больше внимания.
– Мелеагр – один из наших ученых, – пояснил отец. – Из нашего…
– Да, из вашего Мусейона, – перебил его римлянин с квадратной челюстью. – Там, где у вас содержатся ручные мыслители и ученые, верно? – Не дожидаясь ответа, он ткнул своего соседа под ребро. – Вот как здесь заведено: умники поселены вместе и работают на царя. Всякий раз, когда царь хочет узнать что-нибудь – ну, скажем, глубину Нила близ Мемфиса, – он может запросто вызвать кого-нибудь, хоть посреди ночи! Верно?
Мелеагра бесцеремонность римлянина явно покоробила, однако выказывать возмущение он не стал.
– Не совсем так, – промолвил философ. – То, что наше существование поддерживается щедростью правителя, абсолютно верно. Однако царь никогда не стал бы предъявлять к нам нелепые требования.
– На самом деле, – сказал отец, – я пригласил Мелеагра, чтобы он мог задать вопрос тебе, Варрон. Мелеагр очень интересуется необычными растениями и животными, каковых, как я понимаю, ваши воины могли видеть и добывать близ Каспийского моря. После того, как Митридат бежал.
– Да, – подтвердил человек по имени Варрон. – Мы рассчитывали побольше узнать о пресловутом торговом пути в Индию, пролегающем у Каспийского моря. Но оттуда бежал не только Митридат – мы тоже, по причине множества ядовитых змей. Мне нигде больше не доводилось видеть такого их количества, самых разных пород. Впрочем, чего еще ждать от земли на самом краю обитаемого мира?
– Диковинное место, – поддержал его один из гостей, говоривший по-гречески. Его называли Феофаном. – Непросто было его нанести на карту.
– А у тебя и карты есть? – заинтересовался Мелеагр.
– Только что составленные. Может быть, ты хочешь взглянуть?
Между учеными мужами потекла вежливая беседа, а мальчик рядом со мной молчал. Что он вообще здесь делает?
Подогреваемый вином, разговор становился все более оживленным, однако многие римляне, захмелев, забыли про греческий и перешли на свою латынь. Этот язык звучит монотонно и странно для тех, кто его не знает. Я латыни не изучала: ведь ничего значительного, ни книг, ни речей, ни стихов на этом наречии не написано. Куда больше пользы от таких языков, как еврейский, сирийский или арамейский. Недавно, чтобы иметь возможность общаться с простым народом, разъезжая по стране, я взялась и за египетский. А латынь? Латынь подождет.
Так я думала, но моих мыслей никто не видел, а вот сестры Береника и Клеопатра почти не пытались скрыть презрение к перешедшим на свой язык римлянам. Меня это беспокоило: а вдруг гости заметят и обидятся? Ведь мы должны быть осторожны и не давать повода для недовольства.
Неожиданно вновь зазвучали трубы. Слуги, словно выступив из стен, убрали со столов золотую посуду и принесли взамен новую, еще богаче украшенную гравировкой и драгоценными камнями. Римляне воззрились на них в изумлении, для чего, видимо, это и было затеяно.
Но в чем смысл? Зачем отец так стремится показать наше богатство? Ведь тем самым он пробуждает в гостях алчность и желание завладеть сокровищами. Это смущало меня. Я видела, как Помпей мечтательно смотрит на стоящую пред ним огромную чашу, словно представляет себе, как ее расплавляют.
И тут я услышала слово «Цезарь». Оно было как-то связано с жадностью и нуждой в деньгах. Мне показалось, будто Помпей говорил отцу – я очень напрягала слух, чтобы понять, – что этот Цезарь (кем бы он ни был) хочет завладеть Египтом и сделать его римской провинцией, поскольку царство завещано Риму…
– Но это поддельное завещание, – отвечал отец, и голос его звучал высоко, как у евнуха. – Даже будь оно настоящим, Птолемей Александр не имел права завещать Египет…
– Ха-ха-ха! – смеялся Помпей. – Право зависит от того, кто его трактует.
– Значит, ты тоже собираешься стать ученым? – вежливо спрашивал сидящего рядом со мной мальчика Феофан. – Поэтому и пришел вместе с отцом?
Проклятье! Теперь я не могла расслышать, о чем говорили отец и Помпей, а это было чрезвычайно важно. Я пыталась отрешиться от раздававшихся рядом слов, но безуспешно.
– Нет, – сказал мальчик, заглушая голоса царственных собеседников. – Хотя я люблю ботанику и животных. Больше всего меня занимает самое сложное животное на свете: человек. Я хочу изучать его, поэтому стану врачом.
– А как тебя зовут? – спросил Феофан, как будто и в самом деле заинтересованный. – И сколько тебе лет?
– Олимпий, – ответил мальчик. – Мне девять лет, летом исполнится десять.
«Тише!» – мысленно приказывала я.
Но Феофан продолжал задавать вопросы. Живет ли мальчик вместе с отцом в Мусейоне? Какой именно раздел медицины его привлекает? Как насчет фармакопеи, науки о лекарствах? Она соединяет знания о растениях и врачевание.
– О да, – говорил Олимпий. – Я надеялся, что смогу спросить кого-нибудь из вас о «безумном меде». Собственно говоря, ради этого я сегодня и пришел. То есть, конечно, уговорил отца взять меня с собой.
С лица Феофана сошла улыбка.
– «Мед безумия» – meli maenomenon. Только не расспрашивай о нем Помпея, его до сих пор печалит это название. Видишь ли, область вокруг Черного моря, где правил Митридат, как раз известна этим ядовитым медом. Некоторые из его союзников разложили соты по пути следования наших войск. Наши люди отведали их, и мы потеряли много солдат. Много.
Он покачал головой.
– Но зачем же вы его ели, если знали, что он ядовит?
– Мы не знали. Мы поняли все только потом. По-видимому, пчелы пьют нектар тамошних азалий, и в нем содержится некое вещество, отравляющее мед. Само растение ядовито, недаром местные жители называют его «проклятием коз», «убийцей ягнят» и «губителем стад». Нам следовало принять это к сведению.
– А как же пчелы? Убивает ли яд и их? – спрашивал Олимпий.
– И Цезарь попытался провести в сенате решение, – говорил Помпей, – чтобы Египет…
– И ты тоже, друг!
Отец шутливо погрозил пальцем, как будто все это очень забавно, а вовсе не угрожающе; как будто Помпей – его добрый товарищ, а не стервятник, пытающийся нас съесть.
Помпей обезоруживающе улыбался.
– Верно, верно, но…
– Нет, на пчел яд не действует, – сказал Феофан.
– Доброкачественный мед смешивается с плохим, – присоединился к обсуждению Варрон. Теперь отдаленные голоса никак не могли заглушить их беседу, и я перестала прислушиваться. – Похоже, ядовита только часть сот.
– Но ни на вид, ни на вкус порченого меда не отличить? – уточнил Олимпий с серьезным видом настоящего лекаря.
– Он может быть немного потемнее или пожиже, – отозвался Феофан. – Но не настолько, чтобы каждый мог это почувствовать.
– Зато, – добавил Варрон, – действие этого весеннего меда ощутил каждый. Солдаты почувствовали головную боль и звон в ушах, потом их тела стали неметь, им начали чудиться какие-то тоннели, ведущие к свету. Так говорили те, кому удалось выжить. Следующая стадия – рвота, потом беспамятство и бред. – Он выждал драматическую паузу. – Пульс замедляется, лица синеют…
– Ух ты!
Это произвело впечатление даже на Олимпия, которого, казалось, нелегко поразить.
– А ты знаешь, что войска Ксенофона тоже пали жертвой той же самой напасти? Четыреста лет тому назад! Тысячи отравившихся, в той же самой местности. Мы, историки, занимаемся такими данными, – говорил Варрон. – Теперь, когда я здесь, мне бы хотелось ознакомиться с некоторыми свитками вашей прославленной библиотеки, где собраны все записанные людьми знания. – Он обратился уже не к мальчику, а к моему отцу. – Правда? Говорят, в здешней библиотеке полмиллиона томов?
Отец прервал свою беседу с Помпеем – разговор, так занимавший меня. Конечно, «мед безумия» – интересная тема, но еще интереснее завещание, согласно которому Египет должен отойти к Риму. Неужели один из наших предков на самом деле совершил такое? Спаси нас, Исида!
– Что? – Отец сложил ладонь чашечкой и приложил к уху.
– Я спросил, неужели правда, что в твоей библиотеке целых полмиллиона свитков? – прокричал Варрон.
Мои сестры вновь закатили глаза в связи с очередным проявлением римского невежества.
– Так говорят, – сказал отец.
– Да, это правда, – подтвердил Мелеагр. – Там действительно хранятся все когда-либо написанные манускрипты. Во всяком случае, все те, что достались Птолемеям.
– Причем, – добавил отец, – у нас находятся главным образом подлинники. Если мы приобретаем документ, то снимаем с него копию и отсылаем прежнему владельцу.
– Слава Александрии! – с улыбкой воскликнул Помпей.
– Может быть, нам устроить экскурсию? – спросил отец. – Завтра, если благороднейший император не против?
Не успел Помпей ответить, как раздался трубный зов, и столовые приборы заменили на еще более великолепные. Теперь подали основные блюда, и среди них немало угощений, незнакомых даже царским детям – я никогда их не пробовала.
Морские ежи в листьях мяты… угорь, запеченный в листовой свекле… хурма… грибы и сладкая крапива… фригийский овечий сыр… родосский изюм… сладкий десертный виноград. Все вокруг повторяли названия блюд. Подали и медовые лепешки, что оказалось неудачным выбором: Помпей и его сподвижники отодвинули их, поскольку медовый запах вызывал у них неприятные воспоминания. Напрасно отец заверял их, что это лучший мед из Коса.
Вино лилось в изобилии, к разным блюдам разные сорта: египетские красное и белое, прославленное вино Тасоса с яблочным ароматом и самое сладкое – прамнианское.
– Его делают из почти высушенного винограда, – пояснил Варрон и причмокнул губами, осушив чашу. – Это так концентрирует сладость, что… мм… – Он снова причмокнул.
Мне вино подали таким разбавленным, что я не могла почувствовать и оценить разницу, но все равно кивнула.
Жаль, что и отцу не добавляли в вино воды; отчасти из-за волнения, он пил чашу за чашей, и на лице его появилась странная полуулыбка. Он стал фамильярно клониться в сторону Помпея, а потом – я никогда этого не забуду! – вдруг послал за своей флейтой и решил сыграть на ней. Да! Чтобы развлечь дорогих гостей, как он пояснил. И поскольку он был царем, никто не смел возразить и сказать, что так поступать ни в коем случае нельзя.
Мне очень хотелось предостеречь его, но я тоже не осмелилась и вынуждена была молча наблюдать, как слуга подал флейту, а отец сошел с ложа и нетвердым шагом направился на открытое пространство, чтобы все могли его видеть.
Я взирала на него в ужасе, со стыдом и смущением, а римляне вытаращились на царственного артиста. Он сделал глубокий вздох, чтобы наполнить легкие, потом поднес инструмент к губам и принялся наигрывать мелодию. Звук получался негромкий, но в зале воцарилась такая глубокая тишина, что каждая нота дрожала в воздухе.
