скачать книгу бесплатно
Возможно, я зря вспылила. Может, именно от таких выпадов предостерегал меня отец, когда советовал не поддаваться крайним и безобразным проявлениям эмоций. Но я не могла смириться с тем, что сделал Перри. Пока он был на побегушках у учительницы на замене, взрослой женщины, которая никогда не стала бы целоваться с ним в актовом зале, я взяла пипетку и капнула отбеливателя в его аквариумы с солоноводными креветками.
Я налила слишком мало, чтобы убить всех этих мелких уродливых тварей, но вполне достаточно, чтобы нарушить эксперимент. Мама была права: я развивалась не по годам и уже в четырнадцать лет росла обиженной женщиной.
Перри постигло справедливое возмездие. Его проект не прошел отбор на городскую научную ярмарку, и вместо него отправили меня. Моя работа, «Воздействие кислотного дождя на развитие семян определенных растений», должна была представлять девятые классы Академии математики и естественных наук имени Бенджамина Э. Мэйса. Перри уныло слонялся по лаборатории, а директор нашей спецшколы обернул мою работу пузырьковой пленкой, чтобы подготовить ее к моему звездному часу.
– Ничего не понимаю, – сетовал мой бывший парень, думая о своих солоноводных креветках и, может быть, задаваясь вопросом, почему я с ним больше не разговариваю. Я ничего не сказала, хотя, наверное, если бы объяснила, почему игнорирую его, это принесло бы мне удовлетворение. Но я жила в мире, в котором нельзя было открыто показывать собственных желаний.
Вопросы жюри оказались несложными. Похоже, самое важное для них было выяснить, сделала ли я эту работу самостоятельно, и поэтому они пытались меня запутать, выспрашивали о процедуре смешивания реактивов. Даже не поинтересовались моим мнением о проблеме кислотного дождя и о том, уничтожит ли он весь мир.
Это меня раздражало, так что, отвечая на вопросы, я встряхивала своей гривой. Ровесницы наверняка подстерегли бы меня в туалете за то, что я так щеголяю роскошной шевелюрой, но зато, когда локоны перелетали с одного плеча на другое, мужчины в жюри неловко ерзали на стульях. Не послушавшись маминого совета, я нанесла ярко-синюю подводку на розовый ободок кожи над нижними ресницами. Она безумно щипала, но я только облизывала губы и пыталась сделать скучающий вид. Из моих раздраженных, радужно-переливающихся глаз текли слезы.
Один из членов жюри, грузный мужчина с выпрямленными волосами, спросил:
– Как получилось, что такая красивая девушка заинтересовалась науками?
Сидевшая там же женщина сделала замечание:
– Майкл, вы переходите границы.
Другой член жюри, мужчина, предупредил:
– Майкл, вы можете нарваться на штраф.
Я ответила:
– Меня волнует проблема кислотных дождей. Они уничтожат наш мир.
Трое судей переглянулись, когда я стала теребить жакет из кроличьего меха.
– Красивая шубка, – похвалила женщина из жюри.
– Папа выиграл ее в покер, – сообщила я и потерла глаза тыльными частями ладоней.
Я знала, что не выиграю золотой ключ: поняла это по тому, как члены жюри переглянулись, когда я выходила из небольшой аудитории. В коридоре я поискала своего научного руководителя, но ее не было видно. Дом культуры кишел детьми, волнующимися из-за конкурса. Ученики Старшей школы имени Мэйса ходили в нежно-голубых с золотом рубашках. На мне была такая же, потому что только так я могла участвовать в научной ярмарке, но поверх нее я надела свой жакет, застегнула пуговицы и подпоясалась ремнем, хотя в здании было тепло.
На плечо легла чья-то рука. Я обернулась и увидела женщину из жюри.
– Ты сделала хороший проект, – сказала она, – но тебе следует поработать над самоподачей.
Я вскинула подведенные карандашом брови.
– Не надо показывать коготки, милая, – посоветовала она. – Я говорю это для твоего же блага. Как женщина женщине.
Я ничего не ответила. Дама из жюри слегка погладила жакет, будто питомца, и зашагала прочь.
Я вышла из дома культуры и встала на ступенях перед ним, прижав к губам карандаш, как сигарету. Это была дурацкая привычка, вроде нервного тика, и переняла я ее у Джеймса. Он постоянно ненадолго отвлекался от любого занятия, чтобы выкурить «Кулз». Хотя мама разрешала ему дымить в доме, иногда он выходил на перекур во внутренний дворик. Я часто следовала за отцом, стояла рядом и наблюдала, как он прикрывает ладонями зажженную спичку. Когда Джеймс раскуривал сигарету, казалось, будто единственное и самое важное в мире событие в этот момент происходит в нескольких сантиметрах от его лица.
Стоял ноябрь, было уже морозно. Такой половинный день рождения не мог обещать хорошего года. Так как меня скрывала от посторонних глаз колонна, я довела игру до конца: «затушила» коротенький карандаш о подошву мокасина. К шуму машин, проносящихся мимо по Пьемон-авеню, примешивалось какое-то мяуканье. Я выглянула из-за колонны – и что же увидела? Прямо перед стеклянными дверями стояла Шорисс Уизерспун и рыдала так, будто ей разбили сердце.
Не сказать, чтобы встреча с ней в этом месте стала для меня шоком. Каждая государственная школа отправляла несколько учащихся на ярмарку. Как сказала бы мама, «люди встречаются». Так что меня ошарашило не то, что мы столкнулись. Нет, уголок рта начал подергиваться, потому что на Шорисс тоже был жакет до талии из кроличьего меха.
Дрожа за колонной, я пыталась придумать правдоподобную историю, в которой отец не соврал мне, когда сделал подарок. Почему Джеймс пошел на такие ухищрения, чтобы меня обмануть? Ведь я всю жизнь знала, что не являюсь главной дочерью. Если бы он просто признался, что купил этот проклятый жакет в магазине, я бы в каком-то смысле была готова к тому, что и Шорисс наверняка получила такой же. Почему он ворвался в мой дом среди ночи и уверил, будто увидел этот жакет, брошенный поверх горсти покерных фишек, и подумал обо мне – и только обо мне?
Забавно: стоит сыграть три или четыре нотки злости, и они сливаются в идеальный аккорд ярости. Я вспомнила, как отец поцеловал меня в щеку, обдав теплым дыханием с запахом рома. Вспомнила школьного психолога и ее высокомерные слова о моногамии. И кто такая эта женщина из жюри, чтобы учить меня, как надо себя вести? Я снова взглянула на Шорисс из-за колонны. Жакет совершенно ей не шел. Он был моего размера, а она даже не могла его застегнуть на своем круглом животе.
Одурманенная гневом, я вышла из-за колонны, но собиралась всего лишь посмотреть на Шорисс. Хотелось разглядеть ее во всех подробностях и потом вернуться в здание через двойные двери. Больше я ничего не планировала. Это чистая правда, хотя кто мне поверит? Я не собиралась говорить с ней, не собиралась трогать ее, просто хотела хорошенько поглядеть.
Теперь я знаю, что именно так люди слетают с катушек и делают такое, о чем потом жалеют. Например, как та женщина, которая чуть не убила певца Эла Грина [9 - Эл Грин – американский исполнитель в стиле ритм-энд-блюз (прим. ред.).]. Я уверена, она варила кукурузную кашу себе на завтрак, не замышляя ничего дурного. А потом он сделал что-то, из-за чего женщину перемкнуло. И тогда она, наверное, сняла кастрюльку с огня, просто чтобы его припугнуть. Когда опомнилась, кипящая каша была уже размазана у него по всему лицу. Для такого явления есть особое название. «Преступление, совершенное в состоянии аффекта». Это значит, преступник не виноват.
Шорисс стояла перед домом культуры и в волнении смотрела на дорогу, подскакивая на мысках. Она перестала плакать, но все еще шмыгала носом и вытирала его тыльной стороной ладони. Потом глянула через плечо и произнесла:
– Привет.
Я поздоровалась в ответ, внимательно рассматривая все детали жакета. Это была точно та же модель, вплоть до прозрачных пуговиц на рукавах. Передо мной стояла сестра. Как я поняла из уроков биологии, у нас было пятьдесят процентов общих генов. Я пристально изучала Шорисс, ища что-то общее в нашей внешности. Ей досталось лицо Джеймса, от узких губ до мужского подбородка. Я же была настолько похожа на маму, что казалось, отец усилием воли заставил собственные гены не оставлять следов. Я таращилась на Шорисс, пока не нашла один признак, указывающий на наше родство: случайные пятнышки пигмента на белках глаз – на моих были такие же дефекты.
Я, наверное, слишком долго пялилась, и Шорисс решила, что должна объясниться.
– Я забыла свои схемы дома. Какая дура!
Я пожала плечами.
– Это неважно. Подумаешь, какая-то научная ярмарка.
Она тоже пожала плечами и сказала:
– Я долго работала над проектом.
Потом у обочины притормозил черный «Линкольн» с тонированными стеклами. Я вертела в пальцах карандаш, лежавший в кармане. Шорисс прижала руки к груди. Водитель машины ободряюще посигналил. У меня участился пульс, и, несмотря на зимний морозец, стало жарко в жакете. Кожу под волосами защекотало. Наверное, на каком-то уровне я знала: рано или поздно Джеймс обнаружит, что мы с мамой ослушались его жесткого приказа «отвалить от его семьи». Но кто мог подумать, что это произойдет вот так, чисто случайно? Сердце трепыхалось в груди. Я чувствовала, как кровь с бешеной скоростью бежит по венам. В каком-то смысле я была рада, что все происходит именно так, что наш обман и обман Джеймса раскроются одновременно. Я только жалела, что мамы не было рядом.
В планах было вести себя смело и дерзко. Не произносить ни слова, просто стоять рядом с сестрой, одетой в такой же меховой жакет, и тогда картина все скажет сама за себя. Может быть, слова станут комом у отца в горле и он задохнется. Я так разъярилась, что даже не понимала, насколько была напугана, однако тело все знало, и когда дверь «Линкольна» открылась, голова повернулась в сторону помимо воли.
Послышался возглас Шорисс:
– Мама! Ты ее нашла?
Я посмотрела на нее: сестра хлопала в ладоши, будто тюлень.
Мама Шорисс, Лаверн, была совершенно не похожа на мою: вся круглая, как и дочка, и вид неряшливый – работники индустрии красоты часто так выглядят в свой выходной. Волосы, покрашенные в рыжий цвет, были стянуты на затылке обычной резинкой. Футболка, которая, наверное, когда-то была черной, была заправлена в нечто вроде симпатичных атласных штанов от пижамы. Лаверн помахала над головой оранжевой папкой. Мне она показалась расслабленной, даже глуповатой. Женщина явно не продумывала все свои действия наперед.
– Ты про эту папку? – переспросила она. – Зачем она тебе? Я собиралась отвезти ее на блошиный рынок и продать.
– Мама, – сказала Шорисс, – ты меня смущаешь.
А потом слегка повернула голову в мою сторону.
– Привет, – поздоровалась Лаверн. – Красивая у тебя шубка. Вы, девочки, прямо одинаковые.
Я кивнула. Лаверн не была красивой и эффектной, как моя мама, но при этом казалась более заботливой. Ее руки были созданы, чтобы делать бутерброды. Нет, моя мама, конечно, тоже обо мне заботилась: каждый вечер вплоть до пятого класса выкладывала для меня одежду на утро, но у нее всегда был такой вид, будто она занимается не своим делом. Всегда оставалось чувство, словно мама делает одолжение. Лаверн была из тех матерей, которым не обязательно говорить спасибо.
– Мне ее отец подарил, – сказала я.
– Мне тоже, – подхватила Шорисс. Она провела рукой по моему рукаву. Щелкнул разряд статического электричества.
Отстранившись от сестры, я заявила:
– Выиграл в покер.
Эту фразу я сказала, обращаясь к Лаверн, и прозвучала она как вопрос.
У той слегка обвисла челюсть:
– Как ты сказала?
Я промолчала, потому что знала: женщина прекрасно все слышала. Было ясно, что мои слова и для нее кое-что значили. Лицо ее сморщилось, и она уже не казалась такой круглой и довольной жизнью. Мне она всегда напоминала только что накормленного младенца: напившегося молока и умиротворенного.
Лаверн сказала дочери:
– Ну ладно, детка. Ни пуха ни пера. Мне надо бежать по делам.
Шорисс бросила:
– Хорошо, спасибо, – и направилась к зданию.
Я стояла на ступенях, пока Лаверн не села обратно в «Линкольн». Я не видела ее лица за тонированным стеклом, но могла представить, как она смотрит на меня и мой жакет. Женщина знала, что это важный момент: я поняла это по тому, как она сжала губы, садясь в машину. И отвернулась: пока что не хотелось, чтобы она запомнила мое лицо. Это было только начало. Некоторые события неизбежны.
Только дураки думают иначе.
4
Широкий жест
Мама дважды в своей жизни делала мужчине предложение. Первый раз Клэренсу, сыну хозяина похоронного бюро. На Вечере белого танца в 1966 году Клэренс пригласил ее поехать с ним в отель «Паскаль».
– Если его любит сам Мартин Лютер Кинг, то и для нас не зазорно там побывать, – сказал он и засмеялся, что маме не особенно понравилось.
Все знали: и доктор Кинг, и Энди Янг, и весь Колледж Морхаус частенько захаживали в ресторан при отеле «Паскаль», славившийся своей легендарной жареной курицей. Но Клэренс говорил о том, что происходит наверху, в узких номерах, за плотными шторами.
– Это шутка, Гвен, – сказал Клэренс.
– Дай мне подумать, – колебалась она.
– Мы с тобой всерьез встречаемся уже два года, – уговаривал тот.
– Знаю.
– И сегодня особый вечер.
Мама посмотрела на него, такого красивого в синем костюме, всегда синем, никогда – черном. Черный костюм предназначался для работы, когда Клэренс маячил за плечом отца, обучаясь работе начальника похоронного бюро. В журнале мамино бледно-желтое платье с рукавами-фонариками и завышенной талией казалось элегантным. Готовое же не особенно нравилось, но она столько времени потратила на чертеж на кальке и обработку петель, что не могла его выбросить всего лишь из-за сборок на вороте и неудачного кроя.
Мама отвела взгляд и заметила красную гвоздику на сиденье рядом с Клэренсом.
– Ты потерял бутоньерку.
Она взяла гвоздику, вытащила шпильку из отворота его пиджака и принялась деловито прикреплять цветок на место. По радио Смоки Робинсон [10 - Смоки Робинсон – американский продюсер и автор-исполнитель (прим. ред.).] жаловался, что «лучше вообще не пробовать меда, чем попробовать всего каплю».
Клэренс схватил маму за запястье – не слишком сильно, без угрозы, но крепко.
– Я уже оплатил номер.
– Оплатил?
– Я хотел побыть с тобой наедине в каком-нибудь приятном местечке.
Мама проговорила:
– Сегодня вообще-то Вечер белого танца. Ты берешь на себя слишком большую инициативу.
– В этот вечер девушки приглашают парней на свидание, но это не значит, что парни должны сидеть без дела.
Он улыбнулся. Зубы были ровные и белые, как мраморные надгробия.
– Хорошо, тогда позволь я приглашу своего кавалера, – сказала мама. – Давай помолвимся, а потом поедем в «Паскаль».
– Что-что?
– Ты возьмешь меня в жены?
Клэренс отпустил ее запястье, словно в буквальном смысле отказываясь от ее руки. Потер подбородок и мягкие волоски, которые начали на нем расти. Выглянул в окно. Мама начала нервничать, не перегнула ли палку. Она поставила на кон не только свои сердце и гордость. Отец работал на отца Клэренса, и мамины отношения с этим молодым человеком были выгодны для ее отца. И вообще, если не за Клэренса, то за кого выходить? В этом году она выпускалась из школы.
– Ты не хочешь быть со мной? – прошептала тогда мама.
Наконец парень ответил:
– Еще как хочу! Просто я немного иначе представлял себе нашу помолвку. Ну и ладно, давай помолвимся. Вот мы уже и помолвлены. Хорошо?
Мама кивнула и вся обмякла от облегчения.
Клэренс завел машину, и они поехали в «Паскаль».
И вот Клэренс остался в прошлом, и на маме снова было то же самое желтое платье, сшитое своими руками, и не потому, что начало ей нравиться, а потому что завышенная талия помогала скрыть изменения в фигуре. Она боялась признаться Джеймсу о задержке в четыре недели. Всем известно: такую новость сложнее всего сообщить мужчине, даже если он твой муж. А мой отец был чужим мужем. Все, что можно в этой ситуации сделать, – рассказать и позволить ему решить, остаться или уйти.
Мама была слишком напугана, чтобы произнести эти слова, поэтому написала признание на обрывке бумаги, как глухонемой попрошайка. Когда отец прочитал записку, заикание напало на него с такой силой, что не получалось даже начать разговор. Мама напомнила, как сильно он хотел ребенка. Лаверн спала с Джеймсом уже целых десять лет, но не могла дать то, чего он хотел больше всего на свете. А Гвен хватило всего пары месяцев. Этот ребенок задался целью родиться, ведь он был зачат, несмотря на все меры предосторожности. Мама сказала отцу, что я – это знак судьбы.
В конце концов Джеймс заявил:
– Ты родишь мне сына.
Он сидел на качелях на крыльце общежития и размышлял. Мама видела, как он переваривает новость, прокручивает все в голове. Так продолжалось какое-то время, а потом папа посмотрел на маму – не на лицо, а на живот, прямо на меня. Она говорит, что почувствовала легкий укол ревности. Джеймс думал только о том, что наконец станет отцом, обзаведется наследником. Давным-давно, когда он только женился на Лаверн, они ждали мальчика. Ребенок родился ногами вперед и не успел даже сделать первый вдох. Джеймс покачивался на качелях и думал, что вот его второй шанс.
