скачать книгу бесплатно
Внимание латиносов переключилось на пса. Но, проводив того взглядами, они снова синхронно повернули головы в мою сторону.
А я осторожно косился в ответ. Поля шляп отбрасывали на смуглые лица черную полоску тени, в глубине которой было не различить глаз. Зато солнце ярко подсвечивало черные усы, напряженные губы и худые подбородки.
Глядя на этих латиносов, я поймал себя на мысли, что мне полегчало. Подобное разглядывание незнакомцев помогало забыть о духоте и тягучем, как гудрон, времени.
Наконец вышла Йоа с двумя тяжелыми сумками, и я взялся за лямки, подхватывая. Мулатка отдала мне одну, подчеркнув: так справедливо – каждому по сумке.
Я ответил, что считаю неправильным, когда женщина рядом несет тяжести, поэтому возьму обе.
Она усмехнулась: локо, ненормальный, пошли уже. Но я уперся, пока не добился своего.
Возвращаться с сумками, набитыми крупой, было непросто. В полдесятого утра уже пекло, как в паровозной топке, и от дороги исходил запах топленого асфальта. Каждый блок казался нескончаемым.
Как только мы добрались до дома, я поспешил под прохладный душ.
Хозяйка наотрез отказалась от помощи: ни разобрать продукты, ни с готовкой, ни с уборкой – мол, я ее гость. Но я все равно помог протереть стол.
Затем Йоа на несколько часов ушла из дома.
Я погрузился в записи в блокноте. Но рев сирены вернул меня в знойный никарагуанский полдень: снова выл рупор на здании мэрии.
Глиняная черепица на крыше накалилась, а в дом через открытую дверь летела пыль. Я вышел на лужайку и выглянул сквозь забор на улицу. Порывы ветра, посвистывая, гоняли по тротуару сор и пластиковые пакеты.
Птиц не было, зато мимо пронеслась стайка бродячих псов. Говорят, их по окраинам Леона носятся целые своры: ополоумевшие от пекла, вовсе позабывшие куда и зачем они бегут.
Я обогнул дом и оказался на задней лужайке. Здесь всю траву побило солнцем, а ее кончики пожелтели.
Среди низких кустов агавы я заметил кошку темного окраса. Сидя перед грудой птичьих костей, она водила острыми ушами, глядя на то, как муравьи пытаются утащить ее еду. Когда муравьев собиралось достаточно для того, чтобы сдвинуть с места косточки, кошка проводила лапой, перетягивая их обратно к себе.
Завидев меня, кошка замерла, принюхиваясь к нежданному гостю. Затем косточки перед ней снова пришли в движение и она вернулась к своему занятию.
Поперек лужайки к дому тянулось несколько караванов из муравьев, которые растаскивали опавшие ягоды. Я последовал за ними внутрь дома, затем – в атриум, где сушилась одежда. Там насекомые уходили через фундамент под землю.
Отсюда же начинался другой муравьиный маршрут, который в итоге привел меня в гостиную. Бьеха по-прежнему сидела, слушая радио. Я дошел до кухни. Насекомые здесь ползли по трещине в стене к столешнице, где стояла банка с сахаром. Ее крышка не прилегала плотно, и внутри кишели муравьи.
Я налил в глубокую тарелку воды и поставил банку с сахаром в центр. Подоспевшие муравьи забрались на тарелку, встав у кромки воды. Им было не пересечь препятствие. Караван остановился, начал редеть, и трещина на стене уменьшилась.
На полке рядом с крупой лежал кубик Рубика в разобранном виде, покрытый слоем пыли. Я покрутил его несколько минут, собрав, и поставил на место.
Пришла Йоа. На ней было пышное мексиканское платье.
Она сообщила, что договорилась с попутной машиной, и послезавтра меня подбросят до Чинандеги, городка на севере, оттуда до Гондураса рукой подать.
Хозяйка избегала смотреть в мою сторону. А когда мне все же удалось поймать ее взгляд, он, как и прежде, источал холод.
* * *
Пришел теплый и безветренный вечер. Мы с Йоа сели на веранде, молча покачиваясь в креслах-качалках, и пили сок со льдом.
Под навесом горела лампочка, вокруг которой беспорядочно вились мошки. Лампочка очертила нас желтым кругом, за пределами которого во все стороны простиралась черная бездна. Лишь грузная ветка мангового дерева выпала откуда-то из темноты и неподвижно парила в воздухе.
В доме через дорогу еще одна лампочка очертила свой желтый мирок: соседи скандалили, и в дверном проеме то и дело мелькали силуэты, а в глубине комнаты сменял кадры черно-белый телевизор.
Я снова посмотрел на хозяйку. Она выглядела опустошенной. Ее босые ступни подталкивали качалку, давая сделать ей пару свободных движений, и снова толкали кресло. На полу, под деревянными дугами, похрустывала налетевшая с улицы пыль.
– Все в порядке? – спрашиваю. – Похоже, ты потеряла искру.
Она посмотрела на меня.
Я приподнял стакан на свет, разглядывая маленькие айсберги.
Йоа следила за мной, задумчиво прикусив губу.
– Ты был женат? – произнесла она.
Киваю.
– Что случилось?
– Иногда люди просто перестают понимать друг друга.
В доме напротив что-то разбилось, и послышались новые возгласы. Йоа молча покачивалась в кресле, глядя в сторону соседей.
– Мой бывший муж служит лейтенантом, – сказала она. – Мы раньше часто ссорились.
Йоа неотрывно глядела по ту сторону дороги, обращаясь куда-то в прошлое.
– Раньше он был другим, но после появления Ниньо мы отдалились. Муж совсем не помогал, и я растила ребенка сама. Затем вовсе перестал приходить.
Она повертела стакан в руках, глядя на попавшую в сок мошку.
– А я все надеялась, была смиренной, по воскресеньям ходила в церковь и молилась. Думала, что-то изменится…
Она вытащила ногтями мошку. Поднесла краешек стакана к темным губам, легонько отпив.
– Затем узнала, что он обрюхатил юную девку. Добилась развода. А город у нас католический[2 - Леон – город набожный, поэтому разводы здесь не жалуют. Так, в 1876 году падчерица немецкого консула Айзенштюка, вопреки воле своей семьи, сочеталась браком с местным тунеядцем Панчо.Тот оказался негодным мужем: выпивал, редко мылся и занимался рукоприкладством. Поэтому падчерица сбежала обратно к Айзенштюкам. Высокопоставленная семья инициировала развод.Но бывший муж не сдался – он подкараулил консула в переулке, дважды выстрелив из револьвера поверх его головы. Оправившись от шока, немец написал жалобу мэру. А зря. Через несколько дней полицейские поймали консула на улице, прилюдно избили и утащили в тюрьму.Учитывая дипломатический статус Айзенштюка, его все же выпустили. Но обидчиков не собирались наказывать. Леонцы считали, что немец неправ и насильно удерживает падчерицу от законного мужа. Даже после официальных нот Германии инцидент в Леоне не был расследован.Через полтора года, в марте 1878 года, к побережью Никарагуа подошла немецкая эскадра из трех корветов – ситуация накалилась. Правительству Никарагуа пришлось извиниться, выплатить 30 тыс. долларов, а местные солдаты салютовали немецкому флагу.Падчерица Айзенштюка под давлением общества вернулась к мужу и жила с ним до 1914 года.], сразу смотрят искоса, – она снова прервалась на глоток. – Я растила Ниньо сама, денег с трудом хватало на еду. Приходилось много работать, брать дополнительные смены. Когда мальчику исполнилось шесть, бывший одумался – сказал, хочет проводить время с сыном. И теперь забирает его на выходные… Мне от этого неспокойно.
Глубоко вдохнув, она повторила:
– Иногда люди просто перестают понимать друг друга.
На ее лице читалась грусть, но уже какая-то иная – легкая, с оттенком привлекательности. Она выглядела раскрепощенной. Казалось, у этой женщины долгое время не было возможности выговориться.
Было уже поздно, когда мы разошлись по комнатам. Перед этим мы пожелали друг другу спокойной ночи. Йоа наклонилась вперед, и мы приобнялись, коснувшись щеками. Запах ее волос ударил в голову, глубоко въелся и еще несколько часов не давал мне уснуть.
* * *
Утром в гостиной раздавались размеренные щелчки: радио отстукивало, как метроном. Спрашиваю у старухи, почему нет вещания. Та молча сидит и потирает ладони.
Я покрутил частоты на радиоприемнике. Сквозь белый шум проскочили слова маринэрос муэртос, мертвые морпехи. Но их тут же сменила тишина, и щелчки возобновились.
На кухне лежало несколько грязных стаканов, и я помыл их. Заметил, что засорилась раковина. Залез под раковину, раскрутил гайку, снял колено трубы, прочистил. Вода стала уходить.
Нужно было постирать вещи. Сложив их в ведерко, я пошел в закуток. Хозяйка возилась там с мокрым бельем. На ее шее висела веревка с яркими прищепками, напоминая венок, какие мексиканцы плетут на диа дэ муэртос – день мертвых. Еще три прищепки были во рту, зажатые губами. Расправив простыню, она высвободила из губ сначала одну прищепку, закрепив на веревке, затем вторую. Действовала она при этом ловко и искусно.
Я поставил ведерко с вещами на цементированную столешницу, где лежали мыло и емкости с порошками.
Йоа промычала, удерживая прищепку ртом, чтобы я оставил грязную одежду – она постирает. Но мне не хотелось ее утруждать. Тогда она приблизилась ко мне, убеждая, что это немужская работа, и потянулась к ведерку. В попытке остановить, я положил ладонь на ее холодное запястье.
Зрачки Йоа расширились, как у испуганной кошки. Оба мы замерли, уставившись друг на друга, сбитые с толку. Среди рядов свежих простыней.
Я не мог оторвать взгляда от ее лица. Большие коричневые зрачки сводили с ума, а намокшие кончики волос дразнили, вились, путались и слипались. Смуглая кожа, покрытая испариной, походила на разогретую карамель. В горле пересохло.
Издалека, со двора, послышался голос. Кто-то звал хозяйку.
Йоа одернула руку и поспешила к калитке.
Встав у окна за занавеской, я наблюдал как мулатка разговаривает у ворот с мужчиной. Тот хотел было пройти внутрь, но Йоа его остановила. Указав в сторону дома, дала понять, что не одна.
Тогда они начали пререкаться. Мне было не рассмотреть лица гостя. Йоа стояла перед ним и что-то живо объясняла, то и дело поправляя спадающие на лоб локоны. Через пару минут мужчина удалился.
* * *
Лопасти вентилятора рубят и перемешивают горячие куски воздуха, которые кружатся по помещению, бьются о стены и раскаленную крышу.
Размеренные щелчки по радио не прекращаются, надоедают, нагнетая напряжение. Как во время блокады.
Сидим молча. Черпаю ложкой рис с красной фасолью. От горячей еды тело вспотело, запиваю холодной водой – и еще обильнее потею. Пролетающие кубы воздуха охлаждают и обжигают одновременно.
Йоа нервно поправляет прядь волос. Тянется к стакану, помешивая лед и мяту. Спящие листики взлетают, обеспокоенные. Лед звякает о вспотевшие стенки стакана. Женщина делает глоток, затем быстро встает. Подходит к радио и выдергивает из розетки. Надоедливый стук прекращается.
Йоа объяснила, что в США заседает конгресс: принимают решение о военном вторжении в Никарагуа.[3 - Что, впрочем, не новость. Впервые янки захватили власть в стране в 1856 году с помощью шайки головорезов во главе с Уокером. Этот авантюрист стал следующим проводником мальдисьон после Бернабе Сомосы.Уокер провозгласил себя президентом Никарагуа и планировал присоединить Центральную Америку к Конфедерации южных штатов. Для этого он ввел в стране рабство и возвел английский язык в статус официального. Он также зазывал с родины уголовников, обещая тем высокие должности, рабов, юных «кисок» и земельный надел в 250 акров.Окрыленный успехом, Уокер поехал покорять соседние страны, но огреб от объединенной армии центральноамериканских государств. Это позволило никарагуанцам вернуть власть. Когда Уокер уносил ноги, он бросил фразу: «То, чего не добились винтовки, сделают доллары». Это правда.Уокера затем поймали гондурасские военные и пристрелили, как вшивую собаку.Затем морская пехота США высадилась в Никарагуа в 1910 и 1912 годах, оставаясь здесь вплоть до 1933 года. Над Манагуа даже развевался звездно-полосатый флаг. Это сделало никарагуанцев предметом насмешек во всей Латинской Америке.Позже, чтобы самим не марать руки, янки учредили национальную гвардию, исполняющую роль тайной полиции. Так никарагуанцы стали убивать никарагуанцев. Гвардейцы получали американское обмундирование, снаряжение и подчинялись посланнику США в Манагуа.Вот что говорил в 1927 году американская подстилка, президент Диас по кличке рыдающая марионетка: «Кто бы ни был президентом – я или кто-нибудь другой – морская пехота США должна всегда оставаться в Никарагуа».Вот же продажная усатая шлюха…]
* * *
Вечером жар ослабел и на лужайке снова затрещали цикады. Парой точных ударов я раздробил молотком лед и смешал его с гибискусом.
Йоа сидела на веранде, пытаясь собрать кубик Рубика.
Ставлю стакан с красным соком перед ней на столик, сажусь рядом. Она никак не отреагировала, продолжая вертеть кубик.
Тогда я заговорил.
Рассказал про то, как развелся и остался совсем один. Сжег мосты и улетел в Бангкок.
Чувствовалось, что во всем этом июльском пекле и безнадежности не хватает немного искренности. Йоа слушала, ее пальцы расслабились. Я продолжил рассказ: про джунгли, как пересекал Сахару, как меня чуть не застрелили в Рио. Каждый раз я заглядывал в глаза смерти, и это вдыхало в меня новую жизнь.
Я выложил все как есть: жестко и откровенно. Мулатка внимательно слушала эту исповедь. Не тяжелую, не печальную, а пропитанную благодарностью и благоговением перед жизнью. Ведь теперь я знал, что ничего не было напрасно.
– Не врешь? – она скептически усмехнулась.
– Когда у тебя за спиной долгий путь, можно позволить себе быть откровенным.
Во взгляде собеседницы что-то ожило – так после засухи на испанских полях распускаются маки. Йоа сидела расслабленная, полностью отвлеченная от забот.
Не осталось проблем, бывшего мужа, революции. Только этот момент на веранде.
Я старался вдоволь напиться ожившим блеском ее глаз, прежде чем рано утром покину дом, вернусь на центральную площадь, отсчитаю девять с половиной блоков до места, где сяду в машину до Чинандеги.
– Говорят, те, кто путешествует, по-настоящему одинок, – заметила она.
– Даже когда остаешься сам по себе, ты не одинок.
Я рассказал о том, как заблудился в ледниках. Про бескрайнюю ледяную пустошь, покрытую застывшими текстурами. Там даже время застыло. А лед хранит в километровой толще всю историю. Он такой древний, что, если добавить его в напиток, не растает и за несколько дней.
Поднимаю стакан на свет, рассматривая остатки плавающего льда. Затем делаю глубокий глоток, поймав один из ледяных осколков, и разгрызаю во рту.
Йоа сопроводила эту сцену улыбкой.
– Дондэ фуэ эсо, где это было?
* * *
Собачий холод. Наст крошится под ногами, как бутылочные осколки. Дышу в платок, теплый пар тут же застывает на лице, прилипая к щекам. Морозный воздух обжигает горло, хуже глотка морской воды. Назойливо свербит в носу.
Толстой подошвой давлю обледеневшие рисовые чипсы. Покрытый ледяной коркой рюкзак сдавливает плечи.
Вокруг простирается снежное безмолвие. Лишь тихо подвывает ветер. Ветер заметает тропинки, но я помню каждый опасный поворот, каждую расщелину.
Подо мной несколько километров льда. Пурга за ночь перетаскивает тонны снега, скрывая опасные расщелины. Вот так наступишь – там пустота. И летишь снежинкой вниз до бесконечности.
Бросив рюкзак в сугроб, падаю рядом.
Разгребаю в стороны снег.
Откапываю тайник.
Проверяю содержимое: консервы, печенье, керосин – на месте. Склад не тронут, значит, они не возвращались. Где же они, сбились с пути? В Антарктике один неверный шаг в сторону – потеряешь тропинку, и ты обречен.
Скотт не добрался до лабаза каких-то одиннадцать миль. Так и замерз, одинокий, лежа в палатке. Пощелкивая зубами. Хотя, надо отдать должное, долго держался. Его до последнего спасали заметки. Скотт делал записи карандашом – вел дневник до самого конца. Пока не обледенел прямо в спальном мешке, превратившись в брикет черничного мороженого.
Да чтоб тебя, хватит думать о смерти! Но, скитаясь в одиночку во льдах, как не думать о смерти?
У Скотта, как у любого путешественника, была эстрейя-гиа – своя путеводная звезда. Он тоже шел за мечтой. Совершил тяжелейшее путешествие из всех и достиг Южного полюса – самого дальнего уголка планеты. Но Скотт вступил в драку с неравным соперником – с тенью. И в конце концов проиграл. Если бы не его сумбурные записи карандашом, о нем так бы и не вспомнили.
Кашляю. Тяжело отдышаться: воздух разряжен. Кусаю зубами перчатку, стягивая с руки. Достаю сигнальный пистолет, откидываю ствол.
Роюсь в кармане, нахожу толстую гильзу. Холодная жгучая сталь липнет к пальцам. Вставляю непослушный патрон марки эс-пэ-двадцать-шесть в ракетницу.
