Беглые

Джей Арс

Беглые

Беглые.

Глухая ночь над тайгой разлилась бездонной тьмой, вязкой, словно речной ил. Ветер, затерявшись в нагромождении деревьев, дышал сыро и тоскливо, сгоняя с ветвей мокрую листву. В этой темени, меж стволов иссиня-чёрных кедров, двигались тени – пятеро беглецов, ушедших от цепей и караульных винтовок.

Уже три недели, как они бродили по лесам Западной Сибири. Страшен был не путь, страшен голод. Сухари закончились на пятый день, грибы вымокли, дичь уходила в глубины чащи, не подставляя под выстрел ни головы, ни крыльев. Одни только снегири вились среди кустарников, словно насмехаясь. Но разве можно человеку, изведавшему каторгу, опуститься до того, чтоб ловить малую птаху?

– Завтра к Лозьве выйдем, – прохрипел Степан, высокий, костистый, с глубокими шрамами на щеках.

Никто не ответил. По правде сказать, никто не верил. Вчера он говорил то же самое.

В отряде их осталось пятеро: Степан, да двое бывших солдат – Фёдор и Ларион, да молчаливый Данила, и Павлушка, паренёк, которому и двадцати не было. Были и другие – шестеро, но они либо сгинули, либо остались лежать под снегом с прорубленными рёбрами. Кто от ножа, кто от пулевого свиста. Такова уж судьба беглого.

Фёдор, старший из них, ещё в первый день сказал: «Нам теперь и волку брат, и медведю сват». Никто не смеялся.

К утру снег пошёл. Сперва тихо, неохотно, кружась над землёй, а после повалил густой, тяжёлый, как мокрое сукно. Одежда тут же отсырела, ноги стали ватными, дыхание сбилось. Ларион, шедший впереди, споткнулся, рухнул на колени.

– Вставай! – рявкнул Степан. – Не на постое!

Ларион вытер губы, попробовал подняться, но снова рухнул. Встал уже сам, молча, угрюмо. Павлушка крякнул, сунул руку за пазуху, достал последнюю корку.

– На, коли помирать, так хоть не с пустым брюхом.

Ларион взял, не глядя, разжевал жёсткую мякоть.

Вперёд, только вперёд. Там, за лесами, тянулась Лозьва. А по ней, по ледяной воде, можно было уходить дальше, к людям, к жизни.

Или к смерти.

Ветер заунывно тянулся по вершинам деревьев, выстукивая сквозь кроны свой однообразный, монотонный напев. Беглецы брели молча, каждый след в глубоком снегу давался с трудом. Дряхлая тайга не скрывала, а будто нарочно выдавала их – каждому шагу вторило эхо, каждый хруст ветки разносился далеко, напоминая выстрел.

К вечеру добрались до бурелома. Кедры, сваленные бурей, переплелись в хаотичной мешанине сучьев и полусгнивших стволов. Ларион остановился, втянул ноздрями воздух.

– Дым, – коротко бросил он.

Фёдор насторожился. Дым значил людей, а люди – либо спасение, либо петля на шею. Павлушка ёрзал на месте, хватаясь за нож за поясом.

– Может, крестьяне? – шепнул он.

– А может, и урядник с дружками, – буркнул Данила.

Тропа вела вниз, к низине, где застыли чёрные остовы елей. Запах дыма усилился. Фёдор подал знак – дальше идти осторожно. Каждый подобрался, держась ближе к земле, перешагивая через корни.

За кромкой леса открылась поляна. Посреди неё чернела изба, полуразрушенная, с запавшей крышей, да рядом костёр тлел, укрытый от снега рогожей. Вокруг не было ни души.

– Кто здесь был, вернётся, – тихо сказал Фёдор.

Степан подошёл к костру, ковырнул угли сапогом. Под золой теплились оранжевые искры.

– Час, не больше, как ушли, – решил он.

– Значит, догонять нас будут, – вымолвил Ларион.

– Или мы их, – ответил Данила и сжал рукоять ружья.

Фёдор не спешил принимать решение. Они втянулись в игру, в которой ставка – жизнь. Оплошаешь, и снег примет в себя без следа.

Павлушка огляделся, заёрзал.

– Долго мы тут стоять будем? Если кто был, он уже на подходе.

Фёдор кивнул. Подавшись вперёд, он крадучись двинулся к избе. Доски стен почернели от времени и дождей, местами щели были забиты мхом, местами зияли пустотой. Под крышу вросли тонкие берёзки, словно обнимали покосившееся строение.

Ларион приложил ухо к стене.

– Пусто, – сказал шёпотом.

Данила, шагнув первым, толкнул дверь. Она заскрипела, и внутри запахло затхлостью. Глинобитный пол покрыт пылью, в углу рухнувший стол, на полках – пусто. Следов пребывания почти не было, но в очаге еще теплился уголёк.

Степан огляделся:

– Не ночлежка, а западня.

Фёдор только кивнул. Если хозяева этой избы шли по их следу, то теперь могли вернуться. Оставаться здесь было бы глупо, но ночь близилась, снегопад усилился.

– Костёр потушить, – приказал он. – Отсиживаемся. Кто бы ни был, пусть сам войдёт.

Они спрятались в тени, затаились. За деревьями тянулось белое полотно тайги, глухое, непроглядное.

Там кто-то был.

Тишина давила, как снежный покров на ветви елей. Время тянулось вязко, липко, словно смола, застывающая на морозе. Беглецы сидели, приглушённо дыша, вслушиваясь в глухую, неподвижную ночь.

Первым почуял неладное Данила. Он резко выпрямился, будто услышал зов, которого другие не различили. Глаза его стали стеклянными, зрачки расширились, и он зашептал:

– Не одни мы тут… кто-то рядом…

Фёдор сжал плечо товарища, хотел окликнуть, но вдруг сам замер. Ветер, ещё недавно гудевший в верхушках деревьев, стих. Лес стоял мёртвый, неподвижный. И в этой гробовой тишине, как треск поленьев в печи, послышался звук – негромкий, осторожный… будто кто-то босыми ногами ступал по насту.

Павлушка сдавленно выругался, хватаясь за нож. В темноте, за стенами избы, скользила тень – длинная, неестественная, дрожащая, как пламя свечи. Она словно искала их.

Ларион медленно перекрестился. Голос его дрогнул:

– Это не человек…

Фёдор шагнул к двери, стиснув ружьё, но дверь… вдруг начала открываться сама. Скрип был долгий, пронзительный, как если бы старое дерево стонало от боли.