скачать книгу бесплатно
И вдруг, совершенно неожиданно, мама кричит. Я открываю глаза, а она визжит: «Нейт!» – и бежит. Я встаю, чтобы увидеть, что происходит. Нейт плавает в бассейне лицом вниз. Сначала я думаю, что это розыгрыш, и восхищаюсь, как ловко он нас провел. Затем мама оказывается в бассейне рядом с ним, и я думаю, что подло с его стороны так ее пугать. Но тут мама переворачивает его, и я вижу закрытые глаза и синие губы, сердце мое уходит в пятки, и я пугаюсь по-настоящему.
Мама несет Нейта на траву, дико и странно кричит (я никогда не слышала, чтобы взрослые так делали), вдувает воздух Нейту в рот и умоляет его очнуться, но Нейт не двигается. Я больше не могу смотреть на брата, лежащего на траве, и маму, вдувающую в него воздух, поэтому опускаю глаза и вижу оранжевые надувные наплечники на полу террасы рядом со стулом.
– Очнись, Нейт! – рыдает мама.
Я не могу на это смотреть. Я пялюсь на собственные эгоистичные, жадные ноги и яркие оранжевые наплечники возле стула.
– Очнись, Нейт!
– Очнись!
– Сара, очнись.
Мои пальцы – ножницы. Ладонь Боба – бумага.
– Я выиграла! – кричу я.
Я никогда не выигрываю в эту игру. Я режу пальцами воздух и отплясываю нелепую джигу, помесь танца Джонатана Пейпелбона и Элейн Бенис. Боб хохочет. Но восторг от моей неожиданной победы длится недолго: он меркнет при виде Чарли, стоящего на кухне без рюкзака.
– «Уи» не сохранила мой уровень.
– Чарли, что я тебе велела сделать? – спрашиваю я.
Он тупо смотрит на меня. Мои голосовые связки натягиваются туже.
– Я велела тебе принести сюда твой рюкзак двадцать минут назад.
– Мне надо было дойти до следующего уровня.
Я стискиваю зубы. Я знаю, что если открою рот, то сорвусь. Или я заору и напугаю его, или зареву и напугаю Боба, или устрою всем разнос и выброшу проклятую «Уи» в помойку. До вчерашнего дня неспособность Чарли выслушать или выполнить простейшую инструкцию раздражала меня, но обычным образом – подозреваю, многие дети так раздражают родителей. Теперь же во мне поднимается цунами страха и отчаяния, и мне приходится сдерживаться изо всех сил, чтобы не дать этой волне вырваться наружу и утопить нас всех. Я вижу, как за эти несколько секунд моей молчаливой внутренней борьбы глаза Чарли становятся большими и стеклянными. Страх и отчаяние, должно быть, лезут у меня изо всех пор. Боб кладет руки мне на плечи.
– Я разберусь с этим. Поезжай, – говорит Боб.
Я смотрю на часы. Если я выеду сейчас, то, пожалуй, доберусь до работы рано, причем спокойной, в здравом уме и даже смогу сделать несколько звонков по пути. Открываю рот и выдыхаю.
– Спасибо, – говорю я и сжимаю мужнину руку-бумагу.
Я беру сумку, целую Боба и детей и выхожу из дома. Снаружи сыро и льет как из ведра. Без плаща и зонтика я изо всех сил бегу к машине, но, прежде чем плюхнуться на водительское сиденье, замечаю на земле цент. Я не могу устоять: останавливаюсь, подбираю его, а потом забираюсь в машину. Замерзшая и промокшая, я улыбаюсь, заводя мотор. Сегодня я выиграла и нашла цент.
Наверняка сегодня мой счастливый день.
Дождь стеной, заливает запотевшее ветровое стекло чуть ли не быстрее, чем дворники успевают его вытирать. Включилась подсветка приборной доски, их сенсоры, обманутые темнотой утра, решили, что сейчас ночь. По моим ощущениям тоже еще ночь. Это такое ненастное утро, когда лучше всего залезть обратно в постель.
Но я не собираюсь позволить пасмурной погоде подмочить мое прекрасное настроение. Мне не нужно развозить детей, у меня куча времени, а движение на дороге не прекращается даже в такую погоду. Я приеду на работу рано, собранная и готовая приступить к новому дню, а не поздно, вымотанная, залитая виноградным соком и неспособная выбросить из головы дурацкую песню «Вигглз».
А по пути мне нужно сделать кое-что по работе. Я роюсь в сумке в поисках телефона: хочу позвонить в Гарвардскую школу бизнеса. Ноябрь – главный месяц набора сотрудников, и мы стараемся обойти другие ведущие консалтинговые фирмы, такие как «Маккинси» и «Бостон консалтинг груп», и отобрать лучших и умнейших из урожая этого года. Мы никогда не заманиваем столько выпускников, как «Маккинси», но обычно обгоняем «БКГ». После первого раунда и ста пятидесяти интервью остались десять особенно впечатляющих кандидатов, которых мы планируем охмурить.
Нахожу телефон и начинаю искать в адресной книге номер Гарварда. Под буквой «Г» его нет. Странно. Может, он на «Б» – «бизнес-школа»? Я бросаю взгляд на дорогу, и сердце замирает: повсюду горят красные тормозные фары, плохо различимые сквозь мокрое и запотевшее ветровое стекло, – и неподвижные, как акварель. Все шоссе замерло, кроме меня: я лечу со скоростью семьдесят миль в час.
Я ударяю по тормозам. Они ловят дорогу и тут же теряют. Я скольжу, словно гидроплан. Я изо всех сил жму на тормоза – и скольжу. Я все ближе и ближе к красным огонькам на картинке.
«О господи!»
Я резко выворачиваю руль влево, слишком резко. Теперь я за последней полосой Восточного шоссе, кручусь между востоком и западом. Наверняка машина по-прежнему движется очень быстро, но я воспринимаю вращение будто в замедленной съемке. И еще кто-то отключил звуки: дождь, дворники, стук моего сердца. Все происходит неспешно и беззвучно, словно под водой.
Я бью по тормозам и выворачиваю руль в другую сторону, надеясь или прервать вращение, или остановиться. Ландшафт наклоняется под невообразимым углом, и машина начинает кувырки через капот. Перевороты так же неторопливы и беззвучны, а мои мысли, пока меня крутит, отчетливы и странно спокойны.
Выскакивает подушка безопасности. Я замечаю, что она белая.
Я вижу, как разлетевшееся содержимое моей сумки и найденный цент зависают в воздухе. На ум приходят астронавты на Луне.
Что-то сдавливает мне горло.
Моя машина разобьется в хлам.
Что-то ударяет меня по голове.
Я опоздаю на работу.
И вдруг кувыркание прекращается, и машина замирает.
Хочу выбраться, но не могу пошевелиться. И внезапно ощущаю сокрушительную, невыносимую боль в макушке. До меня впервые доходит, что я, похоже, повредила не только машину.
«Мне так жаль, Боб».
Темное утро делается еще темнее и начинает таять. Я уже не чувствую боли в голове. И зрение, и прочие чувства отключились. Может, я умерла?
«Пожалуйста, пусть я не умру!»
Я решаю, что не умерла, поскольку слышу звук дождя, барабанящего по крыше машины. Я жива, потому что слушаю дождь, и дождь становится рукой Бога: он постукивает пальцами по крыше и размышляет, что дальше.
Я слушаю изо всех сил.
Слушаю еще.
Слушаю.
Но звуки исчезают, и дождя больше нет.
Глава 7
Расплывчатая сияющая белизна надо мной фокусируется и превращается в люминесцентную лампу на потолке. Кто-то что-то говорит, повторяя снова и снова. Я изучаю яркость и форму свечения, но в конце концов понимаю, что кто-то что-то говорит мне.
– Сара, можете сделать глубокий вдох?
Я полагаю, что могу, но когда пытаюсь, горло сжимается вокруг чего-то твердого, и я давлюсь. Я уверена, что перестала вдыхать, но мои легкие все равно полны воздуха. Горло совсем пересохло. Хочется облизать губы и сглотнуть слюну, но что-то во рту не дает мне это сделать. Я хочу спросить, что происходит, но не могу заставить слушаться ни дыхание, ни губы, ни язык. Паникую.
– Не пытайтесь говорить. У вас во рту трубка, чтобы помогать вам дышать.
Люминесцентная лампа на потолке над моей головой, трубка во рту, помогающая мне дышать, и женский голос, который спрашивает:
– Вы можете сжать мою руку?
Я сжимаю, но чужой руки в своей не чувствую.
– Можете сжать другую руку?
Я не понимаю вопроса.
– Можете показать мне два пальца?
Я вытягиваю указательный и средний пальцы.
Ножницы.
Я выиграла. Игра, дождь. Машина. Авария. Я помню. Я слышу электронное попискивание и жужжание каких-то механизмов. Люминесцентный свет, трубка, женский голос. Я в больнице. О господи, что со мной случилось? Я пытаюсь вспомнить, что было после аварии, но макушку пронзает жгучая боль, и ничего не получается.
– Хорошо, Сара. Ладно, на сегодня достаточно. Мы собираемся снова усыпить вас, чтобы вы отдохнули.
Погодите! Игра, машина, дождь, авария – а что потом? Что случилось? Со мной все в порядке?
Люминесцентный свет на потолке становится ярче, его края размываются. Все расплывается в сияющей белизне.
– Хорошо, Сара, выдохните как можно сильнее.
Я выдыхаю, а медсестра вытаскивает из меня трубку. И это ощущается так, будто оклеенное наждаком круглое медицинское зеркало волокут вверх по нежной слизистой моего горла. В подходе медсестры к процедуре нет ни капли деликатности или нерешительности. Извлечение безжалостно, а облегчение, которое я испытываю после, граничит с эйфорией – немного похоже на роды. Я уже совсем готова возненавидеть эту женщину, как вдруг сестра подносит к моим губам картонный одноразовый стаканчик с тающими кусочками льда и тут же становится моим ангелом милосердия.
Через минуту медсестра оборачивает мою ладонь вокруг стаканчика.
– Хорошо, Сара, продолжайте пить мелкими глотками. Я сейчас вернусь, – говорит она и оставляет меня одну.
Я глотаю холодную воду. Мои потрескавшиеся и запекшиеся губы, рот и горло – благодарные губки, так земля впитывает дождь после долгой засухи. Из меня только что извлекли трубку. Мне была нужна трубка для дыхания. Это не очень-то хорошо. Но теперь трубка не нужна. Зачем мне понадобилась дыхательная трубка? Как давно я здесь? Где Боб?
Моя голова чувствует себя странно, но сначала я не могу распознать ощущение. Потом оно проясняется во всех красках, на полной громкости: моя голова обжигающе горячая. Я выпускаю из руки стаканчик и трогаю голову. Мысленный образ, возникший из ощущений пальцев, меня поразил и напугал. Изрядный участок головы, размером с кусок хлеба, выбрит, и в центре этого голого пространства пальцы нащупывают дюжину металлических скоб. Где-то под скрепками мой мозг раскалился до температуры магмы.
Я хватаю стаканчик и вываливаю мокрый лед на свою прошитую скобками голову. Признаться, я ожидаю, что вода зашипит, но все тихо. Лед не уменьшает жгучую боль, я только зря потратила все свое питье.
Я жду, вдыхаю и выдыхаю без помощи трубки. Не паникуй. Медсестра не оставила бы тебя одну без дыхательной трубки и с картонным стаканчиком льда, если бы твой мозг действительно плавился. Но может быть, он все же плавится. Проверим-ка, работает ли он.
Кто ты такая? «Я Сара Никерсон». Хорошо, ты знаешь свое имя. «Моего мужа зовут Боб. У меня трое детей: Чарли, Люси и Линус. Я заместитель директора по кадрам в „Беркли“. Мы живем в Велмонте. Мне тридцать семь лет». Молодец. Сара, ты в порядке. Я касаюсь скобок и ощупываю лысый участок по периметру. «Если человек в порядке, ему не бреют голову и не втыкают в нее всякие железки».
Где Боб? Кто-то должен сообщить Бобу, где я и что случилось. Как давно я здесь? И что случилось?
Только во время родов и после них мне требовалась какая-то медицинская помощь, кроме мотрина и пары лейкопластырей. Я смотрю на люминесцентный свет, и мне он совсем не нравится. Где медсестра? Пожалуйста, вернитесь. Разве где-то здесь не должна быть кнопка, чтобы я могла позвать сестру? Я ищу кнопку, телефон, микрофон – что-нибудь, куда можно крикнуть. Вижу люминесцентную лампу на потолке и уродливую бежевую занавеску. Больше ничего: ни окна, ни телевизора, ни телефона – ничего. Эта палата – просто позор.
Я жду. Моя голова уже совсем раскалилась. Я пытаюсь позвать медсестру, но моему ободранному горлу удается издать только слабый хриплый шепот:
– Эй…
Я жду.
– Боб…
Я жду. Я жду целую вечность, представляя, как плавится и тает мой мозг и все, что я люблю.
Снова люминесцентный свет. Должно быть, я потеряла сознание. Свет и низкий постоянный электронный гул и попискивание аппаратуры, которая следит за моим состоянием. Следит и поддерживает мою жизнь? Господи боже, надеюсь, нет. Мой мир – это совещания и дедлайны, имейлы и аэропорты, Боб и дети. Как мой мир сжался до этого? Сколько я уже лежу под этим мерзким фонарем?
Я передвигаю руку под простыней вниз, к ноге. О нет! Я нащупываю по меньшей мере недельную щетину. Волосы у меня на ногах светлые, почти белые, но их множество, и обычно я брею ноги каждый день. Я провожу ладонью вверх-вниз – как будто глажу козу в зоопарке.
Боже, мой подбородок! На левой стороне подбородка у меня растет пучок из пяти волосков. Они грубые и жесткие, как свиная щетина, и последние несколько лет остаются моей страшной тайной и заклятыми врагами. Волоски вылезают каждые несколько дней, так что приходится не терять бдительности. Я держу свое оружие – щипчики «Ревлон» и зеркало с десятикратным увеличением – дома, в своей сумке шерпа, а также в ящике рабочего стола, так что теоретически можно ехать куда угодно, и если хоть что-то из этой подлой поросли пробьется на поверхность, я всегда смогу его выдернуть. Бывало так, что на совещаниях генеральных директоров, могущественнейших людей в мире, мне едва удавалось удерживать внимание на речах, поскольку, нечаянно коснувшись подбородка, я зацикливалась на идее изничтожить пять микроскопических волосков. Я ненавижу эти волосы и боюсь, что кто-нибудь заметит их раньше меня, но должна признаться: почти ничто не приносит мне такого удовлетворения, как их выдергивание.
Я трогаю подбородок, ожидая нащупать свою поросячью бороденку, но касаюсь только гладкой кожи. Мои ноги все в шерсти, как какая-нибудь деревенская скотина, – это означает, что я не брила их не меньше недели, но подбородок чист, а значит, я лежу в этой кровати не больше двух дней. Волосы совсем меня запутали.
Я слышу голоса медсестер, доносящиеся, как я предполагаю, из коридора, и слышу еще что-то. Это не машины, которые поддерживают или не поддерживают во мне жизнь, не болтовня медсестер и даже не слабое жужжание люминесцентной лампы. Я задерживаю дыхание и слушаю. Это же храп Боба!
Я поворачиваю голову – и вот он, спит в кресле перед бежевой занавеской.
– Боб?
Он открывает глаза, видит, что я смотрю на него, и рывком выпрямляется:
– Ты очнулась!
– Что случилось?
– Ты попала в аварию.
– Со мной все в порядке?
Он бросает быстрый взгляд на мою макушку, а потом старательно смотрит не на нее, а мне в глаза.
– С тобой все будет хорошо.
Выражение лица Боба напоминает мне его гримасы во время матчей «Ред Сокс». Конец девятого, последнего иннинга, два аута, счет три – два, на поле никого, и бостонцы отстают на четыре пробежки. Боб хочет верить, будто они еще смогут победить, но понимает, что они наверняка уже проиграли. И это разбивает ему сердце.
Я трогаю скобы на своей голове.
– Тебе сделали операцию, чтобы ослабить давление. Врач сказал, ты отлично ее перенесла.
Его голос дрожит. «Сокс» не просто проигрывают – они играют с «Янкиз».
– Сколько я уже здесь?
– Восемь дней. Тебе давали успокоительные. Большую часть времени ты проспала.
Восемь дней. Я провалялась без сознания восемь дней. Я снова трогаю бритую голову.
– Наверное, я ужасно выгляжу.
