скачать книгу бесплатно
Отступление на Марс
Джеймс Хайат
Райт Филд
Майлз Джон Брейер
Эверил Уоррелл
Уолтер Берч
Фрэнк Оуэн
Аммиа?н Марцелли?н
Мерлин Тейлор
Эмма-Линдсей Сквайер
Кеннет Гилберт
Бенджамин Уитвер
Элинор Коуэн Стоун
Бэн Проут
Уилл Грей
Генри Арнольд
Сесил Б. Уайт
Денис Геннадьевич Балонов
Фантастика эпохи радия
Сборник научно-фантастических рассказов и новелл "Отступление на Марс" представляет собой уникальное собрание произведений, написанных в период с 1926 по 1927 годы. В нем представлены работы таких известных авторов, как Элинор Коуэн Стоун, Уолтер Берч, Аммиан Марцеллин, Генри Арнольд и Майлз Джон Брейер. Каждый рассказ в этом сборнике отличается своей оригинальностью и глубиной мысли, отражая дух эпохи начала XX века, когда научная фантастика только начинала набирать популярность.
Каждая история в этом сборнике увлекает читателя своей загадочностью и неожиданными поворотами сюжета, позволяя окунуться в мир научной фантастики начала прошлого столетия, идеями которой мы пользуемся и в наши времена.
Эверил Уоррелл, Элинор Коуэн Стоун, Бэн Проут, Майлз Джон Брейер, Уолтер Берч, Генри Арнольд, Сесил Уайт, Эмма-Линдсей Сквайер, Аммиа?н Марцелли?н, Райт Филд, Кеннет Гилберт, Уилл Грей, Бенджамин Уитвер, Мерлин Тейлор, Фрэнк Оуэн, Джеймс Хайат
Отступление на Марс
Рыба-дьявол
Элинор Коуэн Стоун
Сегодня я впервые увидел Рут Талберт с момента развязки той причудливой драмы невиданных происшествий и варварской колоритности, невольным свидетелем которой я стал два года назад.
Она как раз пересекла облицованный каменной плиткой пол от парадной лестницы отеля "Уэлтон", когда я находился в вестибюле, и остановилась практически рядом со мной у стойки. Она меня не заметила, и я был ей за это глубоко благодарен, потому что не смог бы поприветствовать ее с чем-то похожим на самообладание.
В тот миг, когда она перебирала почту и шептала любезные слова внимательному клерку, яркие ониксовые и золотые колонны и арки отеля внезапно исчезли, и мне показалось, что я снова стою, затаив дыхание от ужаса, под пальмами заросшего тропическими деревьями леса, а где-то в бархатной черноте за окном раздается страшный крик – трепетный, пронзительный и затихающий одновременно. То был настоящий хаос.
В июне позапрошлого года я вместе с Рут Талберт добрался до Гонолулу. Благодаря тайному корабельному братству все знали о ее романе.
Она собиралась замуж. Мужчина, молодой ученый, проводил какие-то загадочные исследования для правительства, которые забросили его в самый отдаленный уголок Земли. Она не видела его, как я узнал, уже два года. Он смог выбраться только для того, чтобы встретиться с ней, а сразу же после свадьбы они должны были вернуться в Австралию.
Я не был хорошо знаком с девушкой, но то, что она вызвала у меня особый интерес, оказалось неизбежным: не каждый день встретишь девушку с таким ясным, прямым взглядом, такой галантной походкой, галантной осанкой и изысканной щепетильностью души и тела, которые были присущи ей.
Эта щепетильность не имела ничего общего с ханжеством, ибо она могла смотреть в лицо уродливой правде так же прямо, как и мужчина. Именно поэтому Джорно в ее присутствии рассказал тогда удивительную историю о татуированном человеке.
Мы сидели – она, Джорно, Дентон (нью-йоркский адвокат) и я – в салоне рядом с курительной комнатой. Прямо перед нами молодой матрос что-то делал со спасательным кругом.
Дентон обратил наше внимание на искусную татуировку, украшавшую руки и мускулистые голые ноги парня. На самом деле, за исключением лица, на его мускулистом молодом теле не было видно ни одного квадратного дюйма кожи в первозданном виде.
На его горле виднелась змеиная голова, очевидно, торчащая из змеиных спиралей, вытатуированных на его теле, – мерзкая штука.
– Здесь представлены огромные затраты времени и труда, – заметил Джорно, – да… и много страданий.
– И все ради такого безобразия, – пожал плечами Дентон.
– Во время войны, будучи проверяющим в военно-морском флоте, я видел много подобных вещей, и мне известно, что это исключительно прекрасный образец искусства татуировки, а для владельца это является украшением, по сравнению с которым картина да Винчи покажется пустяком.
Мисс Талберт смотрела на парня с каким-то особым отвращением.
– Но если предположить, – задумчиво произнесла она, – что он когда-нибудь выйдет из состояния наивного самодовольства. Некоторые из этих парней так и делают. Какие муки унижения и тщетных угрызений совести он испытает!
– Насколько мне известно, это напрасные сожаления, – сказал я. – Раз сделал – значит, сделал навсегда.
Но Джорно улыбнулся; причудливое выражение его глаз, рассеянно следивших за волнами, уходящими за борт корабля, сулило одну из его причудливых легенд.
– Я в этом не уверен, – негромко заметил он.
Боюсь, я вздрогнул, потому что в те далекие дни Джорно мне не особенно нравился. Мне не пришлись по душе ни его голубые глаза с тяжелыми ресницами, ни его по-женски нежные руки. Вся его очаровательная, вальяжная натура была слишком грациозна для мужчины.
Кроме того, я слышал о нем как о "джентльмене-бродяге", хорошо известном на трех континентах, без какого-либо существенного источника дохода, его единственной полезной деятельностью были случайные статьи в местных газетах или выступления перед многочисленными группами женщин, гоняющихся за модой, чья благотворительность делала его жизнь удивительно простой.
И все же я вынужден был признать, что под этой мягкой, вкрадчивой внешностью скрывается богатство проницательных суждений, увлекательная широта сочувствия и кладезь сверхъестественной информации.
Не раз он поражал меня своим нестандартным пониманием современной медицины. Впоследствии, к своему огорчению, я проверял обрывки разнообразной информации столь поразительного характера, из-за того, что я был склонен их опровергнуть. Поэтому я с интересом ждал, что он расскажет на этот раз.
Он бросил неуверенный взгляд на лицо Рут Талберт, такое утонченно-патрицианское, с глубоко посаженными глазами, высоким тонким носом и твердо очерченными, но чувствительными губами. Затем, словно заручившись согласием, он встретил мой скептический взгляд и, ловко вертя незажженную сигару в изящных белых пальцах, приступил к рассказу.
* * *
Он путешествовал с друзьями-англичанами к югу от экватора, среди полинезийских атоллов, беззаботно, без цели. Один сонный день сменялся другим, пока все практически утратили счет времени, и однажды вечером, в четверти мили от берега, они бросили якорь на фоне восхитительной живописного пейзажа.
Зачарованные острова из детства, ожившие в лучах закатного солнца, – безмятежные золотые пляжи, лежащие у подножия роскошных пальм, опоясывающих остров, – все это плыло, как мираж в опаловом море.
Они не пытались высадиться на берег, зная об опасностях внешних рифов и не имея представления о проходе, который мог бы привести их в безопасную лагуну с россыпью кораллов. Пока они наблюдали, тропическая ночь погасила день, как старомодный газовый фонарь.
Деревни из соломенных хижин, сгрудившиеся среди пальм, выглядели до странности нереальными, словно искусственный сад в театральной декорации, освещенный множеством ярких фонариков. Сквозь шум прибоя доносился слабый, приятный звук струнных инструментов.
То, что произошло потом, было еще более невероятным, чем красота этого зрелища.
Совершенно неожиданно из сумеречного прибоя вынырнул человек, плывущий мощными взмахами рук, и взобрался на борт, совершенно голый, если не считать набедренной повязки. Сначала они решили, что это туземец. Но потом увидели, что, хотя его кожа была ровного золотисто-коричневого цвета, волосы выгорели до льняного оттенка, а глаза были потрясающе голубыми. На его лице была ужасная татуировка; рисунок – рыба-дьявол – был сосредоточен в области бровей, как раз между глазами.
На прекрасном английском языке образованного человека он попросил их взять его с собой, куда угодно, лишь бы обратно в цивилизацию. Довольно сбивчивого он поведал свою историю.
Много месяцев назад – он не помнил, сколько именно, – он отплыл от ближайшего из часто посещаемых островов с двумя жителями Маркизских островов в открытой лодке. Шквал занес их далеко от курса и перевернул крепкое туземное каноэ.
Американец, поскольку он был именно американцем, так и не узнал, что в конце концов стало с его спутниками. Совершенно обессиленный, но все еще машинально цепляясь за каноэ, он через несколько часов был выброшен на этот атолл и подобран туземцами. С момента его прибытия ни одно иностранное судно не касалось этих берегов. Об этом он рассказал своим спасителям в ту первую ночь.
Они дали ему одежду и табак и всячески старались отвлечь и помочь забыть это вызывающее жалость гротескное чудовище на его челе. Постепенно он расслабился, наслаждаясь легкостью и изяществом окружающей обстановки, и с жадностью воспринимал новости о мире, к которому он когда-то безусловно принадлежал.
Как вдруг, расположившись на палубе, они с удивлением увидели, как он прервался на середине фразы, вцепился в ручки кресла и стал с напряжением во что-то вслушиваться, прикрыв глаза. Неосознанно все так же вжались в кресла… и они тоже слушали.
Из глубины погруженной в темноту деревни под кронами пальм поднялся негромкий плач, нарастая и неистово смешиваясь с шумом прибоя, – это были истошные, леденящие кровь крики первобытной женщины, оплакивающей потерю любимого человека.
Эффект, произведенный на американца, был поразительным. С пронзительным восклицанием он вскочил с кресла, словно отвечая на неожиданный призыв. Затем, пробормотав извинения, он с досадой опустился обратно на кресло и продолжил разговор с напряженным сосредоточением.
Снова и снова этот пронзительный крик заставлял нас обратить внимание на каденцию, чья душераздирающая настойчивость не поддается описанию. В него вкрался и смешался с ним гулкий монотонный барабанный бой.
После первого же затишья единственной реакцией странного гостя было то, что он на мгновение закрыл глаза и крепче сжал стул, пока не заскрипел терзаемый тростник. Наконец, однако, он поднялся и, сцепив руки за спиной, зашагал по палубе осторожными скованными шагами.
Он умолял всех оставить его и дождался, когда они уйдут; и здесь же, все еще вышагивавшего взад-вперед, Джорно нашел его несколько часов спустя, когда, не в силах заснуть, француз вышел покурить.
В предрассветных сумерках страдалец поведал Джорно оставшуюся часть своей истории, удивительно мало сдержанной для человека того класса, к которому он, очевидно, принадлежал.
Попав в результате своего злоключения под гостеприимный кров жителей атоллов, он обнаружил, что их обходительность сравнима лишь с их восторгом по поводу его прихода. Они с благоговением гладили его белую кожу и ласкали пушистые волосы – и мужчины, и женщины, и дети.
Возможно, смутное атавистическое восприятие распознало в его прекрасной белокурой мужественности расовый идеал европеоидных предков. Возможно, он был для них чем-то вроде воплотившейся сказочной мечты.
Их речь, которая лишь как диалект отличалась от уже знакомого языка маркизцев, он уже понимал. Ни один белый человек никогда не посещал их, рассказали они ему. Сами они не были мореплавателями, никогда не осмеливались выходить за пределы видимости суши, а суда извне редко причаливали к этим коварным берегам.
Много лун назад с ближайшего острова сюда прибыло одно судно, но другого, возможно, уже не будет. Проход через рифы был очень коварный, как они понимали, и мало что могло соблазнить чужаков отважиться пройти по нему.
Трижды он решался один в одиночку на легкой лодке отправиться на поиски ближайшего острова. Один раз его отнесло течением на риф; один раз его вытащили из прибоя несколько приютивших его хозяев, которые, придерживаясь суши, следили за его продвижением; а однажды, после трех дней безнадежного дрейфа, его, полубезумного от жажды, прибило к берегу во время мощного прилива.
Он был в отчаянии, ведь у него дома была девушка – потрясающая девушка, как он описал ее Джорно, – изысканно привлекательная, но строгая и спортивная, почти как мужчина. Он должен вернуться к ней и к своим привычным занятиям.
Постепенно, однако, когда он убедился в безнадежности своего положения, атоллы начали плести вокруг него свои дурманящие чары. Его тело, давно уже обнаженное, больше не испытывало придирчивого благоговения перед собственной расой. Он как-то забыл, почему ему казалось, что его тело прекраснее или лучше, чем у великолепных, стройных детей моря, окружавших его.
Он рассказал Джорно, что читал о пагубной магии, с помощью которой тропики усыпляют расовые предубеждения и традиции англосаксов, но только после появления Ламайи осознал грозящую ему опасность.
Несколько месяцев она провела в уединении, как это принято у девушек племени, когда они приближаются к совершеннолетию. Теперь настало время официально представить ее миру; возможно, именно потому, что ему было позволено – в нарушение всех традиций – прийти к ней одному, однажды ночью, он, побуждаемый каким-то неуловимым внутренним предчувствием, которое он в тот момент не мог выразить словами, поспешил прочь без оглядки.
И все же он часами не мог забыть ни туманный силуэт раскидистых пальм, которые лунный свет отбрасывал на белый песок у ее ног, ни испуганную решимость ее темных глаз, ни алые цветки гибискуса, которые она вплела в свои длинные косы.
До сих пор – поскольку дома у него была девушка – женщины племени ничего для него не значили. Что могло бы произойти, если бы Ламайя сразу не выбрала его своим мужчиной, трудно сказать.
Ее способ воздействия был единственным, который понимал ее маленький мир, – настойчивое, обескураживающе откровенное привлечение к себе внимания с помощью всех тех приемов, которым девицы ее племени тщательно обучаются с раннего детства.
Красота девушки была такой, что не могла не задеть его самые нежные чувства: черты лица – несмешанного европейского типа, изредка встречающегося среди полинезийцев; глаза – темные, но блестящие – полны странного, манящего огня; губы – сладко-чувственные, хотя и полные; гибкое юное тело – цвета светлой слоновой кости, упругое и атласно-гладкое от многочисленных процедур ломи-ломи, местного массажа, – было благоухающе чистым, как росистый цветок, мягким, как облако, и наполнено сладким безумием.
Ламайя была странным беспокойным созданием, страстно желавшим того, чего она хотела, и хитроумно умевшим это заполучить.
С того вечера это стало неизбежным и очень приятным. В качестве доказательства доброй воли американец позволил своим сородичам нанести на его лоб символ их тайного общества и согласился на скрепляющее братство переливание крови.
Он воспринимал татуировку как окончательную капитуляцию перед судьбой. Отныне возврата быть не может. Однако по какому-то странному сдерживающему влиянию, которое он даже не пытался объяснить, он никогда впоследствии не смотрел на собственное отражение в воде.
Последовали месяцы, в течение которых он забыл обо всем, кроме солнечного света и полутени тропических дней и ночей, шума прибоя и Ламайи. Для девушки их связь являлась естественной кульминацией жизненного пути – порабощение избранного мужчины.
Она творила свое колдовство, как человек, исполняющий свое предназначение. Для мужчины она была попеременно то разгорающимся пламенем, то дурманом. На какое-то время он полностью покорился безумию, охваченный ее чарами.
Но позже, когда действие первого опьянения от новых ярких чувств прошло и он каждый день просыпался с осознанием того, что нарушить монотонность вечного солнечного света может только тень; что день за днем должны проходить одинаково – только шелест прибоя и Ламайя, – вот тогда в нем поднялось старое знакомое беспокойство.
Он был похож на человека, пробуждающегося от долгого сна и осознающего чувство голода и нужды, на которые он до поры до времени не обращал внимания. По мере того как длинные сонные дни один за другим сливались в долгие бессонные ночи, его активный ум снова начал жаждать стимула в виде решения задач, напряженного, ответственного существования, к которому он привык. Он столкнулся с растущим беспокойством, которое никак не удавалось убаюкать. Не выдержав, оно обернулось против него и превратилось в грызущую ярость. Однажды серебристый парус часами порхал вдоль горизонта, словно манящая фея. Пока он был в поле зрения, американец лежал на песке, положив подбородок на руки и не сводя с него глаз.
Ламайя примостилась рядом с ним, иногда с опаской протягивая руку, чтобы коснуться его неотзывчивой ладони. В ту ночь он не спал.
Однажды на берегу среди других обломков – возможно, того самого корабля, который он видел, – оказались бумаги и журналы, вероятно, из шкафчика одного из судовых офицеров. Читая, он почувствовал, как в нем поднимается тоска по дому.
Там была фотография кампуса его родного колледжа. На фотографии была изображена английская медсестра, мужественная и милая, с прекрасными глазами девушки из родного дома. Но еще больше растревожила его нервы короткая статья, в которой рассказывалось о достижениях и успехах в его собственной области деятельности.
Другие люди выполняли работу, на которую он был призван, добивались триумфов, которые должны были принадлежать ему, к которым он проложил путь. С каждой новой страницей разгоралось то жестокое беспокойство, которое напоминало ему, что он англосакс. И все же он оказался здесь на всю жизнь, изгнанник из своего народа… как прокаженный, в силу клейма на лбу.
В полном отчаянии он несколько дней не замечал небольшой заметки, запрятанной в укромном уголке одного из журналов. Когда он нашел его, то прочитал с полным недоверием.
Это было краткое обсуждение истории и значения татуировки с упоминанием о том, что французские хирурги с помощью операции, включающей обработку каждого отдельного укола иглой, добились того, что даже самые сложные из рисунков можно полностью удалить.
Когда через месяц судно Джорно неожиданно бросило якорь на ночь недалеко от лагуны, наступил кульминационный момент.
Джорно очень хотел сопровождать американца в Париж и дождаться там результатов операции, но так и не получил приглашения сделать это.
*****
– Откровенно говоря, – сказал француз в завершение своего повествования, – я не был уверен, что все закончилось. Я уже видел подобные возвращения к цивилизации; я ждал настоящей развязки. А вы что думаете?
Он повернулся лицом к мисс Талберт.
Она встретила его взгляд с озабоченной улыбкой.
– Я, разумеется, думаю о девушке, – сказала она.
– Значит, вы сочувствуете ей. Вы не можете забыть девушку с атоллов, которая ждет своего мужчину?
Она слегка вздрогнула, устремив свой глубокий взгляд на горизонт.
