скачать книгу бесплатно
Командир разведроты
Андрей Михайлович Дышев
Военная драма
Война не только убивает и калечит. Она переделывает солдат и офицеров под себя, закаляет их волю, притупляет чувство страха и, напротив, обостряет до предела дремлющий где-то в генах инстинкт самосохранения. И после первого боя многих бойцов просто не узнать. Они превращаются в опасных, чутких, настороженных и готовых к смертельной схватке хищников… Так война выковывает бойцовский характер. Иначе нельзя. Или ты выживешь, или тебе суждено сложить голову.
Андрей Дышев
Командир разведроты
Андрей Дышев
* * *
Глава 1
Земля встала на дыбы, быстро вращаясь перед моими глазами. Кишлаки, бесцветная лента реки, желто-бурые пятнистые поля все это закачалось, закружилось, понеслось куда-то, опрокидывая меня вниз головой.
Тяжелый транспортный «Ил» стремительно спускался вниз, а под крыльями плыла залитая солнцем чужая, неведомая мне земля.
Рядом со мной проснулся, заморгал красными глазами молодой прапорщик, поднял с пола упавшую фуражку и посмотрел в иллюминатор.
– Кабул, – сказал он, мощно зевая.
Чемоданы и сумки, выставленные ряд посреди салона, одновременно закачались туда сюда, как гребцы я лодке, и рухнули на бок. Я машинально потянулся за своим чемоданом, но как раз в ту минуту самолет накренился еще сильнее. Я едва устоял на ногах. Сидящий напротив пожилой майор успел вовремя схватить меня за руку.
– Елки-моталки… Не ушиблись? А то, знаете, как тут можно?..
Он вытащил помятый платок, стал вытирать лоб, шею. Руки его дрожали.
Гул двигателей стал стихать, вибрация прекратилась, и казалось, самолет недвижимо повис над землей. Я посмотрел в иллюминатор. Мимо нас проносились серые ангары, автомобили, голубые фанерные домики, вертолеты с обвислыми, будто вымокшими под дождем лопастями.
Я выходил из самолета предпоследним, щурясь от нестерпимо яркого света и ощущая на лице раскаленный поток воздуха, хлынувший в промерзший за время полета салон. В сравнении с моим, чемодан майора был раза в три тяжелее, и я, волоча его к выходу, представлял, как несколько дней назад заботливая майорова жена укладывала в него шерстяные носки, теплое нательное белье, домашние тапочки, пижаму и прочие мелочи, без которых в возрасте моего попутчика уже трудно обойтись.
Нас встречали. По обе стороны от трапа стояли люди в выгоревшей полевой форме. Они без всякого любопытства смотрели, как мы спускаемся, лишь огромная овчарка на поводке проявляла эмоции, дергалась, подскакивала, поскуливала, срываясь на негромкий лай.
Когда салон самолета опустел, один из встречающих, видимо, комендант, объявил в мегафон:
– Отпускникам строиться слева от меня, заменщикам – справа!
Майор толкнул меня в спину и потянул за рукав. Мы стали рядом во второй шеренге.
– А куда тебе, браток, дальше-то ехать? – спросил меня майор.
Я пожал плечами, ответив, что знаю лишь номер полевой почты.
– А по должности кто?
– Командир роты.
– Ясно. Воевать, значит, будешь? А я редактор газеты…
Комендант шел вдоль строя, проверяя предписания. Поравнявшись со мной, он долго изучал мои документы, потом поднял глаза, внимательно рассматривая меня. Наконец сказал:
– Вы, если хотите, можете сейчас представиться своему комбату. Петровский у командира дивизии, там у них неприятность, разбираются… Если вещей немного, идите по этой дороге, и слева, за поворотом, найдете часть. Автобус не скоро подойдет.
Группа прибывших постепенно расходилась. Часть их увез оранжевый автобус со странной табличкой «Смоленск» на стекле, другие строем направились на пересыльный пункт. Скоро я остался один у пустого самолета.
Вот так началась моя служба в Афганистане.
Разведбат, действительно был недалеко. Минут через сорок я уже сидел на чемодане около штаба в тени масксети и раздумывал, ждать мне майора Петровского или же, как мне советовали, идти «забивать» койку в местном общежитии, потому как под вечер мест там может не быть.
Через час майор объявился. Он был почти на полголовы выше меня. Широкоплечий и немного сутулый, он быстро шел по коридору, заложив руки за спину. За ним, едва поспевая, семенил смуглый прапорщик, что-то негромко объяснял, размахивая руками. Не обратив на меня внимания, майор крепко толкнул плечом дверь кабинета.
– Детский сад! – прогремел он, шумно сел за стол, закурил, расплющив зубами фильтр сигареты.
– Достаточно было взять в рейс любого сержанта! Максимов, это же так просто!
– Все сержанты были на сопровождении, – осторожно возразил прапорщик, но майор не стал его слушать.
– Довольно! Хватит рассказывать мне сказки! – Он откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и уже тише добавил: – Зла на вас не хватает…
Прапорщик, не рискуя снова вызвать гнев майора, молчал, покусывая кончики реденьких рыжих усов. Петровский, глядя сквозь меня, угрюмо произнес:
– Три дня нет выстрелов, и уже готовы в одних трусах по горам ползать… О-ох, тошно!
Он швырнул окурок в пустую консервную банку и стал массировать ладонями свою багровую крепкую шею.
Прапорщик тенью приблизился к майору и положил на стол чьи-то документы.
– Что это?
– Колчанский, Волков и Саетгораев, – одними губами ответил прапорщик.
– Вот, – мрачно сказал майор, близко-близко разглядывая фотографию на одном из военных билетов. – Вот к чему приводит наша доверчивость… Начинка для гроба!..
Прапорщик, опустив голову, молчал. Петровский сложил документы на краю стола и, наконец, обратил на меня внимание.
– А это кто у нас такой?
Я представился.
– Ясно, ответил Петровский и с тоской посмотрел на мои запыленные ботинки. – Тоже хочешь стать героем? Станешь…
Минуты две он стоял ко мне спиной, о чем-то думал, глядя в, грязное окошко.
Потом повернулся, стал ходить туда-сюда, массируя шею.
– Ты меняешь Оборина, третья рота. Наша, так сказать, «курортная зона»… Да, время летит, успевай только встречать и провожать. Вся жизнь так, наверное, пройдет: привет-прощай. – Он замер и целую минуту молча смотрел а одну точку. Да, вся жизнь так может пройти… Эх, Оборин, Оборин! Жаль…
Он опять сел за стол, взял документы, потряс ими в воздухе.
– Видишь, какие у нас тут дела творятся? Эти бравые ребята поехали в карьер за песком. Есть тут недалеко такой, минут тридцать езды. В полуголом виде, ни одного автомата, ни одной гранаты – будто где-то под Одессой. И что же? Плохо знали дорогу, заблудились. Вот и не стало красивых парней. Вспороли животы, отрезали головы… Понимаешь, о чем я говорю? Здесь всегда надо чувствовать пальцем спусковой крючок, а не обниматься с главарями банд, как некоторые слишком добренькие товарищи…
Петровский посмотрел на часы.
– Третья рота стоит на охране трассы. Через полчаса на север пойдет колонна, я советую тебе сегодня же отправиться в роту. Принимай должность, изучай, так сказать, быт и нравы – он тяжело вздохнул. – Все, прости великодушно, больше у меня нет времени. Послезавтра я подъеду, тогда и поговорим обо всем… Ну, будь здоров!
Он встал из-за стола, пожал мне руку, но не отпустил, будто еще о чем-то вспомнив.
– Да-а-а, – протянул он, глядя на меня с прищуром. – Есть один нюанс… Э-э, Макаров, не в службу, а в дружбу, узнай у дежурного, когда отправится колонна?
Когда прапорщик вышел, Петровский жестом показал мне на дверь, чтобы я плотнее прикрыл ее, и сказал:
– Сядь-ка на минуту.
Одной рукой он обхватил свой массивный подбородок, другой стал терзать карандаш, словно хотел проверить его на прочность.
Пауза затянулась.
– Понимаешь, – наконец сказал он, уткнувшись взглядом в перекидной календарь. – Пашу Оборина, которого ты меняешь, я знаю давно. Одно училище заканчивали… Парень он неглупый, красный диплом имеет. Детдомовец, характер волевой, даст слово – помрет, но выполнит. Одно только плохо – иногда увлекается сомнительными авантюрами. И понимаешь, упрямый, черт, никак не переубедишь его, стоит на своем – и баста! Приходилось мне и служебную власть использовать, хоть мы и однокашники с ним. Я все могу понять и все простить, но какую-то телячью доброту? Малодушие? Очень дорого за это платить приходится!
Он кинул на край стола документы погибших солдат.
– В общем, советую тебе не очень-то близко принимать к сердцу его рассказы, особенно о переговорах с душманами. Постарайся быть жестче, злее, что ли? И никакого панибратства. Убивай «духов» днем и ночью, и чем больше, чем лучше.
Он хотел еще что-то добавить, но дверь распахнулась, и в кабинет вошел прапорщик, а следом за ним высокий, румяный, как с мороза, и обросший рыжей щетиной капитан.
– Рад тебя видеть, Блинов! – сказал комбат, поднимаясь со стула и пожимая капитану руку. – Возвращаешься с сопровождения?
– Возвращаюсь, Сергей Николаевич, – ответил капитан, широко улыбаясь, сел, точнее, грохнулся рядом со мной на стул и стащил с головы измятую панаму.
– Загорел, морду отъел до спелого треска.
– Как же, отъешь тут, – махнул рукой Блинов. – Вчера под Салангом ночевали… Всю ночь какой-то мудак по нас из ДШК стрелял. Выстрелит – и тут же сменит позицию. Так мы его и не вычислили… Ну а как вы живы-здоровы?
– Как всегда – между плохо и очень плохо. Вот, кстати, заменщик к Оборину приехал.
– Пашка, значит, Афгану низко кланяется?
Блинов повернулся ко мне, крепко пожал руку.
– Подбросишь его к озеру? – спросил комбат.
– Подброшу, – ответил Блинов. – Какой разговор! Замена – святое дело.
– И расскажешь заодно, откуда иногда вылетают пули, и в каких ямах на дороге припрятаны фугасы. Ты у нас человек опытный.
– Добро, Сергей Николаевич!
Мы оба встали. Комбат провожал меня долгим взглядом.
Глава 2
Нет, совсем не таким представлял я себе Афганистан. Все оказалось как-то слишком просто и жестоко.
Мы ехали, сиди на броне боевой машины пехоты с капитаном Блиновым, этим улыбчивым парнем, обросшим недельной щетиной, в большом, не по размеру бушлате, и я смотрел на все то, что окружало, не понимая, во сне это или наяву. Нависшие над самой дорогой голые, изломанные скалы. Рев техники, отдающийся эхом. Приподнятые стволы пушек и пулеметов… Блинов мерз, ежился, но улыбался. Казалось, он радуется тому, что холодно, что навстречу нам дует пронзительный ветер, что от солярной гари слезятся глаза, и энергично двигал плечами, крутил головой, натягивал панаму на самый лоб.
– «Духи» как черти злые, не дают спокойно жить, – кричал он, наклоняясь ко мне. – Одно утешенье замена скоро. Эх, дружище, ты даже не представляешь, как это хорошо – замена!
Я действительно не представлял, что это такое. Я не знал, какой жизнью жил этот капитан до встречи со мной и что ему довелось испытать. Но что-то подкупающее было в его скуластом обветренном лице, усталых, но уверенных движениях. Он напомнил мне тех бородатых молодых ребят, снимки которых поместили многие газеты – измученных и счастливых на снегу вершины Эвереста, первых советских альпинистов, покоривших высочайшую вершину Земли. Я посматривал на Блинова и с удивлением отмечал, что после двух лет рискованной службы со стрельбой, пороховой гарью, бессонными ночами, наконец, с потерями, он мог так просто и чисто радоваться жизни – даже тому, что его утомляет, знобит, угрожает опасностью. Мне это нравилось, хотя и было еще непонятно.
По разбитой гусеницами асфальтированной дороге мы поднимались все выше и выше в горы. Скоро и я стал мерзнуть. Блинов, видимо, угадал это по моему лицу, склонился над люком и крикнул:
– Кирюш, подай-ка нам бушлатик!
Я надел поверх кителя засаленный солдатский бушлат, еще не чувствуя тепла, но уже забыв о холоде, и подумал о том, что, к сожалению, не сумею познакомиться ближе с этим капитаном. Два, три часа от силы, и наши пути-дороги разойдутся, и кто знает, встретимся ли мы когда-нибудь снова. Трудно было сказать, чем пришелся мне по душе этот офицер, но я неожиданно поймал себя на мысли, точнее, на каком-то прозрачном желании быть похожим на Блинова.
– Стреляют здесь часто? – спросил я.
– Здесь нечасто. Последний раз – в мае – сожгли колонну афганских наливников. А вот дальше, километров через десять, будет Черная Щель. Там да, место удобное.
– Как это понять? – спросил я.
– Ну, для засады удобное. В начале лета дня не было, чтобы кого-нибудь не обстреляли… Главное быстро ее проскочить, а дальше, в зоне Оборина, хоть с девушкой под ручку гуляй.
Я спросил, почему не стреляют в зоне Оборина.
Блинов усмехнулся, показывая свои великолепные белые зубы, и как-то странно весело ответил:
– А его душманы любят!
Он опять поежился, поднял воротник и, сунув руку в карман, вытащил оттуда местами поржавевший старинный кинжал. Я думал, что Блинов сейчас начнет хвастать трофеем, но он протянул оружие мне.
– Возьми себе на память. Мне все равно домой скоро, а через границу эту херню не провезешь.
Я долго рассматривал кинжал, потом затолкал его поглубже, во внутренний карман. Действительно, херня. Для чего он мне? Разве что хлеб резать?
Где-то уже недалеко находилась «курортная зона» Оборина. Но то, что было сейчас перед моими глазами, никак не вязалось с рассказом о ней. Я уже знал от Блинова, что третья рота, теперь, значит, моя, живет на зависть другим в настоящем кемпинге у самой дороги, построенном еще при короле то ли западногерманской, то ли швейцарской фирмой. Там, у отвесных скал, в прохладе зелени и озерца редкой красоты со студеной родниковой водой проводили уик-энд вельможи, богатые торговцы и прочая знать. На песчаном пляже в ярких шезлонгах загорали красивые женщины, наслаждаясь покоем, солнцем и целебным воздухом. Официанты подносили шампанское, джюс и колу со льдом…
Однообразие дороги мне уже порядком надоело. За каждым поворотом открывался все тот же дикий пейзаж. И тепло, хорошо хранившееся под бушлатом, мерный гул боевой машины незаметно и предательски убаюкивали меня. Время от времени я расправлял плечи, осматривался, кидал взгляд на спокойное лицо Блинова и снова закрывал глаза, о чем-то задумывался, но путался в мыслях, оборванных, перемешанных фразах, видениях и чувствах. И вздрагивал всякий раз, касаясь плеча Блинова…
Качнувшись, БМП остановилась. Я тряхнул головой и огляделся вокруг. Колонна стояла на узкой обочине, почти прижавшись к отвесной скале. Вдоль нее, запрудив всю проезжую часть дороги, вытянулся длинный караван афганских «наливников». Водители сидели на корточках у самых колес машин. За изгибом дороги чадил горящий бензопровод, а с почерневших, закопченных гор, сдавивших дорогу как в тисках, раздавались хлопки выстрелов. Черная Щель!
Я спрыгнул на асфальт и пошел к голове колонны. Вдоль машин с подчеркнутой невозмутимостью расхаживали солдаты, держа автоматы стволами вниз, сплевывали, курили и сквернословили в адрес «оборзевших душков». Молодой прапорщик в шлемофоне, сдвинутом на затылок, размахивал руками, словно дирижировал оркестром, и что-то орал властным тоном, хотя разобрать, что именно, было невозможно. Блинов быстро шел мне навстречу вместе с сухощавым хмурым подполковником, что-то объяснял ему, ударяя ребром ладони по руке. Подполковник, словно стыдясь своего высокого роста, шел пригнувшись и крутил во все стороны головой.
– Сейчас поедем! – бросил мне на ходу Блинов. – Далеко не уходи.
Я встал рядом с группой офицеров, которые под прикрытием брони громко и оживленно разговаривали, смеялись, травили анекдоты, беспрерывно курили и подшучивали над розовощеким толстяком в маскхалате, который стоял на башне БМП, обхватив обеими руками мощный казенник крупнокалиберного пулемета.
