скачать книгу бесплатно
Споры из-за лесных делянок время от времени случались. Под пал годится не всякий лес: сосновый бор пригоден мало, ведь хвоя, сыплющаяся на песчаную почву, почти ее не удобряет, и урожай с такого пала будет низким, едва оправдает обилие тяжелой и грязной работы. Зато еловые боры, где встречаются березы и осины, либо березняк ценятся выше: там и почва лучше, и перегноя больше, и в удачный год можно собрать зерна в сорок, семьдесят, а то и девяносто раз больше, чем посеяно! Такой пал обеспечивает род хлебом на несколько лет, что и хорошо, ибо на следующий год урожай с того же участка сильно падает, дает лишь в двадцать-тридцать раз больше посеянного, а потом земля и вовсе истощается. Вспоминались рассказы о многолетней межродовой вражде, возникшей из-за дележа участка. Бывало, не только люди гибли, но и целые роды исчезали с белого света. Столкнись тут чужие, дело быстро дошло бы до побоища, но Заломичи и Леденичи жили по соседству поколениями, хорошо знали друг друга и в наступившем году собирались обмениваться невестами.
Три дня соперники ждали волхвиту возле спорной делянки. Все ходили злые, настороженные, враждебно поглядывая друг на друга. Уходило дорогое время: надо обрабатывать и старые участки. Приближалось время, когда прошлогодние палы пора распахивать и засевать, и в случае затяжки дела оба рода могли остаться вовсе без хлеба.
Наконец Углян привез свою мать-волхвиту. Это была высокая, худая, сухопарая женщина, однако из-под морщин еще проглядывали остатки давней красоты, и по-прежнему на увядшем бледном лице выделялись угольно-черные брови. Отстраненного вида, будто ничто на белом свете ее уже не волновало, держалась она просто, говорила мало.
Суровец проводил ее к пню, оставшемуся от березы, на котором сделал когда-то затес со своим родовым знаком. Углянка походила вокруг, потом знаком велела подать курицу и взялась за нож на поясе. Положив хлопающую крыльями птицу на пень, Углянка ловко отрезала ей голову, обрызгала кровью землю вокруг, закрыла глаза и принялась бормотать. Народ к тому времени уже отодвинулся подальше, так, чтобы только видеть происходящее: никому не хотелось оказаться рядом, когда на запах свежей крови слетятся призываемые духи.
Не открывая глаз, Углянка разговаривала с кем-то, умолкала, слушая ответы, слегка кланялась, словно упрашивая, хмурилась, спорила, убеждала… Потом сделала знак, отсылающий неведомых собеседников и затворяющий за ними дверь Нави. Потом подняла веки, но так и осталась сидеть на поваленном бревне, опираясь подбородком о сложенные ладони и в задумчивости глядя куда-то в полупрозрачную зелень весеннего леса.
– Ну, что там? – Суровец первым решился приблизиться.
За ним шел Красинег, отставая на пару шагов, все с тем же топором в руке.
– Пришли ко мне духи берез, но говорить не захотели. – Не глядя на мужчин, Углянка качнула головой. – Сказали… они мертвы, а у меня нет власти с мертвых ответа спрашивать.
– У кого же есть? – воскликнул Красинег.
– Спросила я об этом, и сказали мне духи берез: есть здесь человек посильнее меня, и ему дана власть с мертвыми говорить. Только перед ним и позволено им ответ держать.
– Посильнее? – Оба старейшины в недоумении переглянулись. – Это кто же?
Жертвы за свои роды и волости приносили они сами, а иных волхвов, кроме Угляны, тут не водилось со времен давно сгинувшего Паморока.
– Недавно этот человек появился.
– Недавно? Кто таков?
– Я не знаю. Не открыли мне имени его духи берез. Обещали только, что сам скажется, как время придет.
– Но мы столько ждать не можем! – бросил Суровец, раздосадованный тем, что средство, на которое так надеялись, почти ничего не дало. – Нам без этого хлеба жить нечем будет, детей кормить.
– Моим тоже хлеб нужен, – хмурясь, отозвался Красинег. – Коли так, давай старейшин собирать, послушаем, что люди скажут.
– И без того на днях соберутся, Ярила Молодой уже на пороге.
– Вот пусть и рассудят нас с тобой. От пней толку мало, может, поумнее кто найдется.
* * *
Новости скоро стали известны жителям всей округе. Наступал Ярила Молодой, весенний праздник, после которого зима окончательно уступает место лету. Старики и молодежь съезжались к Овсеневой горе, и в избах Заломичей полным-полно набилось гостей, главным образом дальних родичей. Теперь все в увлечении обсуждали дело, вспоминали схожие случаи, перечисляли роды, сгинувшие после подобных распрей. Даже песни пели о том, как спорную жарынь засевали не рожью и просом, а костьми человеческими, не дождем поливали, а горячей кровью, не жито изобильное взошло на ней, а горе-злосчастие, и не с девами красными добры молодцы свадьбы справили, а с Мареной, Черной Невестой. Бабки и тетки уже принялись понемногу причитать над девушками: куда их девать, кому отдавать, если рассорятся сейчас Хотиловичи с Леденичами? Весь порядок обмена невестами на Сеже будет нарушен.
– Наши девки без женихов не останутся! – уверяла Муравица, бойкая и решительная баба. – Наши девки дороги, только свистнем, и женихов налетит, что мурашей.
Но на самом деле все было не так уж и хорошо. Под угрозой оказался не только урожай и хлеб на ближайшие годы, но нечто гораздо более важное: слава обоих родов. Мужчины собирались в обчинах святилища обсудить дело и сходились на том, что разобрать его будет не просто.
– Межевой знак! – говорил Красинег, приехавший сюда в числе первых. – Может, и был знак, да кто его видел? Когда мы пришли, никаких знаков не было, а пень он и есть пень, мало ли, кто зачем срубил! А раз не было знака – стало быть, свободная делянка, бери кто хочешь. Я первый взял, стало быть, моя земля теперь!
– Что же ты, говоришь, и не было знаков, а Хотиловичи после придумали? – прищурился Боян, старейшина Бебряков.
– Как Хотиловичи, не знаю, а… могли и придумать, – хмуро отозвался Красинег. – Но я себя позорить не позволю, будто я чужие березы межевые сам срубил! Никогда про Леденичей не шло разговору, чтобы мы на чужое позарились!
Добрая слава – не менее важное достояние рода, чем удобные делянки. С запятнанными бесчестьем никто не захочет родниться, девок не возьмут замуж, как бы красивы и рукодельны они ни были, парням никто не даст жен, нового поколения не будет, и род вымрет, не оставив по себе следа. Либо ему придется бросать расчищенные угодья, насиженные места и дедовы могилы, уходить очень далеко, в края незнаемые, а как там будет – неизвестно. Ни Леденичи, ни Хотиловичи не желали себе такой судьбы. Слушая разговоры об этом, Младина холодела от ужаса, но не верила, что это может коснуться ее семьи. Сестры болтали целыми днями, то взывали к Ладе и просили чуров о защите, то принимались плакать и причитать по загубленной судьбе, орошая обильными слезами заготовленное приданое. Чтобы не слышать этого, Младина часто уходила в ближнюю рощу, садилась там на поваленное бревно и подолгу вслушивалась в шум ветра. Встав под березой, она смотрела вверх, прижавшись спиной и затылком к стволу, и взнесенные ввысь полуодетые березовые ветви казались дверями, за которыми ждет ее голубая небесная страна.
А потом она закрывала глаза и сливалась с березой: тело ее врастало в белый ствол, руки становились ветвями, волосы – свежей зеленой листвой, вместо крови по жилам струился березовый сок, который после голодной зимы лечит от всех весенних хворей, а ноги уходили в неизведанные глуби земли и оттуда питались невероятной силой. Само существо ее вдруг начинало течь в разных направлениях: и вверх, и вниз, границы тела исчезали, растворялись, дух свободно растекался по Всемирью… Внизу лежала тьма, но она не пугала, казалась чем-то родным, теплым, а главное, могучим, питающим; наверху сиял свет, и ее неудержимо тянуло к нему. Там пылал жар, небесный огонь, к которому ее томительно влекло; опираясь на нижнюю тьму, она стремилась к небесному свету, тянулась, напрягая все свои новые силы, росла снизу вверх, будто мировое дерево… Но что-то не пускало ее, чего-то не хватало, и это наполняло досадой. Однако даже к этой досаде примешивался некий задор, ожидание, надежда: пусть не сегодня, пусть чуть позже, но она дотянется, достанет, и тогда…
Что тогда будет, Младина не знала, но, в конце концов открыв глаза, сама себя не узнавала и не понимала. Очнувшись, она в изнеможении падала на прохладную весеннюю землю, едва прикрытую первой травой. Эти полеты утомляли и одновременно наполняли мощью; можно сказать, что ей не хватало сил, чтобы вместить и вынести свои новые силы. Ее одевало то жаром, то ознобом, давила усталость и притом возбуждение, и она уже другими, обычными человеческими глазами смотрела в небо, пытаясь понять, что же так тянет ее туда. Казалось, там, за облаками, ждет ее кто-то, с кем она очень хочет свидеться, невыносимо хочет. И он придет. Все существо ее томилось ожиданием встречи, но она понятия не имела, кто же это должен быть.
И собственное тело казалось ей чужим, слишком маленьким, слишком тесным. Ее считали красивой, хотя на родную сестру Веснояру Младина совершенно не походила: невысокая, даже ниже среднего женского роста, с чертами скорее милыми, чем правильными. Мягкий и немного вздернутый нос, алые губы, голубые глаза, темные брови притягивали взгляд, делали лицо ярким и привлекательным. Русые волосы, густые, падающие красивыми волнами, точно у русалки, румянец, гибкость и ловкость, ощущение здоровья и изобилия жизненных сил, которыми дышал весь ее облик, и правда делали ее весьма завидной невестой, а налитая пышная грудь и довольно широкие бедра обещали плодовитую мать. Девушка смелая и бойкая, Младина мало в чем отставала от Веснояры. У нее была привычка смотреть исподлобья, отчего у нее делался мрачный вид, но стоило ей улыбнуться, как ощущение мрачности сменялось задором и весельем.
О празднике Ярилы Молодого Младина думала с надеждой. Кроме прочего, в этот день Велес замыкает пасть лесным волкам, запрещая им трогать людей и скот, а «зимние волки» возвращаются к своим родам. Младине нравился Вышезар, сын Красинега, самый видный из леденических парней, да и среди его братьев было на кого посмотреть. Может быть, когда она увидит их, у ее томления появится ясная причина и цель?
– И как ты, Младинка, не боишься одна в лес ходить? – как-то по возвращении сказала ей бабка Лебедица. – Вон чего люди рассказывают, и дома сидя страху натерпишься!
– Это про оборотня, да? – подхватила Домашка.
– Какого оборотня?
– А ты и не слышала! – Сестра округлила глаза. – По всей волости уже разговор идет. Оборотень у нас объявился по весне ужасный!
– Никто не появился! – возразила Муравица. – Не болтайте зря, беду накличете.
– Но Угляна же сказала…
– Угляна сказала, что колдун объявился новый! – вставила Кукушка, третья сноха, жена Путимова брата Еловца. – Такой сильный волхвит, что все духи живые и мертвые ему повинуются! Береза срубленная с Углянкой не захотела говорить, а пообещала ему одному все дело раскрыть!
– Откуда же он взялся? – изумилась Младина.
– Пришел из лесов дремучих!
– Зачем?
– А кто же его знает? Сотворит, люди говорят, великие чудеса, только неведомо, на добро они нам будут или на худо.
– Оборотень это! – твердила бабка Лебедица. – А вы не знаете, так и не говорите! Откуда тут взяться волхвиту чужому?
– А оборотню откуда взяться?
– А вот есть откуда! Князь Волков, над всеми волками старший, зимой по лесу белым волком бегает, а на лето из лесов выходит человеком. Это он и есть! В наших краях он объявился, тут будет лето летовать.
– Это не Князь Волков! – заслышав бабий разговор, рядом остановился дядька Бродила. – Это Одинец, самый старший над всеми «зимними волками», что и летом в лесу живет. Он людей в волков одним взглядом обращать может!
– Ну вот. А я про что говорю! Не ходите, девки, в лес, а то повстречаете его, в волчиц превратитесь, будете потом волчат рожать всю жизнь!
– Да откуда это все взялось? – недоумевала Младина, устрашенная и запутанная этими противоречивыми слухами.
– Так Углянка же сказала! И сорок человек слышали, что Хотиловичи наши, что Леденичи, любой подтвердит!
Оборотень, белый Князь Волков, волхвит какой-то неведомый, Одинец… Как ни пугающе это все звучало, Младина почему-то не верила, что эти ужасы ей угрожают и что неведомое чудовище может поджидать в хорошо знакомой роще.
И там, в день первой весенней грозы, ее поджидала совсем иная встреча. Стоя возле березы и погружаясь мысленно в неоглядную тьму под тонкой коркой земли, Младина вдруг подняла веки – словно некое другое существо проснулось в ней и пожелало выглянуть в белый свет. Березовая роща перед ее глазами подернулась сероватой дымкой, более тонкой и прозрачной, но при этом более осязаемой, чем обычный древесный дым. Каждый предмет – деревья, пни, поваленные стволы, кусты, муравьиные кучи, ветки, коряги – стал прозрачным, в нем обнаружилась внутренняя суть, его дух. Но часть предметов была закрыта для Младины, а часть мерцала призрачным голубоватым светом, и эти вещи она видела насквозь. Она еще не поняла, что видит именно мертвые вещи – поваленные стволы, пни от срубленных деревьев, сухие сучья, – но осознала, что может говорить с этим мерцающим голубоватым огоньком внутри них. Мертвый дух срубленной березы… говорить… разве это трудно? Это очень легко… Она бросила мысленный взгляд через рощу и ухватила мерцающий огонек где-то вдали; даже не успела задуматься о том, что нужные ей березы росли за целый день пути отсюда и увидеть их, да еще через лес, никак невозможно. Мысленно она потянулась к ним, уже почти коснулась…
И вдруг мощный удар потряс все ее существо, так что Младина разом очнулась и пришла в себя. Хорошо, что успела уцепиться обеими руками за ствол березы, иначе могла бы не устоять на ногах. Серая дымка исчезла, деревья приняли обычный вид, но перед глазами все плыло, мерцали белые и голубые огоньки, будто звезды, прячущиеся в листве и дразнящие. Снова привыкая к маленькому и тесному телу, она подняла голову. Сильные порывы ветра раскачивали верхушки берез, по небу быстро тянулись темно-серые облака, и за ними ощущалось какое-то мощное движение. Да, с утра погода портилась, говорили, что будет дождь.
Не просто дождь – гроза! Буря, первая буря этой весны! Младина вдруг поняла это так ясно, словно у нее на глазах Перун седлал своего вороного коня-тучу. В груди вспыхнуло ликование, будто она дождалась того, к чему стремилась все это время. Крепче держась за березу, словно порывы ветра могли унести ее, она вглядывалась в небо и ждала.
И порывы ветра, точно отвечая ее нетерпению, стремительно усилились. Шум оглушал, гибкие стволы берез гнулись чуть ли не до земли, хлестали ветвями траву и друг друга, как в драке. Хорошо, что береза, под которой притаилась Младина, была довольно толстой и прикрывала ее. Платок свалился с головы на шею, ветер трепал и рвал косу Младины, как ветви вокруг, однако посреди этого сражения стихий ее наполнял не страх, а, наоборот, задор и ликование. Что-то огромное, мощное, источающее жар приближалось исполинскими шагами. Колебались облака, прогибаясь под тяжелой поступью…
– Где же ты?! – вдруг вырвалось у Младины.
Это подало голос то, что давно зрело в ней, и у слабой человеческой оболочки больше не было сил удержать это нечто внутри.
– Я жду тебя! – кричала она, глядя вверх сквозь пляшущие ветви. – Я давно жду тебя, появись же наконец! Приди, Перун! Приди!
Она сама оглохла от своего отчаянного вопля, так ладно вливавшегося в шум ветра и ветвей, будто все они тысячей голосов подхватывают и усиливают ее призыв.
И вот призываемый откликнулся: в гуще темных туч сверкнула золотая молния, словно скользнул между ними Огненный Змей. Потряс небеса громовой удар. И Младина увидела лицо: сияющее, как солнце, одетое живым пламенем волос и бороды, оно заполонило чуть ли не полнеба и смотрело на нее сверху…
Грохнуло еще раз, опять небесное пламя опалило и согрело Младину, и впервые она ощутила облегчение, будто с души и тела упал тяжкий груз. Чьей души? Чьего тела? Кем она была сейчас?
Хлынул дождь, холодные капли застучали по кронам берез, быстро просочились сквозь не густую еще весеннюю листву, полились на лицо и руки Младины, остужая горячую кожу. Прижавшись к березе, она застыла с закрытыми глазами, стараясь перевести дух. Внутри ее словно передвигались горы; там бродили какие-то огромные силы, стараясь уместиться и устроиться, приспособиться к своему новому обиталищу и приспособить его к себе. Сама себе она казалась то маленькой, слабой, хрупкой, как крылатое семечко березы, а то огромной и могучей, как сама земля. Под ногами зияла черная бездна, и она стояла по колено в этой бездне, но одновременно ее крошечные ноги в старых черевьях покоились на тонюсенькой корочке почвы, покрытой прошлогодней и новой травой вперемежку. Толстая береза, на которую Младина опиралась, казалась жалкой былинкой, и удивительно, как она не ломалась под этой огромной тяжестью. Все кружилось, все плыло.
Прямо перед ней лежал ствол сломанной березы с еще свежими мокрыми листьями; ее сломало во время бури, но Младина не слышала треска и шума, не заметила падения дерева, которое рухнуло в нескольких шагах от нее.
И рядом со стволом кто-то стоял. Младина вздрогнула поначалу от неожиданности, потом в голове будто что-то передвинулось, и все стало ясно. Перед ней, грустный и поникший, стоял дух сломанной березы.
– Погубил меня Перун-батюшка, затоптал, по первости погулять выйдя, – долетел до сознания жалобный и горестный вздох. – Не красоваться мне больше листвой зеленой, не плясать в кругу сестер моих, не украшаться венками. Стоптал Конь-Огонь мое тело белое, рухнули мои косынькие зеленые на траву-мураву, прилегли к матери сырой земле. Прими меня, матушка, в руки твои, во власть твою отдаюсь отныне…
– Приди, – равнодушно сказал кто-то внутри Младины, и она, повинуясь чужой воле, протянула руку.
Светлое облачко подалось к ней, втянулось в пальцы, скользнуло по жилам в ноги, а из них – в землю и в ту темную глубину, не встречая ни малейших препятствий. Младина откуда-то знала, что нужно делать, хотя делать ей, собственно, ничего не пришлось. Все свершилось как-то само собой. Лишь легкая прохлада пробежала по жилам, и вот уж Младина со страхом смотрит на упавший ствол: ведь ее могло придавить насмерть или покалечить, пока она стояла тут и грезила.
– Что со мной такое? – вслух спросила она. С трудом оторвалась от березы, будто срослась с ней за это время, и села на свежий ствол возле самого слома, где не было ветвей. – С ума я схожу, что ли? Что я тут делаю?
Она огляделась, надеясь, что кто-то даст ей ответ. Березы, земля, трава, кусты, бурелом – все как было всегда, она с трудом вспоминала, что видела это все как-то иначе, даже говорила с кем-то… или пыталась говорить… или нечто говорило с ней. Не удавалось вытащить из памяти, как ее зовут и из какого она рода. Но те ощущения черной бездны и огромной силы тоже помнились очень смутно, как нечто чужое и отдаленное.
– Младинка! – раздалось вдруг среди деревьев, и она вскинула голову.
Накатило облегчение. Младина – вот как ее зовут. А этот рослый человек с золотистой бородой, в «серяке», как называют свиту из серого сукна, – ее родной отец, Путим Леженевич из рода Заломичей.
– Мать послала искать тебя, – говорил он, приближаясь к девушке. – Ты чего сидишь-то? Промокла вся! – Путим с облегчением обнял дочь. – Чего домой не идешь?
– Я… грозы забоялась.
С трудом Младина нашла хоть какой-то ответ, но ей стало легче, когда она ощутила рядом хорошо знакомого человека и почувствовала его тепло. Вернулись обычные ощущения человеческого тела, она осознала, что устала и сильно озябла в мокрой одежде: даже суконную свиту дождем пробило насквозь, хотя обычно она не скоро промокает.
– Как буря разыгралась, мне страшно через рощу идти стало, я тут, у березки, приладилась, думаю, авось ее не сломит и меня убережет.
– А мать хватилась: все дома, а тебя нет, Ярко видел, как ты к роще пошла, ну, она и всполошилась, как бы тебя деревом не придавило. Аж во дворе слышно было, какой тут треск стоял.
– Да, повалило… вон. – Младина показала на свежесломанную березу.
– А еще бабы болтают про оборотня какого-то.
– Нет тут никакого оборотня! – вырвалось у Младины.
Почему-то она не сомневалась, что почуяла бы такое диво даже издали.
– И я думаю, что нет, но бабам разве втолкуешь? – кивнул отец. – Им бы только языками трепать, страху на себя нагонять, будто других забот не хватает. Еще непонятно, что с жарынью той будет, а им подавай оборотня!
Они пошли домой, однако Младина чувствовала себя странно: родное тело сидело на ней неловко, словно чужая одежда. Даже собственное имя, о котором ей напомнил отец, казалось странным.
– Батя, а почему меня так назвали? – вдруг спросила она уже возле опушки. – Я не слыхала никогда, разве у нас кого-то из бабок звали Младиной?
– Н-нет, никого. – Путим ответил с запинкой, нахмурился, словно сам удивился.
– Значит, я в роду первая Младина?
– Выходит, так…
– Кто же меня так назвал?
– Углянка, – усмехнулся Путим. – Она сказала, что имя тебе будет Младина. Ну, мы и согласились. Хорошее имя. Тогда как раз молодильник-трава цвела повсюду… Как сейчас вот.
Он кивнул на белые цветы, в ряд, будто ожерелье на нитке, висящие на тоненьком выгнутом стебельке. На полянах их в эту пору росло множество – точно градом посыпало. В воздухе носился чарующий запах, сладкий и свежий.
– Но почему… – начала Младина и запнулась.
Она хотела спросить, почему это имя ей выбирала волхвита, а не Путим, Лежень или бабка Лебедица. Угляна тоже им родня, но не настолько близкая…
– Да очень просто! По весне у матери дети родились, что ни весна, то родины. Старшая вслед за велик-днем Ярилы Молодого явилась – вот и Веснояра. Третья в капельник, потому Капелица, четвертая, когда трава первая полезла, вот и Травушка. А ты в пору, когда молодильник цвел, потому и Младина. Вот и вся мудрость!
Путим потрепал дочь по плечу, смеясь над ее хмурым лицом, и Младина попыталась улыбнуться. В самом деле, все очень просто.
И все-таки даже отцу она не могла рассказать, что с ней творится, попросить совета. Она доверяла ему, почитала и любила, верила, что отец убережет ее от любых бед, но при мысли о том, чтобы с ним поговорить о минувшем, в голове становилось пусто, забывались разом все слова. Как об этом говорить? Нет таких слов!
И чем ближе они подходили к дому, тем яснее ей становилось: об этом лучше молчать. Пойдет слух, что ей духи являются – замуж никто не возьмет, все сторониться будут, как Угляны. Останется в лес идти…
* * *
На следующий день, еще до зари, над лесом разнесся волчий вой. В дальней глуши по кругу стояли четыре избы, а между ними оставалась довольно широкая поляна, посередине которой на толстом колу возвышался волчий череп. Возле него стояла рогатина на толстом древке.
Перед идолом ждало некое существо – на двух ногах, как человек, но покрытое волчьей шкурой, с личиной из высушенной звериной морды, закрывающей лицо. Разбуженные им – на самом деле большинство, едва сдерживая нетерпение, не спали почти всю эту весеннюю ночь – «зимние волки» вскакивали с полатей и подстилок, торопились наружу. Парни от тринадцати до восемнадцати лет, прожившие здесь всю долгую зиму от Ярилы Осеннего, сегодня возвращались в человеческий мир – кто-то на полгода, до новой зимы, а кто-то навсегда. Те, кто повзрослел и заслужил право жениться, в лес больше не пойдут. Иные, кто постарше и поудачливее, тоже носили шкуры собственноручно добытого волка, кто-то накинул на плечи пестрый, пятнистый рысий мех, иные были покрыты частями разделенной шкуры совместно заваленного медведя. Младшие, еще недостаточно умелые и сильные для единоборства со зверем, были одеты в серые свиты, в обычные овчинные кожухи, лишь вывернутые шерстью наружу, но лица их тоже прикрывали личины из кожи и бересты.
– Прошла зима, удалилась Марена-матушка, настала пора Яриле Молодому в белый свет возвращаться, весну отмыкать, а волкам пасть замыкать! – объявил волк, когда все собрались вокруг идола. По голосу, глухо звучавшему из-под личины, по движениям было видно, что он не молод и годится в отцы «молодым волкам», с которыми прощался сегодня на полгода. – Замыкаю я пасти волкам лесным, чтобы не трогали они ни коровы, ни быка, ни телка, ни овцы, ни барана, ни козы, ни свиньи, ни доброго человека!
Он обвязал веревкой челюсть волчьего черепа на колу, завязал хитрый узел.
– А вы, волки лесные, сыны мои серые, отправляйтесь к Волчьей Матери, пусть она вам покажет дорогу в белый свет! – велел он, разогнувшись.
