скачать книгу бесплатно
– Стойте! – воскликнул вдруг Званец, который во время этой беседы сидел, нахмурив свои белесые брови и напряженно что-то обдумывая. – Поймал!
– Что поймал? – Женщины обернулись к нему.
– Опять мышь? – Елинь Святославна прищурилась, окидывая взглядом пол.
– Мысль поймал за хвост! – Званец повертел головой, с торжеством оглядывая своих слушателей. – Оборотень! Весь Киев знает, что деревляне могут в зверей превращаться и что колдунья неведомая в Коростене завелась, а она каждую ночь в волчицу лютую перекидывается и людей грызет. А басни ли это, никто не знает, а кто знает, тот не верит. Даже вы вон не верите, что же с простого люда спрашивать! Но в том-то и наше счастье!
– Где же тут счастье? – недоверчиво спросила Ведица.
– А то самое. Люди верят, что деревляне могут зверями обращаться. И тем более верят, что ты сможешь, Мстиславич, раз уж ты в лесу семь лет у самого лешего обучался и все лесные хитрости превзошел!
– Не у лешего, а у Одинца! – поправил Борислав. – Это человек, но в нем Белый Князь Волков живет, а он от людей навек ушел и никогда из леса не показывается, зато и сила ему от Велеса и Ярилы дана сверх человеческой.
– Вот и прекрасно! – Званцу не было нужды вникать, но звучало все очень внушительно. – Я про это сегодня же на Подоле невзначай упомяну, пусть болтают. И жене накажу, чтобы бабам своим и сестрам в великой тайне поведала, – завтра все до одного будут знать аж до самых Дорогожичей!
Пришелец из смолянских земель верхнего Днепра, Званец был силен жениной родней: у его тестя, старейшины Угора, имелось ровно десять дочерей. Причем все уже были замужем и у старших подрастали свои дочери. «Угоровы девки» славились бойкостью и сплоченностью: то, что знают они, завтра будет знать весь белый свет.
– Ну, уж коли Угоровы девки возьмутся языками чесать, точно до Переяславля дойдет! – согласилась Елинь Святославна. – А толку?
– А ты, Мстиславич, тем временем в волка превратишься!
– Это как? – Борислав приподнялся на локтях, повернулся к нему и нахмурился. – Говорю же – не могу я…
– А ты не говори! Неважно, что ты можешь или нет, важно, что об этом люди думают! Пустим слух, что ты в волка превратился и волком убежал. А волка я достану. Не жар-птица, чай.
Уразумев, о чем он ведет речь, женщины просияли, радостно закричали и сами себе зажали рты, чтобы не услышали во дворе; Ведица даже бросилась целовать Званца, и Борислав просветлел лицом. Замысел выглядел безумным, но все же давал некую надежду на успех. Тем более что ничего другого у них не было.
Стояла полночь, везде было тихо, лишь луна плыла над землей, и вода Ужи отвечала ей тысячами мигающих отблесков. В глубине Мариной рощи тлел огонек. Это место называлось Круг Черного Огня – довольно широкое пустое пространство, вытоптанное сотнями ног, а в середине – огромное пятно черной прокаленной, смешанной со старым углем и золой земли. Здесь устраивали краду – погребальный костер, отсюда Незвана потом, когда кострище остынет, собирала остатки костей умершего, обгоревшие обломки всех даров, что ему давали с собой, укладывала в горшок, который потом несли на жальник и там хоронили под курганом. Остатки золы она выметала и выгребала отсюда, пользуясь особой метлой и совком, к которым ни один человек ни за что на свете не решился бы прикоснуться, – ведь это были орудия самой Марены, до краев переполненные ее черной мертвящей силой. Незване достаточно было появиться где-нибудь с этой метлой в руках, чтобы самые сильные мужчины, вооруженные лучшими козарскими мечами, бежали от нее в страхе, – против силы Марены бессильно человеческое оружие.
Как она жалела, что не успела схватить какое-то из подобных орудий в тот давний день на Марином Кругу, в Ужицких болотах, возле погребального костра голядского воеводы Жиргаса, в земле племени голядь, где она впервые повстречала ладожскую Огнедеву, тогда еще незамужнюю! Она могла бы лишь слегка прикоснуться к Аскольдовой невесте метлой, или кочергой, или совком погребального костра – и та погибла бы, лишилась бы своей силы, умерла, не доехав до жениха! Но проклятая девка тогда оказалась проворнее – она сама схватила с крады один из топоров, который родичи дали Жиргасу с собой в дальний путь, и набросилась на Незвану. Вспоминая об этом, колдунья снова потерла плечо, где под сорочкой до сих пор скрывался шрам, и стиснула зубы, едва не шипя от злости.
И тут же засмеялась. Победы Огнедевы позади, теперь все будет по-другому. Все уже изменилось. Нерожденный ребенок пока защищает киевскую княгиню, но Незвана начала свою работу, ослабляя противницу в тех областях, которые сделались доступны ей.
И первой такой областью стал муж – князь Аскольд, после зачатия ребенка не нужный Ладу Всемирья. Незвана могла бы наслать на него губительную порчу, смертельную болезнь, но не стала делать этого сразу. Мужскую работу лучше предоставить мужчинам – и она лишь пообещала князю Мстиславу, что в случае войны он теперь легко одолеет Киев. А сама пошла в рощу и сломала на дубу ветку и бросила в воду.
– Пойду я во зелену рощу, сломлю на дубу ветку крепкую! – смеясь, творила она заговор, который отнимал мужскую силу князя Аскольда. – И как той ветке не стоять, не расти, так и ярая жила Аскольда сына Дира не восстанет, не воспрянет на женскую плоть, на белое тело! Созываю я сорок синцов, сорок игрецов, чтоб хранили мое слово сильное во веки веков!
И ворожба ее достигла слуха Матери Мертвых: мужская сила Аскольда больше не требовалась Ладу Всемирья. Но этого было недостаточно. Мало того что киевский князь не сможет больше любить свою жену, – он должен ее возненавидеть! И для этого Незвана знала множество способов. Наводить разлад между мужем и женой можно по-всякому: на шерсть с коровьего хвоста и бараньего хвоста, на траву «собачий зуб», на иглы сосновые и иглы еловые, на паутину. Подобрав два камня на перекрестке двух троп – черный и белый, – она принесла их в Круг Черного Огня, туда, где все бывшее живым уходит во власть Кощной Матери, положила на черный платок и окурила дымом горящих трав.
– Как сии камни на разных дорогах лежали, друг друга не знали, так и Дивомиле, Домагостевой дочери, с Аскольдом, Дировым сыном, в добре не жить, вместе не быть, – шептала она, отодвигая камни один от другого. – Пусть будет между ними сор да разор, ненависть да позор!
Осыпав камни пеплом сгоревших трав, она разрезала платок, завернула камни каждый в свою половину, а потом отправилась к Уже.
– Сорок синцов да сорок игрецов я призываю, им вашу судьбу злую вверяю! – провозглашала она, стоя на одном из далеко вдающихся в воду валунов, на грани стихий, и высыпая пепел трав в реку, которая должна была отнести проклятье по назначению. – Лад да покой – из дома долой, грызня да раздор – в дом! Как камни крепки, так мое слово крепко, а кто из реки всю воду вычерпает, тот мое слово своим превозможет!
И Ужа, принимая порчу, несла ее к Днепру, к порогу ненавистного дома. Лунные блики играли на поверхности воды, будто подмигивал Незване сам Князь-Уж, чье имя носила река деревлян.
Глава 3
На то, чтобы достать живого волка, у Званца ушло еще пять или шесть дней. Это не составило бы труда, поскольку он имел множество знакомых среди охотников, но случай требовал сохранения тайны, поэтому Званцу пришлось съездить куда-то чуть ли не к Переяславлю. А в то, что он там наплел, объясняя, для чего ему нужен живой волк – дескать, чтобы принести в жертву Яриле по особому тайному поводу, о котором он не может говорить, – Дивляна не вникала, полагаясь на его сообразительность. Тем временем приблизилось полнолуние, так что задержка оказалась даже кстати. Ведица плакала полдня, жалея о скорой разлуке с Бориславом и опасаясь, что их попытка провалится. У Аскольда, видевшего ее слезы, был мрачный вид, но его решимость непременно затеять войну с Мстиславом деревлянским оставалась крепче камня. Он даже послал людей в Ладогу, к родичам Дивляны, с предупреждением, что осенью или в начале зимы ему понадобится военная помощь. Дивляна была возмущена: ради своей вздорности он собирается отправить в битву ее родных братьев! Одно ее утешало: если ее братья во главе с Велемом будут здесь, возможно, все еще наладится. К Белотуру в Гомье Аскольд тоже послал с этой же просьбой, и Дивляна ожидала в скором времени приезда его самого. Это ожидание их подбадривало: если Белотур и не сумеет в очередной раз помирить Аскольда с Мстиславом, то во всяком случае поддержит двоюродного брата и поможет избежать большой беды.
Лучшие люди полянских родов, жившие в Киеве и поблизости, часто собирались в княжьей гриднице – так киевляне называли большую, шагов на сорок в длину, избу, которую выстроил еще старый князь Дир для дружины, пиров и совета; он называл ее словом «грид». И пленение Борислава, и даже злополучная рупинская дань были только поводом, как понимала Дивляна. Племена полян и деревлян состояли между собой в ближайшем родстве, в их образе жизни, обычаях и языке не было почти никаких различий. Среди деревлян бытовали предания о том, что прародители полян были деревлянского корня и ушли «в поля» из деревлянских лесов в поиске свободного места для жизни. В далекие прежние времена поляне платили дань деревлянам как старшему племени, пока не окрепли и не сбросили с себя зависимость, которую деревляне потом неоднократно пытались вновь на них возложить. В последнее время Киев от защиты перешел к нападению и стремился подчинить себе обширную область, где жило много пахарей и охотников. А заодно и навсегда покончить с угрозой. В те годы, когда киевскими княгинями были дочери уличского князя, деревляне притихли. Теперь же Аскольд, подкрепленный родством с ильмерскими словенами и радимичами, чувствовал себя в силах покончить с вечным противником. Многие знатные полянские роды, рассчитывая на полон и добычу успешного похода, поддерживали его в этом. Другие сомневались: у деревлян ведь тоже имелись союзники, да и сами они – племя многочисленное и воинственное. Все понимали одно: разгром купцов и пленение младшего сына Мстислав деревлянский им не простит. Одни лишь стремились к тому, чтобы с этим заложником на руках напасть на Мстислава, пока он не смеет сделать этого сам, а другие надеялись ценой освобождения Борислава расширить пределы подвластных Киеву земель.
– Да ведь если мы теперь им Мстиславича живым отдадим, то на другой год Мстислав опять войной пойдет и все, что на сей раз уступит, назад отобьет, да еще и наше прихватит! – убеждал миролюбивых соплеменников воевода Хорт. – Коли повадится волк в овчарню, так не уймется, а деревлянские волки уже сколько веков полянам известны!
А Киев, несмотря на все эти тревожные ожидания, жил обычной жизнью. В теплое летнее время постоянно прибывали обозы из разных земель: от кривичей, радимичей, саваров, дреговичей и волынян, от уличей и тиверцев, от чехов, ляхов и еще каких-то западных племен, которые Дивляна до сих пор не научилась различать. Появлялись козары, даже греки. Нередко купцы являлись к ней на поклон, приносили подарки, прося о покровительстве. Многие хотели знать побольше о войне с деревлянами, слухи о которой уже разнеслись по свету. Но Дивляна ничего определенного сказать не могла. От самих деревлян никто не появлялся, а ведь князь Мстислав не мог не знать о судьбе своего сына. И эта тишина была недобрым знаком. Сейчас – весной, летом и осенью, – когда все силы брошены на полевые работы, воевать, конечно, никто не станет. Но раз Мстислав не прислал никакого посольства и не попытался решить дело миром, это означало только одно: после дня Рожаниц, как только снопы будут свезены в овины и обмолочены, он прикажет собирать войско и поведет его на Киев.
Нередко Дивляна сомневалась, правильно ли поступает, пытаясь вырвать из рук Аскольда его главное оружие. В юности она ради своей любви пошла наперекор собственному роду, теперь нарушает волю мужа, но уже ради любви чужой. Перечить и противиться мужу – большой проступок. Тем более для княгини, обязанной хранить лад и родовой закон не только в своей семье, но и в племени.
– Если Борислав сбежит, что изменится? – шепотом говорила она старой воеводше Елини, пытаясь разобраться. – И до него еще князь воевать хотел. И с ним, и без него будет рать. Воевода Хорт правду говорит: если на этот год князь за Борислава какие-то уступки купит, то на следующий год Мстислав все назад отобьет. А не отдадут княжича, погубят его или будут у себя держать – Мстислав придет за ним. Все равно рати не избежать! А так хоть парень жив останется. И Ведицу жалко, вон как девка убивается. Я тоже так убивалась… – Она опустила глаза. – Только мне не помог никто… Сделала я все как надо, вышла за того, кого отец указал, родовой закон исполнила… Да только Ладе не поглянулось, нет в моей семье согласия, и сколько я ни билась, не получается ничего. Пусть хоть у нее получится. Без бед никому не прожить, но с милым и беды переносить легче, чем как я…
– Не падай духом, горлинка! – Елинь Святославна ласково потрепала ее по плечу. – Может, еще взглянет на тебя Лада приветливо. Согласие тоже, бывает, дело наживное.
– Да где уж тут…
Дивляна все яснее понимала, что счастья в жизни ей не видать, и от этого делалось так страшно, что смотреть в будущее не хотелось. Аскольд обращался с ней все холоднее, делался все более равнодушным и чужим. Да и она, как ни старалась, не смогла вызвать в душе даже четверти тех ярких и горячих чувств, которые когда-то возникли сами собой, стоило ей лишь встретить Вольгу. Тогда любовь расцвела в душе, как весенний цветок, вспыхнула, как огонь, вопреки всем обстоятельствам, а теперь… Дивляна вспоминала предсвадебные приметы, не обещавшие счастья в семье, и понимала, что они оправдываются. Никак не получалось смириться с мыслью, что она должна прожить жизнь в несчастье. Она – Дивомила Домагостева дочь, красавица, которую дома, в Ладоге, все так любили… Неужели ее ждет участь нелюбимой, а то и заброшенной жены? Она не верила, не хотела верить, что это возможно. Вот родится у нее сын, и тогда Аскольд если не полюбит ее снова, то хотя бы будет вынужден больше считаться с матерью своего единственного настоящего наследника. К тому же Аскольд разгневал богов, напав на того, кто пришел к нему как гость. И исправив причиненное зло, она хоть частично искупит вину своего мужа.
В день перед полнолунием к воротам старой воеводши подошли два кола, груженные мешками. Званец привез припасы, нужные для скоро ожидаемых пиров в честь Ярилы, в том числе большую бочку меда. Людей, кроме хозяина-купца и двух холопов-возчиков, при поклаже не было, и Аскольдовы кмети легко пропустили их. Один даже снял пальцем застывшую каплю меда с щели под крышкой бочки, лизнул и зажмурился: хороший мед, вересковый! Вот когда те же колы выезжали обратно, кмети, как им и было приказано, осмотрели их со всем вниманием. Но осматривать было нечего: повозки ехали пустые, только валялось чуть-чуть соломы на дне, где не спрятаться и мыши, и оба холопа, старик с кривым боком и тощий прыщавый отрок, ничуть не походили на княжича Борислава. Никакого подвоха не было, и кмети сразу забыли об этом незначительном происшествии.
Старая хозяйка была дома одна, Ведица и Дивляна ночевали у себя на княжьем дворе. Темнело, все затихало. Смолк шум на Подоле, торговые гости разбрелись к своим лодьям и шатрам, раскинутым поблизости от товаров, только костры сторожей бросались в глаза, если смотреть сверху, с гор. Всходила полная луна, бросая дрожащие золотистые ковры на воду Днепра. Днепр, большой торговый путь, все более важный с каждым годом, вдруг стал дорогой не в греки или варяги, а на Ту Сторону, в Навь, ибо туда, на запад, в Закрадный мир, течет всякая река, большая и малая…
Весь вечер Дивляне и Ведице стоило большого труда вести себя как обычно. Ведица не выпускала из рук свою куколку и все шепталась с ней, а Дивляна шила, стараясь сохранять невозмутимый вид. Задолго до полуночи она легла спать, но не могла заснуть, невольно прислушиваясь к ночной тишине, хотя и понимала, что в такой дали не сможет расслышать никаких звуков со двора старой воеводши. Даже когда Аскольд пришел из гридницы, улегся рядом с женой, которая притворялась спящей, и сам заснул, она еще долго лежала без сна, пытаясь вообразить, что сейчас происходит на Щекавице.
Она думала, что придется ждать до утра, но вести пришли еще ночью. После полуночи поднялся переполох – кто-то прибежал и замолотил в ворота княжьего двора с такой силой, будто хотел возвестить о пожаре или набеге.
– Что там? – Дивляна вскинулась и толкнула Аскольда. – Исполох, будто русь… то есть козары пришли!
– Милко! – крикнул Аскольд. – Поди узнай!
Поднялась челядь, потом кто-то вбежал в истобку, где за занавеской спали князь и княгиня. Аскольд к этому времени уже откинул занавеску и сидел на лежанке, хмурясь и протирая глаза.
– Княже, княже! – вопил Вечерко, один из кметей, отряженных сторожить Борислава. Вслед за ним вбежал кто-то из челяди с факелом.
– Что такое? – Князь, в сорочке, соскочил с лежанки, чуть не сорвав занавеску. Он не ждал никаких добрых новостей, а полная луна и в нем вызывала неприятное тревожное чувство.
– Оборотень! – орал Вечерко, всклокоченный и в разорванном плаще, с вытаращенными глазами. – Оборотень он!
– Кто?
– Мстиславич! Оборотился! В волка перекинулся! Говоруху и Дрозда порвал, не знаю, живы ли! Сам я едва ушел! Оборотень! Говорил я, что оборотень он!
С полатей соскочила Ведица, в длинной белой рубашке и с растрепанной косой очень похожая на русалку.
– Что, что такое? – кричала она. – Что случилось?
– Говори толком! – Аскольд взял Вечерко за рубаху на груди и тряхнул. Его лохматые рыжие брови гневно нахмурились: он уже понял, что стряслось что-то очень нехорошее. – Откуда там оборотень? Ты не пьян?
– Да откуда – нам воеводша не наливала. А оборотень – это сам он, Мстиславич! Полнолуние же – вот он в волка и обернулся! Они, деревляне, все оборотни! Он полнолуния ждал – в силу вошел, волком обернулся и убежал!
– Убежал? – ахнула Дивляна, выглядывая из-за занавески и прикрываясь ею, чтобы дворовая челядь и кмети не смотрели на неодетую и неприбранную княгиню.
А народу уже набилась полная истобка – все полураздетые, лохматые, моргающие со сна, перепуганные и недоумевающие. Принесли несколько факелов, но Дивляна велела их убрать и зажечь светильники, чтобы не подпалили в суете утварь и волосы друг другу.
– Кто убежал? – рявкнул Аскольд, при этом слове придя в непривычное для него яростное возбуждение.
– Так оборотень же! В волка оборотился! Дрозда порвал, Говоруху куснул! Сам я еле вырвался, прямо возле носа зубищи лязгнули! Зверь, говорю же, зверь!
– Сейчас я сам тебе лязгну! – Аскольд в гневе схватил его за шиворот. – Я тебе покажу зверя! Из шкуры вытряхну!
– Что я сделаю! Смилуйся, княже! – вопил Вечерко, болтаясь в его руках. – Смилуйся! И так чуть жив ушел!
– Где Живень? – Аскольд бросил его, и Вечерко рухнул на земляной пол, будто его не держали ноги.
Живень, старший дозорного десятка, появился чуть позже. Вид у него был не лучше – рубаха порвана, рука наспех замотана окровавленной тряпкой. Причем на руке, когда тряпку размотали, обнаружились следы настоящих волчьих зубов, хорошо знакомые каждому ловцу. Еще повезло, что зверь куснул его походя и лишь слегка порвал мышцы, а ведь мог бы мужик и без руки остаться.
Как он рассказал – и его рассказ подтверждали другие кмети и домочадцы старой воеводши с ней самой во главе, – после полуночи все они были разбужены громким волчьим воем. Причем раздался он совсем рядом, буквально тут же, в доме! Вой звучал снова и снова – яростный и грозный. Торопливо зажигая огни, сталкиваясь друг с другом, домочадцы не знали, что им делать: то ли искать, где и кто воет, то ли бежать. Говоруха первым бросился в бывшую Белотурову избу, где лежал Мстиславич, – вой доносился оттуда. Но едва он толкнул дверь в сени, как на него набросился настоящий волк. Метил вцепиться в горло, но кметь успел прикрыться рукой, и зубы впились в руку. От толчка кметь упал, а волк, немедленно его оставив, метнулся в темноту. Еще двое пытались его задержать, но впотьмах, при неверном свете луны, ни один выпад не достиг цели, а зверь бросился к воротам и исчез. Как и почему ворота оказались открыты, никто не знал, поскольку кмети запирали их изнутри и несли службу во дворе. Отнесли на счет того же колдовства. Если человек может обернуться волком, что ему мешает колдовством открыть ворота? Побуждаемые смелым и бывалым Живенем, кмети и поднятые по тревоге соседи пытались преследовать волка между дворов, но где там! Он будто растворился во тьме, что, впрочем, сделать было нетрудно. Дворы и дворики на вершине Щекавицы стояли как попало, перемежались пустырями, а в зарослях кустов на крутых склонах, изрезанных оврагами, и днем не вдруг кого найдешь. Короче, волк исчез, будто провалился. В Белотуровой избе, на лежанке раненого деревлянина, нашлись брошенные повязки, а также одежда – рубаха и порты. И никого, само собой.
Поднялась чуть ли не вся Щекавица. Неведомыми путями по спящим мазаным избам разлетелись слухи о нашествии целой стаи оборотней. Тревожные ожидания войны с деревлянами, подкрепленные рассказами о том, что все они оборотни, сделали свое дело. Стоял крик, везде носились белыми тенями перепуганные люди в одних сорочках, мелькали факелы, отражаясь в лезвиях топоров и рогатин, приготовленных мужиками для встречи злыдней. Говорили, что из деревлянских лесов примчалась на волчьих лапах целая дружина, чтобы освободить княжича Борислава. Люди метались в поисках ужасного врага, и слава чурам, что не порубили в суматохе друг друга. Заливались лаем псы, тревожно мычала скотина в хлевах. И полная луна озаряла этот переполох, увеличивая всеобщее смятение.
Успокоились только к утру, когда убедились, что никакие оборотни из тьмы не нападают, а единственный волк, которого на самом деле видели, исчез в неизвестном направлении. Но Аскольд не успокоился и дружине своей покоя тоже не дал. Поначалу дрогнув при вести о волках-оборотнях, он быстро понял главное: его знатный и ценный пленник исчез! И это было самым важным. Человеком или волком, тот не мог уйти далеко, и Аскольд приказал искать. Пообещал гривну серебра тому, кто доставит беглеца живым или мертвым. Связываться с оборотнями охотников нашлось не много, но дружине деваться было некуда. Едва рассвело, как лодьи двинулись вверх по Днепру в сторону устья Тетерева, а посланные верхом и пешком рассыпались по дорогам. Сам Аскольд возглавил погоню по воде, а воевода Хорт – по суше. И Дивляна с Ведицей весь день не находили себе места, хоть и знали, что на Днепре и на дорогах беглеца едва ли поймают, – не напрасно же Борислав хвалился, что семь лет провел в чаще, обучаясь тайным премудростям воинов-волков. Впрочем, спокойных в Киеве было в этот день мало и никто не удивлялся их волнению.
Вернулись князь и воевода уже в темноте, почти ночью, – конечно, с пустыми руками, хотя и застрелили трех волков, шумом согнанных с дневной лежки. Но то были обычные волки, и под их шкурами человеческих тел не обнаружилось, – а ведь известно, что если с оборотня снять шкуру, то под ней окажется человек. Дивляна едва посмела задать мужу вопрос: ну как? – но он так глянул на нее, что она в испуге отпрянула. До утра она не спала от беспокойства, почти жалея, что во все это ввязалась. Если бы Аскольд точно знал, что она причастна к бегству пленника, он бы уже сказал ей об этом. И вряд ли бы все ограничилось одной руганью – она ведь знала, как важно для Аскольда иметь заложника из рода деревлянских князей. Он молчал, а значит, ничего не знал. Но догадывался. И в этом она убедилась довольно скоро.
Поутру в гриднице, как и вчера, толпилось множество людей – старейшины, торговые гости, простые жители Киева. Всем хотелось знать, что удалось выяснить и чем кончилось дело. На все лады толковали про оборотней – уже все знали, что их было двенадцать, а возглавлял их сам Белый Князь Волков, который и укусил Живеня. Поскольку Живень уехал на поиски с князем, вчера этот слух было некому опровергнуть. Во дворе старой воеводши второй день было не протолкнуться от гостей, всему Киеву до смерти хотелось посмотреть на место, где ночью разыгрались такие дивные события. Когда спрашивали Елинь Святославну, она только всплескивала руками:
– Ой, да что я знаю – в глазах от страха потемнело! Видела волка, может, их десять было, может, двенадцать, не знаю, спасибо чурам, что жива осталась, что не порвали меня, старую, в клочки!
И все уходили в убеждении, что Елинь Святославна подтвердила самые жуткие рассказы.
Возвращению князя без добычи никто особенно не удивился.
– Ушел оборотень! – буркнул встречавшим хмурый воевода Хорт. – Кабы догадаться… В волчью бы яму его… Да кто же знал?
Аскольд вообще отмахнулся и промолчал. Дивляна надеялась, что и с ней он тоже не захочет говорить о злосчастном происшествии, но напрасно.
– Пусть в Киеве думают, что этот синец оказался оборотнем! – сказал ей Аскольд на следующее утро, перед тем как идти в гридницу. – Но кем бы он там ни был! Если бы ты не придумала лечить его, он бы сидел сейчас в яме и мог бы превращаться в кого угодно!
– Изба была заперта, ворота двора тоже, – робко произнесла Дивляна, все же решившись защититься. – Он раскрыл их колдовством. Он и из ямы выбрался бы, раз уж у него оказались такие силы…
– Молчи! – с гневом и презрением прервал ее Аскольд. – Чтобы открыть ворота, колдовства не нужно. Кто-то хотел, чтобы деревлянин ушел! Ты этого хотела! И ты! – Он обернулся к Ведице. – Но учти: женой его тебе не бывать! Если он теперь явится сюда с целым войском, я скорее сверну тебе шею, чем ему отдам! А ты… – Он вновь повернулся к Дивляне и упер руки в бока. – Ты… Если я узнаю хоть что-то о том, что ты помогаешь моим врагам… Благодари Макошь, если я верну тебя твоим родичам живой.
– Я ношу твоего ребенка! – Дивляна оскорбленно вскинула голову и положила руку на живот. – Твоего сына и полноправного наследника. Ты не должен так обращаться со мной, если не хочешь, чтобы твой род сгинул без следа, а мои родичи объявили тебе войну! Или у тебя есть другие преемники, которым не стыдно передать киевский стол?
– Если бы они у меня были, тебя бы здесь давно не было! – рявкнул Аскольд. Поначалу его смутил ее напор, но он быстро пришел в себя. Он завел этот разговор для того, чтобы обвинять, а не защищаться. – Ты слишком хитра для того, чтобы стать хорошей женой. Я не хочу выглядеть перед людьми дураком, которого провели бабы и девки его собственной семьи, поэтому пусть в Киеве думают, что Мстиславич обернулся волком. Но я не так доверчив! Если бы я мог доказать… но, может быть, еще смогу! А пока… Вы обе будете сидеть дома. Вы носа не высунете за ворота, и даже к старой воеводше вам таскаться незачем. И ее я прикажу сюда не пускать!
– Но она сестра твоей матери! – в возмущении воскликнула Дивляна, в то время как Ведица принялась горько рыдать. – Ты не можешь не пустить ее в дом!
– Это мой дом, и я решаю, кому сюда входить! Тот, кто помогает моим врагам, – мой враг, пусть он мне хоть трижды родич! Запомните это!
Обе женщины смотрели на него в изумлении, отодвинувшем даже обиду, – им казалось, что князь сошел с ума. То, что он говорил, было невообразимо, немыслимо! Как можно отрекаться от старшей родственницы по матери, тем более что она много лет была старшей женщиной его рода и заменяла ему мать? А родство с ее предками дало власть и Диру, и Аскольду.
Дивляна ничего не ответила, но про себя подумала: он никогда не сказал бы так, если бы не поклонялся греческому и варяжскому богу по имени Христос. И не случайно он с таким презрением относится к древним обрядам, тем, которыми люди не только выражают почтение родной земле и богам, но и которые помогают им в трудном деле обновления Всемирья. Но если он, князь, отказывается делать это, на что надеяться племени полян?
Прошла еще пара недель, все было спокойно. Слухи насчет оборотней поутихли, все шло своим чередом. Начался русалий месяц кресень, приближался Ярила Сильный – велик-день, когда молодого бога чествуют в срок наивысшего расцвета его силы. Кукушка в лесу кричала как сумасшедшая – покричит, передохнет немного и опять за свое. Девушки киевских гор и округи целыми днями пропадали в рощах и борах – носили подарки и угощения русалкам, водили круги возле берез, пели песни. Иной раз звонкое пение долетало до вершины Княжьей горы, но Дивляна и Ведица, слушая его, могли лишь вздыхать. Аскольд сдержал слово – с тех пор как Борислав, якобы обернувшись волком, бежал из-под стражи, он не позволял жене и сестре выходить со двора. Правда, на самом деле не пускать на порог Елинь Святославну, как грозился в сердцах, он не посмел, но обращался с ней неприветливо – едва кивнет, буркнет что-то под нос и отойдет. Обиженная воеводша вовсе бы не показывалась на княжьем дворе, но не хотела бросать Дивляну и Ведицу. Беременность молодой княгини становилась все более заметна, за ней требовался присмотр и уход, а Ведица, которая хоть и жалела ее, сама ревела целыми днями.
– Все девки в роще гуляют, русалкам песни поют, венки плетут, а я сижу тут одна, как колода замшелая! – причитала она, жалуясь на судьбу. – Не будет мне милости от Лады и Лели, не дадут мне жениха, так и пропаду, вся в слезы изойду! Стану я быстрой реченькой, утеку к морю Греческому! Придет мой братец на бережок, станет топтать желтый песок – мое тело белое, черпать воду студеную – мою горячую кровь, трепать траву водяную – мою русую косу. И тогда скажу я ему: ой ты, братец мой любезный, за что обидел, погубил меня, красну девицу! Я ли не твоего роду-племени, я ли не дочь твоих отца-матери? Я ли тебе была неприветлива, непокорлива?
Обученная искусству красного слова, как полагается деве высокого рода, Ведица причитала, будто песню пела, так что челядь, бывало, заслушивалась под окном, и даже парни утирали невольные слезы грязными рукавами потрепанных рубах. Аскольд злился, втайне стыдясь, но не сдавался. А народ роптал. Отсутствие Ведицы на девичьих русальных гуляниях всеми было замечено, и поляне насторожились. Издавна ведется, что князь воплощает бога среди народа; княгиня – это Лада или Макошь на земле, а девы из княжьей семьи – воплощения Лели. То, что нынешняя Леля-Ведица не вышла на девичьи праздники, не встречала русалок и Ярилу, было неправильно. В чем дело? Девушки и женщины приходили выяснять, что с ней, Аскольд велел отвечать, что сестра больна. Народ всполошился: болезнь княжьей сестры в такое время была воспринята как проявление гнева весенних богов. Поутихшая было тревога вспыхнула снова: уж не сглазил ли ее кто? А кому сглазить княжью сестру, как не деревлянскому оборотню, ее бывшему жениху? Не доставайся, мол, никому… Аскольду не нравились эти разговоры, которые приписывали деревлянам еще одну победу над ним, но сказать правду он не мог, не желая сознаваться, что жена и сестра наказаны им самим, что это он не выпускает их на гулянья и тем ставит под угрозу благополучие всего года. Но и сменить гнев на милость и отпустить сестру водить круги в роще ему мешало упрямство, родившееся вперед него.
– Вот погоди, что еще на Ярилу Сильного будет! – шептала Ведица, сидя рядом с Дивляной, но обращаясь тайком к «братцу любезному».
Уже пришло настоящее лето; было жарко, с яркого синего неба целыми днями лились сплошным потоком солнечные лучи, на лицах людей зимняя бледность сменилась свежим загаром, и Дивляна улыбалась, тайком вспоминая Белотура: при его белой коже он каждую весну заново обгорал и ходил красный, с облупившимся носом. Сама она почти не выходила из дома и сидела, как Огнедева в подземном зимнем плену. Голядка Снегуля, произведенная в няньки маленькой княжны, выводила Предславу погулять на лужок, та возвращалась довольная, пропахшая травами, приносила матери помятые, приувядшие пучки цветов и не могла понять, почему Дивляна и Ведица не хотят пойти с ней. Люди говорили, что жито всходит дружно, десяти дней не пройдет – заколосится. Но постоянная ясная погода и жара исподволь начинали внушать тревогу. Когда жито заколосится, ему понадобится дождь для лучшего роста. И если ясная погода будет продолжаться, урожай окажется под угрозой. Не зря на Ярилу Сильного проводят обряды заклинания дождя. А возглавляет их княгиня…
Уже понимая, к чему дело идет, Дивляна молчала и золовке наказала не заговаривать с князем о том, о чем они шептались между собой. Незачем навлекать на себя его досаду и гнев. Настанет день – и люди без их помощи все объяснят князю. И ему придется признать, что он слишком много на себя берет. Ведица даже причитать перестала, будто смирилась, но обе они знали, что это молчание, отсутствие слез и уговоров действует на князюшку еще сильнее.
Утром на Ярилу Сильного Дивляну разбудил гомон. Множество народу собралось за воротами княжьего двора – впереди девушки и парни в нарядных беленых рубахах, покрытых богатой красной вышивкой со знаками Ярилы и Огнедевы-Денницы, подпоясанные жгутами, свитыми из трав и цветов. Головы их уже были украшены пышными венками, едва обсохшими от росы. За ними теснились женщины в нарядных поневах и завесках, в высоких праздничных кичках, и в красных нарядах и уборах их толпа напоминала поле цветущих маков. Позади всех топтались старики и старухи. Только старейшины родов и весей стояли впереди, возле самых ворот, – с широкими красными поясами, с резными посохами. Среди них были все волхвы и жрецы Киевской волости. Девушки держали один, а женщины – другой венок, заранее приготовленные, самые пышные и высокие.
Девушки пели славу Яриле, а прочие притопывали и прихлопывали. Все пока были трезвы – до пира с его пивом и медовой брагой еще далеко, но всех уже переполняли задор и возбуждение в предвкушении целого дня веселья, игр, плясок, праздника молодой крови и живоносной силы богов, земли и людей. Сегодня было не время для тревог – в велики-дни людская вражда утихает.
Ведица, уже умытая, причесанная и прибранная, в нарядной «ярильской» сорочке, бегала от одного окошка к другому, хотя увидеть толпу за тыном все равно не могла. Дивляна выглянула из-за занавески бабьего кута, и Ведица живо закивала ей. Обе они знали, зачем пришел народ. За ними.
Песню допели, настала тишина – люди ждали, переговариваясь, улыбаясь и переглядываясь. Везде слышались смех и возгласы. Наконец волхвы и старейшины начали вежливо, негромко постукивать посохами в ворота. Среди народа поднялся беспокойный гул. Теперь уже никто не смеялся, все обменивались различными предположениями. Волхвы стали стучать громче, с нетерпением. Дивляна, к тому времени принарядившаяся, прошла в гридницу, где Аскольд сидел с воеводой Хортом и кметями.
– Что-то, княже, ленива нынче челядь – ворот не отворяет, тебе о гостях не докладывает! – сказала она, хмурясь от такого непорядка. – Ради велика-дня и дело забыли? Горянец! – Она оглянулась и нашла взглядом тиуна, надзиравшего за княжьей челядью. – Что стоишь, будто просватанный? Старейшины пришли, волхвы и жрецы пожаловали – а тебе и дела нет?
– Да говорил я князю, матушка, не изволь гневаться. – Горянец поклонился и метнул виноватый взгляд на князя. – Да не велел он отворять…
– Не велел? – Дивляна перевела взгляд на мужа и высоко подняла брови. – Что так? Что ты, княже, будто в осаде от своих же людей? Народ невесть что подумает.
– А что, много собралось? – Князь оглянулся на воеводу.
– Да порядочно… народу – дождем не смочить![8 - Т. е. очень много.] – ухмыльнулся тот.
От улыбки его обычно хмурое лицо просветлело. Стало видно, что и он когда-то был молодым и до сих пор помнит веселые безумства, которые творил на Ярилины дни, будучи неженатым парнем, заодно с товарищами.
– Да уж, воевода верно говорит… гостисто, – подтвердил и боярин Держава. – Само собой, ведь велик-день… Не пора ли и тебе, княже, трогаться? Сейчас Ярилу с Лелей поведут. Леля-то готова?
– Леля спозаранку готова, – подтвердила Дивляна. – Не пора ли, княже? – вкрадчиво добавила она, склоняя голову с четырьмя заушницами с каждой стороны.
Муж мог сердиться сколько ему угодно, но что он будет делать, если весь народ на ее стороне?
– Ведица не пойдет, – отрезал Аскольд. – И княгиня не пойдет. Опасно им выходить! – пояснил он старейшинам и кметям, в изумлении воззрившимся на него. – Оборотни, вон, на самой Горе рыщут, не могу я сестру, жену и сына нерожденного в такое время из дому выпускать.
Но мстительный взгляд, который он при этом бросил на Дивляну, подтверждал, что вовсе не об их безопасности он заботится.
– Но как же! – боярин Держава от растерянности едва мог вымолвить слово, не в силах сообразить, как объяснять совершенно очевидные вещи. – Ярила же! Леля же! – Он обернулся к Дивляне, словно в поисках поддержки: уж княгиня-то верно знает, как важно их присутствие на празднике!
– В такой день сам Ярила нас защитит! – заверила мужчин Дивляна. – Я не боюсь.
