скачать книгу бесплатно
Но в матери была огромная доля послушания. Иногда мне казалось, что мать так тревожно, так насильственно прижимает свою семью к полу в обездвиженности и молчании, чтобы ни один звук не пролетел мимо – что она, таким образом, не космос слушает, а некое всеобщее. И это голос всеобщего, социума, голос всего общества, всех этих миллионов двуногих существ, живущих в этом городе, в этой стране, говорящих на одном языке. Все эти существа что-то говорят, а о чём-то не говорят вслух, что-то переживают, как-то поднастраивают свои антеннки на общую волну, и вот это невидимое, невыразимое словами умонастроение, настроенность на что-то душ Зоя Игнатьевна и улавливает. И получается противоречие некое: семья солипситсов, норожителей, необщительных существ, мало способных на человеческие связи с небольшим кругом лиц, как это обычно бывает в нормальных семьях, вот эта семья солипсистов – она пребывает в полной тиши, как древний радист в рубке, и цель семьи во главе со злобной, неадекватно реагирующей бабушкой – услышать звук мирового камертона, быть всегда на пульсе мира.
В других семьях встречались такие мужчины старших лет и старички, которые считали своим долгом читать все газеты, слушать радио и смотреть телевизор, чтобы держать на пульсе социума и всеобщего свои индивидуальные, маленькие, ничего не значащие ручонки. В нашей семье таким вот мужичком была бабушка, только газет она не читала, она вообще пятьдесят лет ничего уже не читала. Уверенность в себе и самоуважение она черпала в том, что выносила суждения не от себя лично, а от какого-то голоса нормы, который подслушивала в своём великом безделии и тишине. Да, телевизор она смотрела, но делала очень тихий звук, такой тихий, что даже удивительно было, как она ухитряется что-то слышать. Но она слышала всё: и шёпот телевизора, и вздохи дочки за стеной, и звуки компьютера внуков сквозь дырку в стене, в которую с двух сторон были вставлены розетки.
Она, порабощённая некогда насилием общества в виде смеявшихся над ней детей в школе, ибо была она отличница круглая, а они нет, или в виде сокурсниц, завидовавших её вкусу, обаянию и сердцеедству на танцах, она теперь полностью перешла на позицию своих врагов и гонителей. Она стала на сторону грубых, простых, нечитающих, малообразованных людей, чтобы унижать, топтать и презирать меня и моих детей с нашими книгами, нашими позывами к искусствам и изяществу.
Мы удивлялись: все бабушки горой стоят за своих детей и внуков, а Зоя Игнатьевна была врагом меня, дочери своей, всячески меня пинала и прикусывала своей старой челюстью, да и старшего внука она осматривала пристально, чужим взглядом, чужими глазами. Про его высокий лобик маленького учёного она, со своим негативизмом, говорила: «Откуда у него этот низкий обезьяний лоб? Не в нашу породу!» Во внуке бабушка зрела что-то отклоняющееся. Ибо был он маленький интеллектуал, читающий все подряд книги и журналы, которые попадались ему под руку. А ведь когда-то и Зоя Игнатьевна в детстве читала всё подряд и любила помечтать над книжками. Но жизнь сломала её.
Удивительно было видеть, как бабушка-маргиналка, чудачка чудовищная, извращенка почти, посмешище тайное для других, старая дева почти, ибо у всех старушек были или мужья, или же вдовство после семейного периода, а это была кривая старушонка, плесень ненормативная, всю жизнь прожившая одна, без мужа, без любовных связей, без приключений и фантазий, – и вот она, девушка старая по сути, одинокая, вот она вдруг втянула в себя мощь нормы. Говорит чужие слова, повторяет их страстно, как адепт этой чужой точки зрения. Но у неё получалось карикатурно. Убить пересмешника! Сам факт, что она, такая вся маргинальная и по образу жизни, и по одежде, и по быту, и вдруг говорит правильные азбучные истины – этот факт уже делал истину подпорченной.
Но лучший способ защиты – нападение. «Из неё мог бы выйти отличный прокурор»,– такая мысль порой приходила в мою голову.
Бытовая война
Занялась прочисткой ванны вантусом. Сначала ничего не добывалось. Потом такое стало выскакивать! Кусочки порушенной стальной сеточки! Посуда с жиром побеждала не раз, от сети куски плоти требуя. Их то я и вынимала теперь по частям. Потом от этих сильно засасывающих поцелуев – поцелуев чёрными губами резинового негра – повыскакивала она – протоплазма ванно-кухонная. Я чмокала, чмокала и вспоминала Аськины протоплазмы.
Как-то я зашла к Аське Шемшаковой, и мне очень захотелось в туалет. А она вдруг страшно разгневалась – я не поняла даже из-за чего. Типа мною брезгуют и надо своё грязное микробоядовитое заразное дело делать у себя. Когда она уткнулась в свой комп полностью, парализованная открывшимся ей там, я всё же нагло нырнула в туалет. Унитаз был прикрыт голубой крышкой – у Аськи вся ванная сделана из жёлтого и голубого – из древнего кафеля и голубых деталей, типа шампуня с голубой рукояткой, голубой расчёски, голубой зубной щётки и голубой крышки на унитазе. Я подняла её и ужаснулась – горшок был забит рваными газетами, до краёв был заполнен коричневатой жидкостью. Я быстро выскочила и сделала вид, что в туалет не заходила и ничего про Аськино свинство не знаю. Когда я уходила, она промямлила вдруг:
–Знаешь что, прояви-ка соседскую солидарность – дай-ка мне свой вантус на один день.
–Зачем? – прикинулась я невинной.
–Да так, раковина пошаливает.
–Нет, не дам.
–Почему? Вантус, мне всего лишь вантус нужен – на один только день.
–Да пойди и купи!
–Денег нет.
–Он стоит копейки, рублей 20, а вещь полезная и нужна в хозяйстве всегда. Не дури!
–Ах, вот ты какая! Не хочешь соседке вантус одолжить!
–Не хочу. Попроси у соседки напротив. А то я с вантусом под мышкой буду дурацки выглядеть на улице, пока до тебя дойду.
–Значит, не дашь? Ну-ну. Вот ты какая!
–Ага.
–Поэтому у тебя с матерью такие плохие отношения!
–Как!!!!???? – я прямо от обиды села на диван, охая.
Ася стала на меня наседать, и меня пробило на вой.
Мы встали в крошечной прихожей хрущовской друг против друга, вцепившись в косяки дверей, которых тут было на двух метрах целых три, и я вопила, а Аська наседала въедливо, как дознаватель. Как потом мне рассказала Антонина, Аська отучилась три курса на юридическом…
–Меня угнетает то, что я живу с чуждым мне человеком! – выла я. – Этот человек ежеминутно угнетает меня. Понятно, что все люди чуждые, за редким исключением. Но норка! Но стены! Но крошечная норка, внутри которой ты можешь построить своё тело, сосредоточить свой дух, чуть-чуть выспаться и восстановить свой гомеостаз! Я жертва дурного коллективизмуса! Моя матушка, изнасилованная коллективизмусом, и сталинизмусом, и авторитаризмусом, основанным на глубинном недоверии в человека, она, она…
–Не жалуйся! Она! Она! А ты?
–Да, я дерьмо, слабое дерьмо, расплывчатый дед Момун. Я не смогла отстоять себя в великой борьбе со своей матерью! Я не смогла придумать, куда бы мне от неё уехать, в какую географическую точку мира, чтобы уйти от этой унизительной борьбы. Мне всего-то надо было в жизни – отдельную крошечную комнатушку, изоляцию от родных материнских глаз, чтобы эти глазики не давили на меня ежеминутно со своей перевёрнутой наизнанку мудростью. Маменька! Вы не смогли и свою-то жизнь выстроить, вы так и не избавились от своих пороков и грешков, от своей скудности, злопамятности, неверия в людей! Она же ни разу, ни разу в жизни не призналась в своих ошибках, ни разу прощения не попросила за то, что накосячила. Я, если чашку разобью – так маменькин вой стоит на всю вселенную. А если она – то всё нормально. Мне ни разу в голову не приходило хоть писк малейший издать, даже если это моя разлюбимая чашечка!
А как она себя на кухне ведёт! Я захожу на кухню. Там матушка что-то из сумок выгребает. Пройти в узкую щель трудно. Я уже знаю, что если попросить подвинуться – начнутся поучения: «Что, сильно занята? Спешишь? Подождать никак не можешь? Ишь, занята она!» И т. И т.п. Если встать и стоять по стойке смирно – чайник кипящий заплюёт всю плиту и каша пригорит. Остаётся идти напролом. То есть я встаю на цыпочки, чтобы моя толстая часть тела оказалась выше её толстой части тела. Но Зоя Игнатьевна обычно ещё больше отклячивается, хотя могла бы встать под другим углом, чтоб пройти можно было. Но её только и нужно одно – контакт! Соприкосновение телесами в узком проходе между углом стола и углом рукомойника неизбежно. Протискиваюсь. Задеваю. «Ишь, мать толкнула! Ты чего толкаешься, а? Я и так едва на ногах стою, а она, здоровая лошадь, меня, старенькую женщину толкает!» Вот так мы общаемся.
А как велика у вас вера в свою непогрешимость и возвышенное положение над другими в силу вашего выдающегося ума! Знаешь, Ася, Зоя моя Игнатьевна как любит говорить: «Самая глупая женщина умнее самого умного мужчины!», – вот как она говорит!
Ася как-то странно на меня посмотрела и страшная догадка о том, что и Ася так думает, пронзила меня.
–Она порушила мою судьбу, сейчас она вставными челюстями поедает судьбы своих внуков!
–Ну а ты, ты чего не защищаешь своих детей от неё? Надо было в юности от неё отделяться.
–Если бы было всё так просто. О, как мечтала я отпасть от неё! Я уходила, жила неделями у подруг, потом снимала комнату. И мать каждый раз обманывала меня. Она плакалась мне о своих болезнях, о невозможности жить «в таком больном состоянии», с такими «адскими болями». Рассказы её о её болезнях и скорой смерти щемили моё сердце, которое всё было устремлено эгоистично и радостно к поиску самой себя, своих друзей, своего мужа. Я всё бросала и возвращалась в гнездо «ухаживать за больной матерью», страждущей от «адских болей». Она всегда умирать собиралась, каждый год. То у неё радикулит был, и она ползала, согнувшись, плакала от боли и от страха смерти. Голова у неё часто болела. И вот она обкутывала голову платком, и была ужасно похожа на Вольтера, помнишь, такая скульптура есть в Эрмитаже, где Вольтер с повязкой на голове и с сарказмом в улыбке издевается над Богом и порождает из себя ужасы французской революции? Её любимой поговоркой было: «Жила – не жила, и сдохнуть не жалко!». И как Вольтер в Бога она не верила. «Нет там никого!», – так говорила она. И вот это уже 20 лет длится, её «адские боли», и в основе там нет смертельных болезней, одна истерия. Я от человеколюбия возвращалась, Зоя Игнатьевна злорадостно принимала возвращение меня к ней, «возвращение своей блудной дочери», как она говорила, и начиналось всё по новой, весь ад истерии маменькиной.
–А я, я вот отпала от матери. Хотя она у меня без истерии. Деловая она, больше всего на свете науку свою любит… Ну и что… Где счастье? Где муж? Где детки! – отвечала мне Ася.
Я остолбенело смотрела на Асю. Противоположный факт её биографии и одинаковые последствия в виде разбитой жизни и одиночества изумляли меня. Мы перешли в серую комнату-офис и осели на икеевский диван.
–Нет, Анюта, я всё же не понимаю, почему ты не разъехалась с ней? – говорит Аська, нервно докуривая десятую папироску, стряхивая пепел в крупный могильный курган хабариков в пепельнице отца её.
–Но погляди, как было дело! Маменька то у меня необыкновенная! Выдающаяся по своему одиночеству, своему воплю в мир, своей неустроенности. Все маменьки улучшали свою жизнь и жизнь детей изо всех сил. Моя же ухудшала изо всех сил всеми способами, изо всех сил усмиряла плоть свою, живя в безмужичии всю жизнь, доведя до высшей степени аскезу. Так боящаяся и не любящая жизнь вокруг, что даже и одежду себе десятилетиями не покупала, до дыр занашивая. Корочкой любящая питаться и меня питать как мышь. Она десять лет без белья спала на голом матрасе, так как решила, что вот-вот умрёт, и что зачем тогда бельё стирать лишний раз. Но не пост это был, не аскеза, не уход от мира ради царства небесного. А ради какого-то иного царства. Невысказанного.
А разъехаться… Куда там разъехаться из однокомнатной квартиры, в которой мы жили с ней до моих двадцати двух годов…Я ведь как в хрущёвке оказалась? Я выменяла однокомнатную квартиру, где мы с мамашей дышали ноздря в ноздрю, на эту трёшку хрущёвскую. Дальше я нашла обмен и на эту хрущёвку. Матери – однокомнатная в пригороде, мне комната в коммуналке. И мать сверкнула глазом и сказала, что никуда из хрущёвки не уедет, только через суд. А в суде она всем расскажет, что я сумасшедшая и лишит меня родительских прав. Ну и тыды, тыды.
–Бедная ты, бедная…
Роман с Фокиным
Мы у Антонины. Антонина очень любит потчевать нас. Мне всегда неудобно принимать её горячее гостеприимство. Она всегда рассказывает о своих финансовых трудностях, о том, как голодает, ибо до пенсии ей не дотянуть, а потом вдруг бежит на кухню, варит нам каждой аж по две сардельки, да ещё и что-нибудь необычно вкусное выставляет. И мы отказываемся, но она настойчиво предлагает, заставляет, и мы едим сардельки, чувствуя муку, что объедаем бедного человека, и пьём чай. Ибо очень вкусно.
-Ну, всё же, расскажи нам про Фокина, как вы любили друг друга. Про Фокина своего, он же такой красавчик, богач, на серебряном опеле! – всё пытают меня мои подружки.
–Появился он в моей жизни вот как, – я удобно располагаюсь на барочно-порочном диванчике Антонины. Мои подруги навостряют ушки, чтобы испить мою историю. – В очереди я сидела за деньгами, и он там же сидел. Я тогда предпринимателем была. У меня был Никита, после того как Лесин исчез с концами на Алтае где-то. Мне всё кажется, что погиб он. Сон мне был… Я была одинокая мать, положившая крест на своей жизни. И вот мы рядом с Фокиным оказались в очереди в коридоре длинном, на диване одном. Он был кудрявый блондин в золотом пенсне, в белых льняных брюках, в льняной рубашке белой, очень похожий на «Валеру» – персонажа из «Неуловимых мстителей». И началось. Этот принц влюбился в меня, стал звонить ежедневно, розы дарить, на серебристом опеле поджидать. Я же чувствовала себя овцой павшей и убитой, не достойной такого молодого красавчика, как он. Я стражду от заниженной самооценки.
–И я стражду, – говорит Ася.
Антонина Ласько смотрит на нас надменно. Она-то не страждет от заниженной самооценки как красивая пышная женщина, много-много любившая в жизни. Хотя если посмотреть на неё как на выдающегося народного дизайнера – то уж точно страдает. Ей бы не торгашкой работать, а на фабрику модельером пойти б…
–И вот между нами началась страсть. И я пыталась уйти от него, и мы не могли оторваться друг от друга. Он рыдал на моем плече, и оно всё было в его слезах. Честное слово, я могу жилетку свою пёстренькую показать! Он, пока я была беременная, сначала обещал мне горы золотые, потом задумался, говорит: «Ты слишком много прав будешь иметь», и ничего не сделал. Не расписался, не подарил квартиру, хотя деньги у него были, не смог любить сына своего так, как должен был бы любить.
–Какой негодяй! Бедная ты наша! – запричитали женщины.
Но не в стиле нашего женского клуба было горевать и патлы рвать на башке. Я вспомнила смешную историю, как Фокин меня обуздывал и отлавливал в своём космическом слепом желании скреститься со мной судьбой и кровью.
О бритье ног.
(из воспоминаний о нашем романе с Фокиным)
Одиннадцать вечера. Телефонный звонок. Он звонит.
–Я завтра приеду к тебе в 5 утра. Ты готовься. Жди. И главное – чтобы никаких зарослей черёмухи душистой. Чтобы ноги были гладко выбриты. И все остальные места – тоже. Чтобы ни одного волоска не осталось. Если найду – сильно обижусь. Ты же знаешь.
Я хихикаю дурацки. Очевидно, это означает знак согласия.
–И на голове – тоже? Чтобы ни одного волоска? – пытаюсь сострить.
–Нет, на голове можешь оставить. Хотя и на голове – у тебя там так много. Если бы обстриглась коротко, под ноль – я бы не возражал.
–Будет сделано, товарищ начальник! – говорю я бодрым голоском, внутри, не скрою, сильно озадаченная.
На часах 23.00. Все магазины уже закрыты. Купить крем для эпиляции – невозможно. Купить какую-нибудь бритву – хоть какую – тоже уже нельзя. А задание надо выполнить. Обязательно. Он прав. Он опять прав. Женщина должна быть приятной на ощупь. Рука, мужская рука должна скользить по женскому телу, не нарываясь на неприятности. Не обезьяну же бритую он гладит. Ноги должны лосниться, подобно мрамору. Фокин прав. Абсолютно прав. Что делать? Экий принц! Обычно принцы, чтобы добиться руки принцессы, борются с драконами, продираются сквозь терновые заросли, пытаются развеселить даму, разгадать её загадки. А тут – всё наоборот. Не хочет, видите ли, продираться сквозь терновые заросли. Подавай гладкий санный путь. Не хочет разгадывать загадки – заставляет принцессу ломать голову. Не хочет никакого дракона побеждать. Дама сердца, гладкая, доступная, покладистая, должна сама биться один на один со своим собственным драконом, с телом своим, выпускающим неприятные колючки на икрах ног и в других местах.
О! Меня посещает блестящая идея! Петя! Психолог! Сосед! Хоть он и разговаривает тонким, женственным голосом, хоть и скромен и целомудрен с виду, как сорокалетняя девушка, а всё-таки, несомненно, принадлежит к мужскому полу. Не следует в этом сомневаться. Наверняка, хоть изредка, хоть, возможно, и реже, чем другие, бреет свои девичьи щёки. Наверняка, бритва у него есть.
Я набираю его номер. Дома. Всё в порядке. Я спасена от позора! Дело будет сделано, товарищ генерал!
–Алло? Ты, Анютка? В гости? Заходи!
И тут я прихожу в замешательство. Как, как я буду просить его одолжить столь интимную вещицу? Что я скажу ему? Даст ли? Что я ему буду объяснять и как? Я набиваюсь в гости, несмотря на поздний час – ну, выпить чаю, или, там, чего покрепче. Он удивлён, но соглашается, не без удовольствия.
Пьём чай. Смотрим цветной телевизор. Не спеша ведём беседу. Петя тонко чувствует искусство во всех его видах, хотя из всех наслаждений, которые способно доставить искусство, он предпочитает бренчать на раздолбанном пианино и петь громким фальшивым голосом.
Я постепенно подвожу к главной цели моего визита. Неожиданно, он горячо и тепло отзывается на мою просьбу. Достаёт электрический прибор, показывает, как им пользоваться на примере своих щёк. Я извлекаю из широких штанин свою нет, не ижицу. Просто девичью запущенную ногу в брутальных волосках цвета «натуральный блондин» – то есть серенький какой-то, мышиный блондин. Петя нежно бреет её. Ему явно это по душе.
О, если бы Фокин был также нежен и добр. Петя намного добрее и нежнее Фокина. Почему женское сердце так глупо устроено. До трёх ночи мы с Петей обмываем состоявшееся ритуальное событие, описываем поэтически тактильные ощущения, освежаем их периодически, вновь реально ощупывая и поглаживая. Мы друзья и соседи. Это так приятно. Совесть моя чиста. Петина – тоже.
В 5 утра приезжает брутальный и грубый Фокин, который чужд милых поэтических наслаждений. Ему моя гладкость пришлась по вкусу.
Как раньше жила Антонина
Антонина и Ася выслушали мой рассказ с удовлетворением.
–Правильно сделала, что выполнила прихоти Фокина своего! Зато теперь у тебя Артём! Ты, Ася, слушай Анюту. Твоя, Ася, цель – зачатие! Хватит небо зря коптить, бездетной жить! И вообще Фокин твой тебя любит, Анна, я это вижу. Когда он к тебе с сумками идёт, и вид у него такой трогательный. Он бы от тебя не ушёл, если б не козни твоей мамаши, – говорит Антонина. – Просто сейчас у тебя период, когда ты не можешь зарабатывать нормально. Как только встрепенёшься, денег нарубишь, так и Фокин вернётся. Жадный он у тебя, к богатой бабе ушёл… А ты её переплюнь!
Я с сомнением отношусь к этой мысли Антонины – переплюнуть женщину-стоматолога, но она меня утешает. Мы пьём огромные чашки с растворимым и сладким кофе, которые еле влезли на край заваленного выкройками и бисеринками в пакетах стола, а Антонина с некоторым фырканьем смотрит на нас, которые моложе её, но так плохо устроены в жизни.
–А как я жила раньше, девочки! Сколько зарабатывала! Вот времена то были, не то, что сейчас! – вдруг предаётся воспоминаниям соседушка, закатывая мечтательно под потолок свои прелестные глазки с накрашенными стрелками ресничками. Кудряшки её лимонно-молочного цвета, запертые над головой в греческую причёску при помощи заколки «краб» со стразами, тоже словно размечтались. На устах Антонины, румяных, типа купеческих, на них появилась лёгкая улыбка. Ася перестала жевать шпикачку, я застыла в напряжённом внимании, стараясь уловить каждое слово опытной дамы…
Выяснилось, что раньше Антонина зарабатывала на жизнь многими способами. Один из них был следующим.
Антонина, подцепив где-либо финнов, пускала их предаться любви с подругами в свою хрущёвскую миниатюрную квартиру. Четыре комнатки, пусть и крошечные, но у каждой своя дверь с защёлкой интимной! Финны давали ей денег за предоставленный ночлег, к тому же приносили много еды и часто дарили всякие «фирменные» вещи. У Антонины для приёма иностранцев номером люкс была средняя комната, там стояла огромная четырёхспальная кровать, было всё по-европейски тип-топ на высшем уровне. Комнату даже не портил встроенный советской эпохой шкаф. В этом шкафу Антонина хранила идеально выстиранное и накрахмаленное постельное бельё. Белья там было вдоволь – и для совокупительных целей, и для домашних. Там также лежало детское бельишко её внуков, жестоко увезённых дочерью в Аргентину.
Однажды Антонине и её подруге удалось подклеить в одном труднодоступном для простых смертных совков заведении двух финнов. Антонине достался крепкий семидесятилетний, её подруге – финский мужчина лет сорока. Пары разошлись по комнатам, мужчины предварительно зверски ужрались русской водкой. Утром один из финнов восстал из четырёхспальной постели, натянул голубые джинсы и пошёл по нужде. За уборную он принял встроенный шкаф. Он, очевидно, почти ослеп от водки и пустил могучую струю прямо в чистое белоснежное бельё. Бдительная Антонина выскочила из засады, но было поздно. Выпустив ведро зловонной жидкости на детские трусики и пододеяльники, финн изверг содержимое желудка на пол. Антонина словами, интонациями и жестами пыталась объяснить иностранцу, что он совершил страшное злодеяние, и что теперь он должен возместить нанесённый ущерб. Стирка белья стоит столько то, отправка вещей в химчистку – столько-то, ремонт шкафчика, изъязвлённого отравой – столько-то. Финн полез в карманы и стал доставать оттуда финские марки. При этом часть купюр незаметно для хозяина падала на пол, прямо в вонючую лужу. Антонина продолжала наседать, в ответ из карманов финн доставал всё новые деньги.
У Антонины была вообще-то привычка ходить по своей квартире босиком, и тут она об этом вспомнила внезапно. Она приблизилась к финну, потопталась голыми ступнями в липкой финской луже, несколько купюр к ногам тут же приклеились, и русская чаровница убежала в ванную. Там она сняла деньги с пяток и спрятала их, потом совершила ещё один рейс к пьяному финну, опять поелозила ногами возле него, опять убежала в ванну… Много она рейсов совершила. Добыча была хороша! Плюс финн оставил в благодарность Антонине продовольствие из «Берёзки» и свои джинсы. Не брать же с собой, уделанные. Ушёл в трениках Антониновских…
Мы похохотали и разошлись, сняв депрессию своей обезмужиченной жизни…
У Антонины
Антонина Ласько, соседушка моя, звонит мне. Что вот она собралась в райсобес, и я должна ей помочь в этой ситуации.
Леди с интеллектуальными и артистическими способностями, намного превосходящими способности многих окружающих, тем не менее, совершенно не способна к унылому добыванию денег в плотных объятиях трудового коллектива своего вещевого рынка. Её острый птичий ум осматривает всё вокруг с целью добывания ещё всяких доходов. Новый этап её творческого пути – это сбор справок, подтверждение инвалидности, вопль о малообеспеченности, и всё из того же ряда.
Антонина крутится перед зеркалом, которое висит в тёмной прихожей. «Подожди, я сейчас. Только оденусь. Вместе пойдём. Нам по пути до метро». «Ну ладно, подожду», – соглашаюсь я опрометчиво. Жара. Конец мая.
Антонина убегает в угловую комнатку, через минуту выходит с ворохом одежд в руках – сама в трусах, без лифчика. Белая, как пожилая русалка. Тело как у осетрины. Свежее, упругое, чуть желтоватое от нежного жира. Спина и бока в складочку. Ноги – как у жирненькой пионерки лет пятнадцати, уже вступившей в половую зрелость. Антонина опять исчезает.
Выбегает в одном облике – длинной плиссированной юбке из шёлка. «Нет, что-то бабское. Слишком солидно». Выбегает в зелёных брючках цвета тропикано. «Жарко будет. Не то».
Выскакивает в коротеньком приталенном платье выше колен. «Ну как? Хорошо?» Я смотрю изумлённо. Голубые глаза её широко распахнуты – наивно так, мило. Стрелки накрашенных ресниц цветочно загнуты. Солнечные волосы так прекрасно гармонируют с белой свежей кожей, чуть розовой. Возраст и жировые складочки куда-то исчезают, шёлковое платьице озорной девчонки, еле сдерживающее напряжение в боках, кажется вполне уместным. Почему бы нет? Так мило! Так задорно! Озорная бабчонка в коротенькой юбчонке!
Антонина что-то замечает в моих глазах. «Нет, не то! Слишком коротко. Всё-таки в собес иду…»
Выбегает через минуту в чём-то новом, ещё не продемонстрированном. Комбинезон, переходящий плавно в комбидресс. Короткие шорты, розовые, с очаровательными бабочками – к ним сверху пришита футболка в обтяжку, с треугольным глубоким вырезом на спине, зелёная, с цветочками. Символ лета! Боже, как ей идут эти нежные сочетания и оттенки! Она просит помочь ей застегнуть молнию – от копчика до выреза на спине. Я с радостью подбегаю. С ужасом смотрю на предстоящую мне задачу. Комбинезончик явно не по размеру. Кажется, белую капроновую молнию не застегнуть ни за что. Не выдержит напора. Сломается ещё в начале пути. Антонина настойчиво требует: «Застёгивай!». «Застегну то застегну», – говорю я, вся вспотев от напряжения, стягивая её бока изо всех сил, даже чуть ли не нажимая коленом ей на зад, чтобы сбавить напряжение телес под молнией. «Застегну-то, застегну, а вдруг на улице разойдётся! Или, ещё хуже – прямо в собесе!». «Ничего, не разойдётся. Я в нём уже выходила. Сдавливай сильнее».
Наконец, молния побеждена. Её приоткрытая в улыбчивом оскале пасть сомкнута. «Ну как?», – спрашивает экипированная красавица, отбежав на пару шагов назад, чтобы было видно её всю, с ног до головы.
Жирная девочка лет пятидесяти смотрит на меня широко распахнутыми голубыми глазами. Шорты чуть колеблются, подобно крыльям бабочек, над белыми пухлыми коленями. Такие же бабочки порхают вокруг плеч. Всё остальное плотно облегает сардельку тела. Попа сильно обтянута, между ногами – из-за обтянутости – видны все складочки и ложбинки. Инвалид и ветеран труда (можно догадаться с трёх раз, какого) собралась выпрашивать пособие у чиновницы, строгой дамы примерно её же лет. Лето пришло к вам, грустная осень! Некоторые сомнения одолевают меня, не скрою. Антонина вертится передо мной. «Посмотри вот так. А сбоку? А со спины? Ну как? Ничего? Не слишком ли коротко? Не слишком в обтяжку? Не вызывающе? Нет, ты правду скажи! Как тебе?» Я, в шоке, пристально осматриваю её. Очень мило. Очень. Франция. Лето в Ницце. Очень идёт! Совершенно искренне говорю. «Всё нормально! Можно идти в собес!». «Нет, ты внимательно посмотри», – натаивает чаровница. Чем внимательнее я смотрю, тем искреннее говорю: «Да! А что? Очень мило. Вполне», как бы ослеплённая и парализованная её артистизмом, сочетанием свежих красок, экстравагантностью, которую может позволить она себе, как по-настоящему красивая женщина.
Она уже собирается подбирать сумочку к наряду, успокоенная, но на миг задерживается в прихожей, у зеркала. Какие-то сомнения появляются у неё, когда она видит свой плотно обтянутый пионерско-пенсионерский зад. Какие-то сомнения.
«Нет», – говорит она. «Что-то не то. Всё-таки, в собес иду. Надо посолидней. А то откажут… Наверняка откажут! Что же ты мне не сказала, что что-то не то!», – набрасывается она на меня возмущённо. Я смущена. Что-то происходит с моими глазами. Экстравагантная красавица начинает как бы тускнеть, терять свою соблазнительность и ауру очарования, я вдруг вижу перед собой голую, неприглядную правду – пожилую кокетку, влезшую в молодёжный наряд, зачем-то стремящаяся привлечь внимание к своим голым ляжкам и рукам. Интересно, кому это будет интересно в собесе? Может, хочет пенсионера или инвалида привлечь видом своих отцветающих, но ещё аппетитных прелестей? Какую цель преследует она? Кого хочет поиметь – даму чиновницу или посетителей? За кого её примут в собесе – можно догадаться с трёх раз.
Наконец, выходим из дома. Она – в зелёных брюках в полоску и яркой блузке цвета цветущих джунглей. Удивительно хороша. Машины на переходе бибикают нам. Одна притормаживает – в ней нам машут руками пара джентльменов, спешащих на пляж. Один постарше, другой помоложе. Может папа с сыном.
Отъезд
Я пришла домой и обомлела. Не зря Фокин с пакетами бегал. Он как-то за моей спиной договорился с матушкой моей, и вот – пустая квартира. И мамаша, и оба сына на даче на всё лето. Первый раз в жизни мамаша согласилась всё лето провести на даче с внуками, до этого всё придумывала отмазы, и лето на даче проводила я с детьми, лишённая работы, а бабушка типа нас иногда навещала. Теперь вот она соизволила, чему я очень рада.
Всюду кавардак, шкафы раскрыты, полки пусты – вещи детские вывезены. Одни игрушки осиротевшие валяются на полу. Типа меня на лето освободили от детей, чтобы я устроилась на работу. Это замечательно! Это прекрасно! Но почему всё так по-хамски, почему без меня и за моей спиной решают мои проблемы! Курточка Артёмки! Они не взяли его курточку! И кроссовки Никитки… Если на даче будет холодно, что они оденут? А вот бейсболка Тёмы. Если буде яркое солнце – ему голову напечёт без этой бейсболки! Они изображают из себя высшую расу по сравнению со мной, настоящей матерью, а сами ничего о детях и их потребностях не знают… Носки! Да тут ужас что творится. Где пары носков – всё по одному. Это мамаша сослепу так насобирала носки в отъезд. Ну почему нельзя было по-человечески, заранее сказать, когда и что, я бы всё собрала как надо… Ну ладно, отвезу всё на своей спине в рюкзаке. Аки ослица.
По квартире бегает наш кот, которого на дачу не взяли и который встревожен кавардаком. Я обнимаю кота. Ну что, свобода! Первый раз за 10 лет мне дали передышку от детей и возможность найти работу. Правда, сейчас лето…
Посещение китайского ресторана
-Анька! Пошли завтра на выставку Тонино Гуэрро! – звонит мне Ася Шемшакова.
–Здорово! Как давно я не была на выставке какой-нибудь!
После всего пиршества, чёрного и жёлтого вина в бокалах, этого джазового трио, этого длинного юноши, меланхолично теребящего мужскую струну своего контрабаса где-то на уровне своих гениталиев, после всей этой жаркой, душной, великолепной, гудящей как шмель тусовки, к нам с Асей примыкает, увы, не мужик, а такая же, как мы, одинокая девушка, мать двоих детей, Ирка.
Исаакий дымной голубиной горой, олицетворяющий собой весь чувственный диапазон Петербурга, вздыбился по левую сторону и ушёл назад, в небесной дымке и человеческом дыму.
Все втроём вдруг мы вдруг ощутили страшную жажду, одновременно и ужасный голод. Халявное вино что-то разбередило, какую-то сдерживающую струну. Хотелось продолжения банкета. Ася возбуждённо стала предлагать нам посетить китайский ресторан. Это была её давняя идея фикс.
